— Я не могу быть вашим штурманом, — выдавил из себя Альбанов, едва сдерживаясь, чтобы не ударить Брусилова. — Прошу меня освободить…
— Убирайся ко всем чертям, — прохрипел капитан.
А вечером приказ: «Освобожден по собственному желанию». Альбанов стал пассажиром.
Пассажиром? Нахлебником? Лишним ртом на борту, где скоро наступит голод, голод в ледяной пустыне. Каждый прожитый на корабле день давил его как тяжелый камень. Казалось, в глазах каждого он читает укор!..
К следующему лету они будут далеко от Большой земли. А запасы продовольствия иссякают. Нет, нужно уходить с этого обреченного корабля, от этого неуравновешенного капитана, который ждет неизвестно чего. Но как уйти: с пустыми руками, без запасов продовольствия, без нарт и каяков, без палатки?..
Альбанов долго собирается с духом, чтобы обратиться к капитану с последней просьбой. Ему кажется это унизительным. И все-таки 9 января 1914 года такой разговор состоялся. Капитан дал согласие на постройку нарты и каяка из материалов корабля.
Новость, что штурман строит нарту и каяк и хочет идти к земле, взбудоражила всю команду. Ходили смотреть на работу Альбанова. Недоверчиво, издали наблюдали в полутьме промороженного трюма, при свете жировен, как штурман распиливает толстые доски. Гарпунер Денисов первым вызвался помочь. И тут пошло! Будто живительная струя влилась в души моряков. Шутили, пели песни, настроение у всех сразу поднялось.
22 января особенно долго шумели, планировали и выделили самых активных матросов — Евгения Шпаковского и Ивана Луняева — идти к капитану и просить его на переговоры с командой. Тревожно шептались в кубрике в ожидании вестей. Молча встретили Брусилова и напряженно выслушали его доводы:
— Летом, если не появится надежды освободиться из ледового плена, мы все покинем судно на ботах… Был такой случай на судне «Жаннета». Команда прошла на вельботах куда большее расстояние до земли, чем это понадобится нам. Тут рядом Земля Франца-Иосифа, недалеко Шпицберген. Всегда успеем оставить нашу «Святую Анну».
— А если лед не разойдется? — пробурчал матрос Конрад. — А если третья зимовка, то помирать?
— Провизии не хватит, — вставил Луняев.
— Что?! — вдруг быстро спросил Брусилов и визгливо заорал: — Негодяи, шалопаи! Я сам знаю, что делать! Вон! Хоть все сейчас же убирайтесь. О вас же пекусь, дуралеи.
Матросы мрачно молчали. Крики хозяина поутихли. Он еще несколько раз исподлобья посмотрел на людей, шея его вздулась, на лбу выступил пот.
— Кто останется на судне, поднимите руку, — придушенным голосом сказал капитан.
Рядом, опустив головы, стояли гарпунеры Денисов и Шленский и старый матрос Гавриил Анисимов. Под взглядом Георгия Львовича гарпунеры медленно подняли руки. Анисимов, часто мигая, пристально смотрел в глаза хозяина, но руки не поднял. Все знали: там, на Большой земле, в Вологодской губернии, его ждут больная старуха жена, четверо взрослых дочерей, внук.
Брусилов нетерпеливо кашлянул, помолчал и быстро сказал:
— Для управления судном и нужд команды будут необходимы и останутся со мной десять человек: боцман Иван Потапов, старший машинист Фрейберг, повар Колмыков, стюард Регальд, оба гарпунера, аттестованные матросы Густав Мельбард и Иоганн Параприц, врач Ерминия Александровна… Эта команда сможет выдержать еще зимовку — продовольствия для нее хватит еще на год. Остальные могут идти. Я никого не задерживаю…
Альбанов понял, что хозяин отобрал всех квалифицированных матросов или промышленников и в то же время наиболее здоровых людей.
Уже на следующий день команда ходила с Брусиловым по кораблю, выпрашивая разрешения срубить на нарты и каяки те или иные доски и ненужные стропила.
— Поход ерундовский будет, братцы. Прямо где-то тут, возле нас, лежит земля Петермана. А дней через пять-шесть вы увидите острова Земли Франца-Иосифа, — говорил хозяин. — На черта вам каяки делать, лишний груз тащить? Кругом лед до самых островов. Это все пустые выдумки Альбанова.
— Это не выдумки, — мрачно заметил Альбанов. — Летом будут разводья. Что же, на нартах прикажете плыть?
— Ерунда, — резко ответил Брусилов. — Самое позднее через неделю будете на земле.
А потом столкновения с Георгием Львовичем из-за каждой доски, дикая, грубая, оскорбительная ругань.
Но и это пережито.
А в трюме теперь как в заправской мастерской: весь день пилили, рубили, строгали. Пахло свежей стружкой, смолой, потом. Корабль жил…
…Наконец наступил этот день — 10 апреля 1914 года. Семь нарт, на них каяки с продовольствием, винтовками, палатками, теплыми вещами. Провожать идут все, включая Брусилова, Жданко и Ульку — последнюю из шести уцелевших гончих собак, взятых капитаном в имении своего дяди. Георгий Львович становится позади нарт Альбанова, готовясь помогать. Сняли шапки, перекрестились, тронулись… Денисов хочет пособить всем и часто перебегает от нарты к нарте. Альбанов видит, как он сокрушенно качает головой: «Мол, тяжело! Как-то люди потянут?» И штурман с тоской думает о своих будущих спутниках. У пятидесятишестилетнего Анисимова радикулит и ревматизм, у Прохора Баева грыжа, чахотка у Александра Архиереева, цинготные опухоли и черные пятна на ногах у датчанина Ольгерда Нильсена.
Да, собственно, у всех его людей сильная одышка и учащенное сердцебиение. Сколько с такими пройдешь?..
Узкие полозья нарт глубоко врезаются в снег. Ропаки в рост человека преграждают путь. Когда за ними стала скрываться «Святая Анна», Ерминия Александровна и повар повернули к судну. Караван нарт постоял всего несколько минут, и эти недолгие мгновения Альбанов жадно смотрит вслед уходящим, смотрит, как маленькими шажками, медленно, как бы нехотя, уходит барышня, смотрит, пока она не скрывается за ближайшим ропаком и больше уже не появляется — уходит навсегда.
А потом они бредут, впрягшись в нарты, до двух часов ночи. Начинается метель. Разбивают палатку. А затем уходят на корабль Брусилов и провожающие.
Проходят сутки. Вторые. Третьи… Ветер ревет вовсю, сотрясая палатку до основания. Снег врывается в нее и мокрыми хлопьями ложится на лица. Пережидали метель, завернувшись в малицы. Спали, ели, а после ужина пели, скорее, орали залихватские песни, стараясь перекричать шум бурана. Лишь один старик Анисимов угрюмо молчал в углу палатки — ему нездоровилось.
А судно где-то рядом — всего в каких-нибудь шести верстах. На четвертый день оттуда приходят на лыжах Денисов, Мельбард и Регальд — приносят в жестяных банках горячую еду. И совсем раскис старый Анисимов — его разбила болезнь, он с трудом встает и никак не может надеть лыжи, чтобы отойти в сторонку по нужде. Его уводят на корабль, а на другой день старика заменяет крепкий Регальд.
…Метель утихла. Подъем в семь утра, выход в девять. Перетаскивание каяков — это тяжкая работа, которой нет и не будет конца. Тащат нарты в два, иногда в три приема. И не больше четырех-пяти верст в день. Больше не успеть. Хрипит и задыхается Архиереев, жалуется на боли в паху помор Баев, тяжко всем…
На одиннадцатый день отказываются идти дальше трое, самые здоровые: матросы Иван Пономарев, Александр Шахнин и кочегар Максим Шабатура.
— Ша, — говорит за товарищей Шахнин. — Будя. Дале нет дурных — тащить к черту в зубы такую ношу. Валяйте сами… Мы — на корабль.
Они уходят налегке, с одной винтовкой и заплечными мешками. Найдут ли дорогу? Наверное. Ведь до корабля не более пятидесяти верст.
«Что же произошло? — думает Альбанов. — Почему самые крепкие ушли? Не захотели идти с больными и слабыми… Разве их можно назвать настоящими моряками?»
Но и на корабле их ждет смерть. А что ждет ушедших? Неизвестность. Вот плетутся они как полумертвые. Кончится провиант, и здесь тоже крышка… Смерть?.. «Нет, — говорит сам себе Альбанов, — нет! Вперед, братцы, вперед! Нужно выйти к земле».
Изрубили на дрова две лишние нарты и два каяка, перегрузили вещи, поставили паруса из одеял — может быть, легче будет тянуть при попутном северном ветре.
Все ближе весна, все ярче солнце, все нестерпимее блеск снега. Глаза воспалились, слезятся, многие почти ослепли. В солнечные дни приходится отсиживаться в палатках.
Все больше полыней и широких трещин преграждает путь. Сначала холмистое поле со вздыбившимися ропаками, потом разводье, перегрузка вещей на каяки и переправа. И снова — ропаки.
— Валерьян Иванович, — шепчет кто-то вечером в палатке на ухо Альбанову, прерывая его размышления. — Я-то с Максимовым разведку сделал. Ходили-то на юго-запад. Такая ровнушка, что копыто не пишет.
Матрос стоит, широко расставив ноги, как на палубе во время шторма, и тяжело дышит. Архангельский помор Баев страдает пороком сердца. Но не это сейчас мешает ему идти. У него обострилась грыжа, и подвижный прежде рыбак теперь не может стать на лыжи. Уже с неделю он идет пешком, широко забрасывая в сторону ноги; будто стараясь не задеть невидимое ведро, подвешенное меж колен.
Баев уже два дня говорит о какой-то «ровнушке». Но помор указывает на юго-запад, а им нужно идти на юго-восток, ибо дрейфом их все более относит к Шпицбергену, и Земля Франца-Иосифа может остаться левее.
— Ну, что же, Прохор, — отвечает Альбанов. — Туда нам не по пути. Поищем завтра на юго-востоке…
3 мая стоит ясная погода. Солнце слепит глаза. Пока шестеро лыжников ищут дорогу полегче, Баев отпрашивается к «ровнушке». Уходит… и не возвращается. Альбанов, Шпаковский, Конрад и Регальд до девяти часов вечера по следам пимов на глубоком снегу ищут пропавшего товарища. Вот следы ведут к полынье, но Баев не обошел ее, а переплыл на льдинах, отгребаясь, наверное, руками. Так он поступал несколько раз. Потом следы долго кружили среди ропаков. Снова полынья. Снег стал плотным, и следы затерялись. Разыскивали еще три дня. Но все напрасно.
«Не мог ли у него произойти разрыв сердца при падении в воду? — думает Альбанов. — Ведь у него оно больное. Что же еще можно предположить?..»
С каждым днем становилось все теплее. Еще в апреле группа прошла через те места, где на карте у Альбанова находилась Земля Петермана. Сейчас они шли, если верить карте, по Земле Короля Оскара, но никакой земли и в помине нет. Те же ропаки, разводья до самого горизонта. Альбанов недоумевал. Но невдомек ему, что вовсе и нет этих «земель», что просто карты неверны…