хрипя для бодрости: «Спокойно! Хорошо! А ну, еще шаг!» — мы пробились через стремнину и бессильно рухнули в мелкую воду у берега. Впрочем, быстро поняли, что, не утонув, помереть с холоду особенно обидно, и, стуча зубами, хлюпая и невнятно подвывая, полезли по склону к себе в лагерь.
Глоток спирту, горячий компот, который Костя уже три часа держал на углях для нас, растереться полотенцем и в спальный мешок! Короток отдых в горах. И не всякий рискнул бы назвать отдыхом ночь в тесной, качаемой ветром палатке. А утром все весело хохочут над вчерашними мытарствами и готовы вновь карабкаться, идти вперед, улыбаться горам, которые кляли, заканчивая в мокрой тьме вчерашний переход.
Наш дальнейший путь — к слиянию Кокжара и Турука, истоков Каркары. Выступили поверху над обрывом, скоро тропа потерялась. Надо сходить к реке. Попробуй убедить народ, что спускаться следует, страхуясь палкой сзади, а если подошвы поедут, затормозить и плавно усесться на «пятую точку». Таня скачет с уступа на уступ, балансируя воздетыми вверх руками. Костя выбирает осыпи и едет на них в треске догоняющих камней. Борис надел на руки носки и спускается задом наперед от одного колючего куста к другому. Нина и Алеша, свешиваясь над откосом головами, упираются ледорубами в склон и затем сходят сами. Беда с этими яркими индивидуальностями!
Немного прошли по реке, и тропа уперлась в обрыв. Основным занятием в этот день были переправы через Каркару, которая все время кокетливо прижималась то к одному, то к другому склону. Первая ночь на Кокжаре ознаменовалась мокрой вьюгой. Палатку завалило снегом. После роскошных арчовых постелей было тесно и жестко. Боря во сне очень трогательно тоненько скулит, жалея себя.
Третий день идем по Кокжару. Делаем вылазки в боковые ущелья, на гребень, откуда любуемся сыртами и окрестными вершинами. Сегодня вышли рано, ибо я повалил палатку с медленно пробуждающейся группой, а от ужина осталось какао.
Тропа идет по низкому балкону над рекой. Ущелье широкое, склоны травяные. Вид бесконечных пологих холмов довольно уныл. Трудно поверить, что мы сейчас гораздо выше скалистого «показательно-горного» среднего течения Каркары. Теперь понятно, почему эти места считаются жемчужиной киргизских пастбищ. Здесь в изобилии, не утесняемая бесполезными скалами и кустами, растет вот эта мелкая, суховатая, но, как говорит старый чабан Омурзак, «сильная» травка. «Если баран на такой травке пасется, мясо очень сытное будет — больше три килограмма сразу не можешь кушать». (По-здешнему это очень мало.) Эта «сильная» травка, кормящая миллионы голов скота, а не живописные красоты и есть главное богатство Тянь-Шаня.
Тропа на нашем берегу вдруг полезла куда-то вверх. На плоском камне расстилается подмокшая и потрепанная карта. Все ложатся вокруг на животы, образуя звезду. Шесть пальцев елозят по хребтам, притокам, перевалам. После шумного обсуждения решаем переходить на западный берег, пользуясь тем, что река тут не бурная.
Тане не понравилось место общей переправы, она выбрала другое и ухнула в яму по шею. Я не злорадный человек, но если слова на людей не действуют, пусть учатся на горьком опыте. Впрочем, проняло Таню не купание и не опасность. «Все равно вы бы меня выловили. Вот крупа и сахар подмокли…» У Тани вообще какое-то очень свойское восприятие окружающего. Все ей кажется простым, хотя и забавным. Соответственно этому она и действует. Иногда выходит нелепо, иногда до невероятности удачно.
Идем через разъяренный, взбухший к вечеру поток по хилому бревнышку. Вдруг у беспечного Кости падает подвешенная к рюкзаку для просушки майка. Вода, злорадно ухнув, цапает ее и мгновенно засовывает под косматые буруны. Ясно — прощай, маечка! Как бы не так! Таня бежит вниз по течению, вглядываясь в бушующий поток, в одном месте тыкает туда ледоруб и торжественно поднимает его вверх с болтающейся на конце майкой…
Встречный чабан несколько смутил нас, утверждая, что перевала на Сарыджаз впереди нет, а надо идти вправо. Но, поколебавшись, мы положились на Семенова-Тян-Шанского, который сто лет назад за несколько месяцев узнал и толком рассказал о Тянь-Шане больше, чем многие знатоки.
Опять отряд разбрелся. Увы, из нас все еще не сложилось крепкой группы. Скоро ли горы научат моих спутников беречь дыхание, силы, дружбу?..
Медленно распрямляется примятая трава на месте очередного ночлега. Сегодня мы должны подойти к перевалу. Рассказывать, что собирались долго, искали топор, ложки, а за минуту до выхода схватились мыть кастрюли — значило бы уныло повторяться.
На вопрос — далеко ли до перевала? — встреченный охотник, взглянув на подбредающего Борю, сказал: «Так идти будете, через три дня придете». Борис, заволновавшись, что до конца пути не хватит продуктов, прибавил ходу.
Отсидели полчаса под снеговым шквалом в каменной нише. Тут же как ни в чем не бывало запалило солнце. У подножия перевала с главного Терскейского хребта Кокжар (тут он уже зовется Джаак) получает два притока. У одного из них рано стали лагерем. Подавив бунт группы, рвавшейся с ходу лезть на перевал, я вышел на разведку. Чувствуется высота: сухари горьки на вкус, каждое неловкое движение учащает дыхание, отзывается гулом в висках. А надо спешить — два часа до темноты. Вот и гребень. Предвкушаю дивную панораму. А вместо нее открывается этаким милым сюрпризом бескрайний, зелено-серый, пропитанный водой сырт. Под пятью сантиметрами земли — сплошной камень. В результате, эти пять сантиметров — сплошное болото. Где Сарыджаз, Хан-Тенгри, перевал?
Решил еще минут двадцать бежать по сырту прямо на юг, а потом тем же аллюром обратно в лагерь. Тяжко дыша, хлюпаю по болоту промокшими ногами. Только еще шире во все стороны расходится заунывная гладь. Вон до той груды камней добегу — и обратно. Влез на глыбу и… ноги подогнулись: впереди, из-за края этого высокогорного болота, встали очень спокойные, простые, без задних и боковых планов три гигантские пирамиды. Самая высокая, из розового мрамора, — пик Хан-Тенгри. Жадно всматриваюсь, стараясь навсегда запомнить чистые цвета, строгие грани, чувство огромного, свободного спокойствия, и, с усилием отвернувшись, бегу обратно.
Без меня ребята выпросили у охотников одно полено (из трех, которые у них были). Сварили какао и манную кашу. Остатки щепок бережно рассовали по рюкзакам.
К гребню Терскея сходятся на ночлег облака. Те, которым не хватило места, неохотно сползают по склону вниз, накрывают нас, напитывая сыростью палатку, одежду, оседая капельками на лицах.
Холодное утро, холодное какао. За поворотом перевал Мингтур — наша цель. Этот день должен войти в историю похода как самый яркий, героический, победный. Бодрые, нетерпеливые ждут пятеро, когда командир, сверясь с картой, произнесет чудесные, короткие слова: «Подъем! Вперед!» Так бывает… у хороших командиров.
У нас все выглядит немного иначе: командир сидит на рюкзаке, уныло глядя, как Таня выпускает воздух из надувного матраца; Костя перекладывает в рюкзаке банки; Борик, ползая по земле, взывает: кто видел его шерстяной носок…
А потом у каждого находится свой, лучший вариант пути. Командир с Алексеем переходят на южный берег, Костя идет по кромке северного, женская команда лезет вбок. А Боря твердо знает, что идти надо «спокойно, не торопясь, с отдыхом». Одолев несколько метров подъема, он снимает рюкзак, садится на него, злыми глазами озирает природу… Потом командир обрушивается с нелестными выражениями на группу, случайно сползшую у одного из поворотов. После этого Нина, точно знающая меру мужниного терпения, идет следом, как привязанная. Таня весело отряхнулась и потащила смущенно оглядывающегося Костю своим путем. Боря подошел к концу сцены, выждал тишину и спросил: «А за перевалом река в другую сторону потечет?» Потом он увидел, что мы с Ниной и Алешей уже лезем круто вверх, а остальные двое еще нет. Это предопределило его решение.
Трое стоят на перевале. Торжественность момента испорчена тем, что остальные неизвестно где. Недовольный Хан-Тенгри все больше уходит в лохматые облака. Под нами в мягких холмах многочисленные ручьи — истоки реки Мингтур, бегущей к Сарыджазу. Погода портится. Сильный холодный ветер подтаскивает облака. Прижавшись спинами друг к другу, проводим конкурс на нелестное наименование затерявшихся. Мокрый снег почти горизонтально летит над землей. От ветра некуда спрятаться. Изредка на наши крики кто-то или что-то откликается… Палатка у меня. К ночи готовится хорошая вьюга. Ну, ругаться будем после. Надо идти искать.
Редким веером, перекликаясь, бредем обратно. Обшариваем закоулки в развалинах гребня. Забравшись на высокий зубец, я увидел наконец в тупике между скалами едва заметные фигурки. Услышав осиплый призыв, они засуетились и поползли навстречу. Виноватые физиономии. Неестественно оживленный рассказ о блужданиях… Молча поворачиваюсь и снова лезу к перевалу. Для меня это уже в третий раз — прелесть новизны явно выдохлась. Никакого Хан-Тенгри, конечно, уже не видно. Все в мокрой холодной мгле. Так вам и надо! (Сейчас, вспоминая эти минуты, я уже знаю, кого следует больше всего ругать — либерального горе-командира.)
Идем вниз по Мингтуру. Никто не отстает, не забегает… Вокруг сплошь холмы с низкой, желтоватой, побитой ночными морозами травой. Нина вожделенно кружит вокруг архарьих черепов с огромными витыми рогами. Эх, тяжеловаты сувенирчики! Борис нашел и во искупление грехов поднес мне легкий рог молодого архара< (Вмещает литр вина — неплохо для молодого!)
И вот наша брезентовая крыша вновь соединила всех терявшихся, ссорившихся. По крыше этой начинает стучать ровный дождь. Ночи на сыртах холодны, и, вопреки дневным раздорам, мы стараемся теперь теснее прижаться друг к другу. Костин голос из-под Бориного локтя звучит задумчиво: «А если бы мы не встретились, были бы сейчас без палаточки…»
Таня вздрагивает от этой идеи так, что палатка трясется, но из упрямства возражает: «Как это не встретились бы? Вот еще чепуха!» Борин голос: «А помнишь, там, у большого камня, ты все шумела, что надо направо идти. Вот и зашли бы». Нинка, уже забыв о своих подвигах, сонно бурчит: