За день мы так устали, что ночью никак не удается уснуть. Я поднимаюсь в рубку. Евгений Семенович на вахте, и я сообщаю ему все, что узнал про Волго-Балт. Капитан сейчас вроде бы отошел немного, подобрел, и мы оба любуемся извилистыми берегами. Ночное небо призрачно-белесое, и темная кромка леса, избы, островки, ходовые знаки — все отражается в глади реки, словно вырастает из ее черной глубины и живет своей сказочной жизнью.
— Здорово все-таки, что затопят это все, — говорит Евгений Семенович и потом, взглянув на мое расстроенное лицо, добавляет: — Нам же плавать нужно, а ты пока смотри на эту старину, запоминай… Только не забывай швартоваться.
Капитан все время посмеивается над моим туристическим любопытством. На Волге он иногда будил меня криком: «Боря, вставай, церковь!» А сейчас он начинает доказывать, что на Севере нет и никогда не было ни единого туриста. Но я все еще надеюсь доказать ему обратное: не может не быть туристов, раз такая красотища вокруг.
Назавтра мы снова шлюзуемся и шлюзуемся без конца, расходимся с плотами на поворотах узкой речушки, садимся на мель. Мы с Митей снова «уродуемся» на концах. Здесь когда много работы, то уже не «вкалывают», а «сражаются» или «уродуются». А мы, по Митиной классификации, даже «уродуемся как карлы».
Но успеваем смотреть по сторонам. Прошли Горицы. У пристани белеют стены женского монастыря шестнадцатого века, куда была сослана Ксения Годунова. Говорят, километрах в семи отсюда Кириллово-Белозерский монастырь. Вот бы где нужна стоянка. Но боюсь, капитану сейчас не до памятников старины.
За Белым озером начинается широкое устье Ковжи. Пряно пахнут луга, мимо плывут живописные села. Вон какое-то Конёво, настоящая северная Венеция, на худой конец северное Вилково. Избы выходят прямо к Ковже, у маленьких причалов бьются на приколе лодки. А возле многоквартирного дома особенно много лодок, по ним можно сосчитать число живущих здесь семей, как в Подмосковье по антеннам телевизоров. А вот «Красный уголок» с причалом и еще «Ларек», тоже с причалом. Для полноты сходства с Венецией от ларька отплывают с пением двое «гондольеров». Пешком тут, видно, вообще не ходят.
Говорят, что по берегам Ковжи еще сохранились тропки — бечевники, по которым брели бурлаки, тянувшие баржи.
Пока плавать по Ковже еще труднее, чем раньше, потому что всю ее взбаламутили и перерыли строители. По пути все чаще попадаются землечерпалки и длинные щупальца труб землесосов. Нам машут чумазые белозубые ребята в высоких резиновых сапогах. Я вспоминаю, что сказал начальник: комсомольская стройка. На Вытегре строителей еще больше. За знаменитым своей красотой Девятинским Перекопом, в древних Девятинах, где мы с капитаном искали почту, каждый встречный отвечал на наши расспросы: «Не знаем, не здешние, мы строители».
В Девятинах и дальше, в Анхимове, нам довелось увидеть деревянные церкви редкой красоты. Особенно хороша была многоглавая анхимовская, построенная без единого гвоздя.
— Вот это действительно стоит посмотреть, — сдался наконец капитан.
А вскоре после Анхимова показался новый большой шлюз, настоящий современный шлюз Волго-Балта, заменивший сразу пять тесных мариинских «деревяшек».
Когда мы пришвартовались, наконец, в Вытегре, наступила уже белая ночь; старинные лабазы отражались в тихой заводи, а в конце ее чернел деревянный первый шлюз Мариинки, оставленный для Вытегорского музея.
Евгений Семенович спустился с мостика, небритый, с покрасневшими глазами:
— Ну что, Боря, умаялись? — сказал он. — Так что вам сегодня с Аликом и Димкой, наверное, и про невест толковать не захочется? Как, и на танцы в Вытегре не пойдете? Ай-яй-яй, как нехорошо, ай, жестокая Мариинская система. Что, и правда на танцы не пойдете?
Мы мрачно молчали, и капитан понял, что мы сегодня почти не воспринимаем шуток, но его собственного запаса юмора хватило еще надолго.
Пройдя по новому участку канала, наш рефрижератор вышел в Онежское озеро, и тут открылась широченная водная гладь, черная вблизи и синяя вдали, окаймленная лесистыми берегами, скалами, поросшими сосной — «славное великое Онего», «страшное Онего страховатое». Оно было великолепным и могучим, воистину великим, и о нем хотелось говорить какими-то особенными окающими северными словами, похожими на заклинание. Но плыть по нему и вправду было немного «страховато», потому что лоцмана мы в Вытегре не достали: они нынче на вес золота, а впереди из воды торчали какие-то каменные лбы.
В Повенец мы пришли в полночь. Повенец — у северо-восточного конца озера, словно конец чего-то знакомого и начало настоящего Севера, «Повенец всему свету конец». Пока вставали на якорь, солнце спряталось, но темнее не стало: по-прежнему льется отраженный, какой-то призрачный свет, и от этого все — и стройные силуэты судов, и ярко-зеленый домик диспетчерской, и камни, и лес, и створы — ясно отражается в воде. И опять никому не хочется ложиться спать, все высыпают на палубу и снова обсуждают, чем бы заняться. На берегу тоже как будто день. Ребята с «Ижоры» играют в волейбол, матрос с «Ломоносова» жалуется «кокше» на порядки в местном клубе водников. Стук мяча, доверительный говорок матроса и звонкий смех «кокши» далеко разносятся над водой…
С утра мы входим в первый шлюз Беломорско-Балтийского канала. Нам с Митей особенно достается на швартовке: тут девятнадцать шлюзов, но большинство из них двухкамерные, то есть по существу не один, а два шлюза. И подавать нужно сразу два конца: до водораздела — два на носу, после водораздела — два с кормы. Мы ворчим: к чему эти предосторожности. Хриплый радиоголос предупреждает о том, чтоб следили за швартовами — началось заполнение. И тут мы убеждаемся, что предосторожности были ненапрасными: здесь устаревшая система лобового заполнения шлюза; мощным потоком устремляется навстречу судну черная вода, того и гляди оборвет концы и воткнет судно кормой в шлюзовые ворота. Приходится то убирать слабину, то, наоборот, отпускать конец.
— Руки, ноги, Боря, береги, — говорит капитан в свой рупор.
Я знаю, что для капитана несчастный случай на судне — служебная неприятность, но все же приятна его заботливость. И мы с Митей стараемся быть осторожней: пригодятся еще и руки, и ноги.
— Быстро все же ББК устарел, — говорит лоцман. — Недавно еще писали — последнее слово техники. А теперь и заполнение не так делают, да и вообще не то. Вот с Апатита руду уже будут по Волго-Балту только возить, через Медгору (Медвежьегорск, значит), через Онежское озеро.
— Да что там, — говорит капитан. — Вон наши трехдечные «пассажиры» уже в шлюзах не помещались, приходилось привальник отпиливать, а то и солидолом его смазывать, чтоб проскользнуть.
Лоцман попался нам образованный, совсем молодой. Рассказывает про маленький и пестрый деревянный Повенец. О нем еще Пришвин писал, что там коровы гуляют по улицам. Но с постройкой канала городок ожил. А в войну плотина была взорвана, и первые семь шлюзов затопило. Поднялась девятиметровая волна и начисто смыла Повенец. Тот, что мы видели, отстроен заново.
Проходим сплошь покрытое островами и островочками Волозеро, потом каменный коридор в скалах, соединяющий его с Маткоозером. По обе стороны мрачноватый лес. На него можно смотреть без конца, но ступить под его своды не хочется.
— И правильно, — ехидно говорит Евгений Семенович, — туристов ты там не встретишь московских.
Мы с Митей все считаем пройденные шлюзы. А сколько их всего от Ростова до выхода в море нужно пройти? Кто говорит восемьдесят семь, кто больше. Ого, мы переглядываемся с Митей. «Не зря хлеб ели, Боречка», — говорит он.
Чем дальше на север, тем прекраснее, хотя и мрачнее, становится канал. Но характерными для пейзажа по-прежнему остаются три элемента, отмеченные Пришвиным в «Царе природы», — лес, вода и камень:
«Так бывало и скажет отец: — Лес, вода и камень!
А когда завидит Осудареву дорогу, если только руки свободны, непременно шапку снимет и скажет: „Что тут народу легло!“»
В шведскую войну Петр согнал на эту дорогу местных жителей, потом прошел тут посуху с войском и двумя фрегатами от самого Белого моря до Онежского озера, но след дороги кое-где исчез под водами канала.
Выгозеро встретило нас ощутимой бортовой качкой. Свинцовое небо совсем низко нависает над землей, волны бьют в берега островков, моросит дождь. Проходим десятый шлюз, прорубленный прямо в скалах, здесь уже Нижний Выг.
В Беломорске нас догоняют «омики» — «озерные москвичи». По беломорским мосточкам гордо ходят молодые парни с шикарными бородами, какие чаще всего отпускают практиканты и студенты. Так и есть, это ребята из МГУ и МВТУ, поступили на «омики» матросами в поисках пейзажей, жизненного опыта и летнего заработка. Можно не сомневаться, что они все это получат. А пока ребята драят палубу, моют переборки, стоят вахту. Вернутся они домой другими людьми.
Поеживаясь от холода даже в телогрейках, мы бредем вдоль канала, а навстречу нам попадаются пионеры, которые вместе с вожатым идут купаться. Чего же им терять солнечный денек в разгар коротенького северного лета, которое когда-то называли и не летом вовсе, а «меженью»?
Ага, я торжествую: привалившись к стенке, у канала отогревается группа московских туристов. Туристы бродят по Северу, мерзнут и мокнут на катере, перебираясь на Соловки, ходят между Кижами и Кемью, Каргополем и Кандалакшей, небритые, в закарпатских шляпах со значками, беретах или шерстяных шапочках с помпонами, искатели нехоженых земель и северной русской красоты. Я заговариваю с ними, и мы сразу находим общих московских знакомых. А еще через четверть часа я представляю их Евгению Семеновичу. Туристы удивили его: и тем, что бродят под дождем где-то в самых глухих северных уголках, и тем, что так просты, веселы и неприхотливы.
В Беломорске Толя Копытов с Володькой соорудили отличную мачту: без второй мачты Морской регистр мог не выпустить нас в море. Толя с Володькой что хочешь могут сделать, хоть целый корабль! Володька маленький, сильный, подвижный — энергии на десятерых, куда до него даже огромному Мите. Коротенькие волосы у Володьки всегда дыбом, на п