удно найти семью, в которой кто-нибудь не погиб во время войн, прокатившихся через страну за последние полвека. Здесь нет пышных и дорогих памятников, массивных оград и аляповатых склепов.
В березовой роще меж светлых стволов строгими рядами идут кресты: деревянные, чугунные, бетонные. Крест, имя, год; крест, имя, год; крест, имя, год…
Погода тоже грустит, сыплет холодная изморось, все неподвижно, бесчисленные фигуры сливаются в темную массу. Быстро темнеет, мгла сгущается, и тогда загораются тысячи огоньков. На каждой могиле стоит несколько плошек, маленькие язычки пламени дрожат в сыром воздухе от самого слабого ветерка.
Огоньков тысячи и тысячи. Огни горят на могилах советских и польских солдат, освободивших Варшаву, горят на могилах солдат многих восстаний и войн, на могилах родственников и друзей, горят и у тех крестов, где обычная надпись сведена до минимума: «Солдат А. К. 1944.»
От кладбища не так далеко до берега Вислы, впрочем, до него в Варшаве и всюду недалеко. Поляки знают из географии и личного опыта, что есть на свете реки больше и красивее Вислы, но примириться с этим не могут. Ведь Висла течет через Варшаву, Краков и Гданьск, это польская река от истока до устья, и, конечно же, это самая красивая река на свете. Пусть в Варшаве летом у берега обмелевшей реки стоит на приколе один небольшой катер, пусть в ней не очень много воды и очень много мелей — все равно она самая большая. К тому же на берегу Вислы стоит фигура Сирены, а ведь Сирена еще очень давно, когда ей надоела речная сырость, переселилась на герб Варшавы. К Висле уступами спускаются улицы старого города, и, вообще, Висла — это Висла.
Вислу видишь в первый раз, подъезжая к Варшаве, и через пять минут поезд останавливается у перрона Гданьского вокзала. Обычно знакомство с городом начинается с вокзала, но, приехав, я так спешил очутиться в центре города, что едва заметил два приземистых павильона. Сказать о Гданьском, да и о других варшавских вокзалах можно только одно: пока не закончится строительство новых (а проекты отличные), впечатление такое же, как от всех вокзалов, построенных в конце прошлого или в начале этого века. Здесь же, на вокзале, можно первый раз прочесть слово «Рух», что означает «движение».
Киоски «Руха» стоят на каждом углу любого польского города, на любой маленькой станции, в любом поселке. Киоск невелик, но вмещает великое множество ежедневно необходимых предметов. Можно купить сигареты, зубную щетку, книгу, детскую игрушку, наконец, большую часть газет и журналов, выходящих в стране. О польских газетах и журналах надо упомянуть. Прежде всего их много, и они разные. Газеты заполнены множеством материала, чаще всего в форме коротких заметок, написанных хлестким, выразительным языком — быстро запоминаешь имена ведущих журналистов. Кроме ежедневных выпусков огромной популярностью пользуются воскресные «толстые» газеты и тонкие журналы. «Политика», «Кулисы» — не всегда ровные, но очень хорошие воскресные газеты. Еженедельники: «Свят», «Вокруг света», студенческий — «Ты и я», юношеский — «Радар», «Фильм» и многие другие. Венчает всю эту группу «Пшекруй», пользующийся у нас заслуженной известностью, его и в Варшаве «поймать» нелегко. Так вот, все это можно купить в «Рухе».
Заниматься покупками в Варшаве, как, впрочем, и в любом другом польском городе, — дело приятное. Магазинов много, товаров в них тоже много, и сам процесс торговли налажен очень неплохо. Лозунг «Покупатель всегда прав» не только вывешен в каждом магазине, но и осуществляется. Покупателям нравится быть правыми, и торговля идет весьма живо. Не могут не понравиться быстрота обслуживания, со вкусом оформленные витрины, наконец, не может не понравиться почти полное отсутствие очередей. Лично я видел очередь три раза: за билетами на концерт Жюльетт Греко; 8 марта (с раннего утра мужская половина рода человеческого атаковала цветочные киоски); под рождество (за подарками).
Кроме рождества праздников много, и не только календарных, новых и старых. Праздниками были и рождение тридцатимиллионного гражданина, и сотый миллион тонн добытого угля, и миллионная тонна водоизмещения нового флота, и новые миллионы квадратных метров жилья. Праздниками будут и двадцатилетие народной Польши, отмечаемое в июле 1964 года, и сооружение тысячной школы «Тысячелетия», и первый киловатт-час Туровской электростанции, и последний метр гигантского нефтепровода «Дружба». Праздников становится все больше. По трубопроводу советская нефть подошла к Плоцку. До недавнего времени это был тихий провинциальный город, примечательный только невероятным количеством роз. Тишина кончилась. Здесь строится большой нефтеперерабатывающий комбинат, и старый Плоцк зажил новой, лихорадочной жизнью. На стройку приехали сотни специалистов, стекаются тысячи людей из окрестных сел. Город готовится к двукратному росту, начинается реконструкция. Вчерашний крестьянин еще заметен по одежде, по манере держаться, но он уже начинает жить по-другому, думать по-другому. Этот глубокий внутренний процесс в сознании крестьянина из-под Плоцка или Турова не замедлит сказаться и в моментах чисто внешних. Сейчас он еще довольно робко сидит в баре, наблюдая, как наехавшие сюда столичные жители ухаживают за платиновой блондинкой, улыбающейся из-за кофейного «эспрессо». Через полгода он сам оденется в костюм из «эланы» и, может быть, пригласит на танцы эту же платиновую блондинку. «Эмансипация» провинциальных жителей, ранее обреченных на однообразное существование в городе, где никогда ничего не происходит, непрерывно расширяется.
Узнать страну хоть немного, хоть поверхностно, увидеть ее всю — я просто должен был это сделать. Нельзя ограничиваться одним городом, будь он трижды столичным, нужно было ехать. И я поехал: сначала на север, потом на юг, потом на запад, побывал в нескольких десятках больших и малых городов, осмотрел все, что можно было осмотреть, сообразуясь со временем. Каждый раз, когда я возвращался из поездки обратно в Варшаву, я видел немного больше и немного глубже.
Первая поездка началась ранней весной, когда не везде еще сошел снег. Поезд, постукивая всеми своими суставами, шел на север.
Торунь — какой-то очень уютный город. Он плотно, по-купечески, уселся на левом берегу широко разлившейся Вислы. Основанный крестоносцами, бывший Торн давным-давно утратил свое хозяйственное и политическое значение. От могущества Ордена остался лишь маленький, не раз горевший и не раз перестраивавшийся замок. Торуньские отцы города устраивали в нем свои ассамблеи. Горели сотни свечей. Румяные дочки преуспевающих коммерсантов бросали из-за веера кокетливые взгляды на подающих надежды сыновей других преуспевающих коммерсантов. Танцы, музыка, патриархальная жизнь. Все это давно кончилось. Сейчас за каждым окном, ни одно из которых не похоже на другое, видны кисточки герани — в сочетании с почерневшими от времени стенами это выглядит довольно занятно.
Недалеко от экс-замка, над самым берегом Вислы, упорно не желает падать «кшива вежа» — Пизанская башня местного производства. И в «падающей башне» живут люди. Башня «падает», а они — ничего, живут. Вдоль Вислы идет, вернее, плетется улочка Подмурная. Дома трехэтажные, узкие, вплотную прижались друг к другу, словно боятся поодиночке рассыпаться. Бояться нечего, стоят они прочно — исправная работа семнадцатого, пятнадцатого, а иногда и четырнадцатого века. Подмурную пересекает Тесная, вполне оправдывающая свое название. Все настолько похоже на театральную декорацию, что хочется пощупать влажный кирпич, чтобы убедиться в реальности этих стен. Даже не будучи Диогеном и отыскивая не Человека, а прозаический номер дома в белый день, можно с успехом пользоваться если не фонарем, то спичками. Конечно, если спичку не задует ветром, который здесь распоряжается как полновластный хозяин. Если даже и не задует, все равно прочесть нельзя — «пыль веков» надежно закрыла полустершиеся буквы и цифры.
Следующий перекресток с Широкой. На ней действительно (с трудом) помещаются трамвай, авто и некоторое количество пешеходов. С радостным удивлением отмечаю, что товары и на витринах, и в магазинах на этой старой улице те же, что и в столице. Широкая приводит на типичный Рынок с костелом на одной стороне и ратушей посередине. Только эта ратуша и два собора, кажущиеся непропорционально огромными в этом небольшом городе, подтверждают его былое значение. Перед ратушей на высоком постаменте стоит позеленевший от времени и непогоды бронзовый Коперник. Напротив — университет его имени. Как известно, жизнь великого астронома, на удивление мирно закончившаяся в постели, не была усыпана розами. Очевидно, поэтому успешно конкурирует в популярности с университетом кондитерская фабрика «Коперник», разносящая несколько подсахаренное имя ученого во все уголки страны[57].
Могло бы показаться, что город спокойно дремлет над разлившейся рекой, забывшись в снах о своем славном прошлом. Это представление еще подкрепляет вид унылого трубочиста, маленькая фигурка которого медленно передвигается на фоне стены огромного собора. На нем если и не очень удобная, то по крайней мере практичной окраски «спецодежда» — черный костюм и высокий черный цилиндр. Может, он бы не прочь сменить этот профессиональный мундир, но ничего не поделаешь — традиция. Судя по измазанному лицу, ему хватает работы. Старые камины в старых домах топятся углем, уголь везут на длинных фурах меланхолические лошади, явно презирающие гневные окрики возниц. Впечатление сонности вроде бы подкрепляет и пожелтевшее объявление, витиевато объясняющее, что музей в ратуше закрыт по случаю переучета наличных сокровищ.
Но впечатление это обманчиво.