Путь назад, в бухту Тихую, был очень трудным. Снежный ураган сбивал с ног, на расстоянии нескольких метров уже ничего невозможно было различить; упряжка часто сбивалась с пути. Стали падать собаки, изнуренные скудной кормежкой и холодом. Мерзли и матросы: на шестой день пути иссякли запасы керосина и нечем было разогревать пищу. На биваках матросы подолгу стучали зубами и дрожали всем телом, с трудом согреваясь в отсыревших спальных мешках. От голода и усталости рябило в глазах. Кровоточили десны, шатались зубы, деревенели ноги — давно уже мучила цинга. Силы покидали русских моряков. Казалось, что гибель неизбежна. Но вот, наконец, показались черные контуры корабля «Святой великомученик Фока», захваченного в ледовый плен.
Экспедиция к полюсу не удалась. Ее руководитель нашел вечный покой на северной оконечности Земли Франца-Иосифа, и теперь оставалось только отступать…
Лед в районе зимовки взломало поздно, и лишь 17 июля 1914 года[93] «Фока» покинул бухту. Топлива не было. Чтобы поднять пар в котлах и выбраться на чистую воду, распилили на дрова внутреннюю палубу и фальшборты. Бросали в топку и добытых на охоте жирных морских зайцев.
20 июля установилась тихая и теплая погода. Над морем повис туман. Мимо корабля на льдинах плыли дремлющие моржи. Вдали неясно маячили угрюмые скалы большого острова Нордбрук.
Где-то здесь — мыс Флора. Моряки надеялись, что из Архангельска завезли сюда уголь, без которого корабль не дотянет до Большой земли.
Было около шести часов вечера. Тихо работала машина. Судно медленно приближалось к берегу. Вдруг там, среди камней, показалась фигура человека, и вскоре навстречу помчался каяк.
— Слава богу, — сказал ветеринарный врач Кушаков. — Видно, уголь-то привезли.
Он исполнял обязанности начальника экспедиции и сейчас думал только о том, чтобы как можно быстрее привести судно к родным берегам.
Человек в каяке помахал шапкой, столпившиеся на борту корабля ответили тем же, прозвучало «ура». Обшарпанное судно с укороченными мачтами, обрубленными стеньгами и реями, полуразрушенными палубами имело странный и жалкий вид.
— Господа, на мысе Флора экспедиции Седова еще нет! — закричал человек в каяке.
Все удивленно переглянулись, а Кушаков со свойственной южанину горячностью заметил:
— Ему что, повылазило?! Не видит, что плывет экспедиция Седова?..
Опять донесся сиплый, простуженный голос из каяка:
— Я — Альбанов, штурман экспедиции лейтенанта Брусилова. Покинул шхуну «Святая Анна» больше трех месяцев назад. На берегу, на мысе Флора мой товарищ…
— Черт знает что! — воскликнул географ Визе, один из участников экспедиции. — «Святая Анна» ведь в Карском море. Причем тут мыс Флора?..
А Альбанов продолжал, заглушая возгласы удивления:
— Нет ли у вас писем для «Святой Анны»?..
В этот момент вынырнули из воды и устремились к каяку клыкастые звери.
— Моржи сзади! Берегись! К борту!.. — закричали сразу несколько человек, а некоторые стали поспешно стрелять в зверей из винтовок.
Гребец поднялся на борт. Он был среднего роста, хорошо сложен, но страшно худ, даже истощен. Его темные глаза быстро бегали по сторонам, будто не зная, на чем остановиться, и он попеременно сгибал пальцы рук до хруста в суставах. И когда художник Пинегин, а за ним и другие бросились к нежданному гостю, обнимая его и целуя в щеки выше русой клочковатой бороды, у того лицо задергалось в нервном тике. Увидев ковылявших к нему по палубе двух моряков, сильно ослабевших от цинги, он болезненно поморщился, как бы собираясь заплакать.
— Там у меня товарищ, — сказал он скороговоркой, показывая на домики стоянки Джексона. — А там группа наших на мысе Гранта, — ткнул он на запад, по направлению к окутанным туманом скалам.
— Мы заберем всех, — просто сказал Кушаков, видя возбужденное состояние гостя. — Обязательно заберем. Как только запасемся топливом.
…Стопки рома за ужином оказалось достаточно, чтобы охмелели и Альбанов и его товарищ, которого привезли с берега. Альбанов нервно поеживался, будто его знобило, и торопливо, с готовностью, очень подробно, но иногда невпопад отвечал на вопросы. Казалось, все его внимание приковано к собственным рукам и помятым рукавам плохо выстиранного мятого мундира, и он пристально осматривал их. Крепкий с виду, мужиковатый спутник Альбанова в сильно потрепанной куртке, мрачный сначала, сидел теперь, после рома, широко улыбаясь и явно ожидая нового тоста. Руки и лицо его были такие же грязно-бурые и промасленные, как и у штурмана. Заметив, что Кушаков как-то странно посматривает на Альбанова, он простовато сказал, ухмыляясь и почему-то прикрывая широкой ладонью рот:
— Они бекасов шукают… Вшей, то есть, — поправился он тотчас, отвечая на безмолвные вопросы и не сробев под пронзительным взглядом покрасневшего Альбанова.
— Господа, — запальчиво возразил Альбанов, заикаясь. — Ничего у нас нет. Мы трижды проварили одежду в воде с золой. Это так, привычка за два года…
В кают-компании успокоительно зашумели. А когда ужин закончился и оба взятых на борт моряка стояли с охапкой одежды, полученной в подарок от команды, ожидая пока натопят долгожданную баню, Альбанов ткнул своего товарища локтем в бок и проворчал:
— Одичал ты, Александр, не можешь вести себя как следует при господах.
Ни ром, ни баня, однако, не смогли восстановить у Альбанова давно расстроенного сна. В сознании его продолжали пульсировать отрывистые, горячечные мысли. То забываясь на короткий миг, будто проваливаясь в бездну, то вдруг просыпаясь как от толчка, он болезненно и во сне и наяву переживал события двух последних лет…
В иллюминатор просачивался свет позднего полярного вечера. Раздавались мерные шаги вахтенного, характерный шелест и треск сталкивающихся льдин.
Так было и тогда, 16 сентября 1912 года…
Тишь. Белые стада льдов сразу же по выходе из Югорского Шара в Карское море. Туман. Будто бы из его дымки перед глазами Альбанова возникает образ самоуверенного щеголеватого двадцативосьмилетнего офицера. Он строен, хотя невысокого роста и начинает полнеть. Это Георгий Львович Брусилов, хозяин и капитан паровой шхуны «Святая Анна». Он на три года моложе своего штурмана.
— Мы уже в этом году должны пробиться Северным морским путем в Тихий океан, — говорит Брусилов. — Мы повторим рекорд Норденшельда. А по пути будем промышлять морского зверя — заработаем.
Хозяин одержим жаждой прославиться и разбогатеть. Заурядный лейтенант флота, он на деньги своего дяди, подмосковного помещика генерала Б. А. Брусилова, организовал эту экспедицию.
«Повторим рекорд, заработаем», — бормочет сухими губами Альбанов, вспоминая слова хозяина.
В сумраке кубрика угадывается широкая спина и лохматая голова спящего на койке товарища. Это один из тех, кто рвался «заработать» — простой деревенский печник, не моряк и не промышленник. Почти все они, спутники Альбанова, были или плотниками, или печниками, или крестьянами-отходниками из захудалых деревень, или безработными бродягами из Дании и Норвегии. Из двадцати четырех человек экипажа только сам хозяин, штурман да несколько матросов — настоящие моряки. Даже вместо морского врача — молоденькая неопытная медсестра Ерминия Жданко. Она постоянно смущается и краснеет. Куда этим людям в такое плавание сквозь льды Ледовитого океана!..
Впрочем, оно поначалу напоминало увеселительную прогулку. Изумительно красивая шхуна. Комфортабельные каюты и изысканный стол удовлетворили бы самых капризных путешественников. Устланные роскошными коврами помещения. Слегка поскрипывающая на волне полированная обшивка салона. В стойках расставлен сверкающий хрусталь. Кладовые и трюмы битком набиты всевозможной снедью и деликатесами: орехами, конфетами, шоколадом, фруктами, банками с консервированным компотом, ананасами, ящиками с вареньем, печеньем, пряниками, пастилой, мясными консервами и целыми штабелями мешков с мукой и крупой.
Чтобы не наскучило долгое плавание, можно развлекаться: в салоне стоит пианино, заводят граммофон.
На корабле почти семейный уют. Вся команда, кроме вахтенного, за вечерним чаем. Самовар. За хозяйку — Ерминия Александровна. Пьют сосредоточенно и много.
— Налейте, пожалуйста, мне, — говорит Альбанов, подвигая чашку. Ерминия Александровна смущается, краснеет до корней волос и суетливо, дрожащими руками поворачивает краник.
Обычно Жданко сидит перед полной чашкой возле самовара и не пьет. Она никак не может войти в роль хозяйки, вовремя заметить, кто уже выпил свою чашку и нужно налить другую. Она и стесняется оттого, что заставила просить, не предложила сама.
Альбанов видит, как выпив чашку чаю, как-то нахохливается, надувается, багровеет Брусилов. Даже белки его глаз, кажется, наливаются кровью. Это обычная история — хозяин тоже пытается изобразить смущение. В Альбанове почему-то всегда закипает необъяснимое бешенство, когда он видит таким Брусилова.
— Барышня! Будьте добры, налейте и мне чашечку чаю, — говорит Георгий Львович, очень деланно, совсем не своим голосом. Вместо привычного мальчишеского тенорка звучит придушенный шепот, почти хрип.
Ерминия Александровна вспыхивает, совсем теряется, никак не может взять в руки чашку. Слышится хохот, крики: «Пожар, туши!» Гарпунер Шленский вскакивает и делает вид, что собирается бежать за водой. И опять у Альбанова на душе кошки скребут. Он хмурится, опускает глаза, молчит…
Скрежет за бортом прерывает воспоминания. Штурман с минуту прислушивается. Но и этот давно знакомый звук вызывает лишь длинную вереницу мыслей.
Такой же звук раздавался и тогда, в начале октября 1912 года. Разводья стали сжиматься, покрываться молодиком. У западного берега Ямала «Святую Анну» со всех сторон уже окружали сплошные поля льда. Берег близко — день хорошего перехода на лыжах.
Потушили котлы, остановили машину.
— Придется зимовать, — сказал хозяин. — Сходим на берег, посмотрим, что и как, запасемся дровами…