Выходим на ченстоховский «Бродвей», он же проспект Пресвятой Девы Марии. Широкий бульвар кончается где-то в полумраке, очень далеко. Там, за несколько километров, видны два огня: один теплый, красноватый — невысоко, другой висит неподвижно в воздухе, как большая синяя звезда. Через полчаса подходим ближе, продираясь через густую толпу фланеров. Нужно сказать, что строители Ясной Гуры — самого знаменитого монастыря в Польше — потрудились не зря. Если на неверующих этот ансамбль производит сильное впечатление, то что же говорить о толпах паломников, стекающихся сюда со всех концов страны. Не удивительно, что в их и без того темных головах появляются всяческие видения.
Бульвар кончается у широкой лестницы, над которой стоит маленькая часовня с огромной лампадой. Ветер бросает огонь из стороны в сторону, оранжевые отблески падают на скромную икону. Впереди высокие стены монастыря, слабые контуры стройной колокольни в густом тумане, над колокольней — немигающая синяя звезда. Светильник устроен очень занятно: большая лампа, очевидно дуговая, окружена фестонами из вороненой стали — отсюда и эффект звезды. Все здесь рассчитано на то, чтобы вселить в человека религиозный экстаз, и надо сказать, что это удается.
Метров триста перед лестницей бульвар усыпан мелкими острыми камнями, по которым и в ботинках идти неудобно, — босые паломники, по праздникам стекающиеся к монастырю тесной процессией, оставляют на них кровавые следы. Отсюда, с холма, видны на другом конце города очертания доменных печей. Там день и ночь люди работают у современных машин, там новые дома, кафе, кинотеатры, а здесь — семнадцатый век.
Удивительно, как легко фанатизм уживается с корыстолюбием. Паломники с Поморья и Мазур, Шленска и Любельской земли становятся здесь жертвами откровенной спекуляции. Некоторые жители ближайших кварталов перед каждым церковным праздником довольно потирают руки. За все берут втридорога: за охапку сена на ночь, за глоток воды. Десятки торговцев и торговок всяким религиозным хламом успешно воюют с монополией церкви, буквально силой нацепляя всем и каждому иконки, ладанки, распятия Мэйд ин Ченстохова. Паломник отправляется домой голодный, измученный, без гроша в кармане, но, к сожалению, со счастливым блеском в глазах — он был в Ясногурском монастыре.
Продуманно извилистый путь рядом арок ведет в глубь монастырской территории, к кафедральному собору. По сторонам клетки-исповедальни, все по системе: отдельно для мужчин, женщин, детей. В соборе огромная разномастная толпа, золото украшений, белые облачения ксендзов у алтаря просятся на пленку, но фотографировать не рискуем: мы тут — явно инородное тело, и несколько пар глаз внимательно следят за нами. Множество приделов, капелл, залов — все заполнено людьми, молодыми и старыми, по-разному одетыми, но у всех есть одна общая черта — чуть лихорадочный блеск глаз. Забираемся на хоры перед алтарем Девы Марии. За кованой решеткой, перед черным иконостасом, в центре которого умещена «чудотворная» икона, стоит открытый гроб с отвратительно натуралистической фигурой Христа. По обе стороны застыли стражники с алебардами, похожие на пожарных. Перед решеткой месиво распростертых на полу людей. На бело-серой шахматной клетке пола там и сям вкраплены в толпу фигуры монашек. Сверху видны только платки на головах и огромные воротники, кажется нейлоновые (прогресс, как-никак). Все это выглядит как фантастический орнамент. Посреди зала, прямо под нами, на лавке, покрытой вишневым бархатом, — бронзовое распятие, заметно стертое тысячами губ, которые к нему прикасались. Порывистые движения кающихся, их бледные лица контрастируют с плавными жестами и румяными физиономиями ксендзов. На стенах монахи (не без художественной жилки) скомпоновали орнаменты из тысяч серебряных сердец, пожертвованных паломниками. На алтарной решетке строго симметрично висят костыли «чудесно исцеленных». Душно здесь, тяжко.
Десять минут ходьбы — и совсем другой мир, другой век, другие люди. Уже двадцать лет по пути социализма развивается республика. И все же бороться с религией трудно. Но наступление на невежество уже ведется широким фронтом общими усилиями партии, союзов молодежи, общественных и культурных организаций.
Утро следующего дня началось очень рано. Уже в четыре часа стекла задрожали, как от артиллерийской стрельбы: десятки петард взрывались с оглушительным треском. Грохот с переменной силой продолжался без перерыва, упорные весельчаки явно решили не дать никому спать. Стрельба утихла, когда солнце уже поднялось достаточно высоко. Однако горе неосторожному, решившему выйти из дому, тишина обманчива. Нужно держаться середины дороги, хотя и это не гарантирует полностью от потоков воды, которые в любую минуту могут обрушиться на голову. Второй день пасхи — это Дынгус, непременная купель для каждого. Беспечный человек открывает дверь своей квартиры, поскольку звонок не отличается от обычных… и его с ног до головы окатывают из любого сосуда ближайшие соседи. Человек выходит на улицу, и на его голову льются новые потоки холодной воды. Если он упорствует, продолжая путь вдоль дома, то из каждого окна и с каждого балкона он получит добавочную порцию. Обычай освящен языческой древностью, обижаться не полагается, погода теплая, и холодный душ никому не вредит. Это в городе. В деревне, которая всегда серьезнее относится к традициям, одним ведром не довольствуются, воды в колодцах хватает, иногда в ход идет и пожарный насос, занятый в ближайшей команде.
Солнце быстро обсушило нас, пока мы отшагивали первые километры по пыльной дороге. Целью похода были живописные руины замка, видневшиеся еще из города. Постепенно мы начали приходить к выводу, что замок возник в наших нагретых головах, — чем дальше мы отходили от города, тем большим казалось расстояние до этого миража. Хотели сократить путь и, естественно, удлинили его на час. Мы «срезали» угол, но пришлось продираться между молодыми сосенками. Войдя в лес, мы немедленно потеряли ориентацию и, когда вылезли на какую-то вершинку, увидели, что до замка оставалось еще километров шесть. Выбрались на шоссе и преувеличенно бодро зашагали вперед. Мимо проносились мотоциклы с веселыми седоками. Всем своим видом мы показывали глубокое пренебрежение ко всем видам передвижения, кроме пешего, но сердца наши грызла черная зависть. В конце концов дорога привела в село, прямо за которым возвышалась белая скала, кое-где покрытая травяным ковром, на траве выделялись яркие одуванчики и отдельные камни, скатившиеся сверху. Скала незаметно переходит в мощные стены старого замка с башней — донжоном — посередине. Ветер в замке царит безраздельно, иногда резко врывается в расселину между глыбами известняка, шуршит мелкими камешками. Можно без конца лежать на редкой траве, вглядываясь в дымку на горизонте. На востоке едва различим подобный же замок — они тянутся цепью до самого Кракова. Под аккомпанемент ветра скользят непрерывной цепью ассоциаций короткие мысли. Можно лежать так часами, мы и лежали, пока не успели заметить сверху приближающийся автобус, спуститься вниз и оценить блага моторизации. Через полчаса автобус уже проезжал мимо труб сталеплавильного комбината.
Дальнейший путь вел на юг — путешествие продолжалось. Дорога на Краков идет через польский Донбасс — Горный Шленск. Так же, как в Донбассе, много угольной пыли, так же серо от дыма небо, так же мало зелени и так же в ладони шахтеров въелись крупинки угля. Заводы, трубы, целый лес труб, загрязняющих воздух на многие километры вокруг. Смешной двухэтажный поезд довольно быстро проталкивается через серый воздух и, шипя, останавливается у катовицкого вокзала. Катовице тоже можно перенести в Донбасс и не почувствовать особой разницы. Однако посередине города разбит огромный новый парк, зелень которого успешно борется с вездесущей угольной пылью. Парк — гордость и радость жителей, объект их постоянной заботы.
Пересадка. Снова поезд, обычный, одноэтажный, идет дальше на юг. Через час небо заметно голубеет — Шленск остался позади. За окном перелески, поля, изрезанные полосками, — зрелище, к которому очень трудно привыкнуть. Если бы не полоски, пейзаж ничем бы не отличался от наших смоленских или тульских мест. Впрочем, есть еще и аисты, которые никогда не забираются к нам дальше Прибалтики и Украины. Высокие забавные птицы, с незапамятных времен почитаемые за священных, разгуливают на лужайках, кружат высоко в небе. Каждый уважающий себя хозяин укрепляет тележное колесо у трубы на крыше и терпеливо ждет, пока какому-нибудь аисту, вернувшемуся из африканского турне, не взбредет в голову опуститься именно к нему. Извечный, очень милый обычай. Не успевает надоесть все время повторяющийся вид: перелесок, поле, луг — как за окном начинают мелькать дома краковского предместья.
Краков я увидел первый раз в начале зимы, когда с небольшой студенческой экскурсией отправился в турне по замкам и городам Радомского, Келецкого и Краковского воеводств. Мы выехали из Варшавы осенью, а доехали до первого городка уже зимой.
Иужа. Замок. Прелесть вылинявших от времени фресок приковала нас надолго. Через час езды — Опатув. Когда-то, во время войны со шведами, здесь собиралось шляхетское ополчение, на стенах собора многочисленные следы сабель, которые точили о крепкий песчаник.
Сандомеж. Трудно представить, что здесь шли ожесточенные бои за знаменитый Сандомирский плацдарм — таким спокойствием дышит маленький город. Подъезжаем к одиноко стоящему на вершине голого холма костелу. Внутри плоский деревянный потолок с балками бронзового оттенка, розоватый кирпич стен — никакой золотой мишуры. Старый ксендз усадил нас, как школьников, на скамьи и чудесно рассказал всю историю собора, показал изумительную картину шестнадцатого века, висящую в алтаре, именно картину, а не икону. В маленькой капелле свет отражается в окладах икон. На плиты пола падает ажурная тень от кованой решетки. В соборе немало любопытных предметов старины. Сам ксендз недурной археолог, и его коллекции может позавидовать не один провинциальный музей. За окном ночь, мягко фырчит мотор, поем русские песни…