Мои думы были прерваны довольно бесцеремонным толчком товарища. Повернув голову, взглянул на его участок речки. Бобр плыл быстро. Была видна только голова. Поравнявшись со скрадком, он неожиданно всплыл на поверхность и теперь неподвижно лежал на воде, распластав большой широкий хвост. Послышался какой-то неразборчивый звук. Он шел от противоположного берега, от кустов, нависших над речкой. Почти в тот же момент около первого бобра показалась голова второго. Зверьки одновременно «заговорили» и бесшумно нырнули.
Мы давно сидели неподвижно. Ноги затекли. И когда бобры скрылись под водой, решили воспользоваться этим и первым делом несколько раз глубоко и шумно вздохнули, переменили положение ног, поправили накомарники, предварительно выгнав из них забравшихся комаров. Успели даже улыбнуться и подмигнуть друг другу, что должно было означать: «Смотри, брат, теперь в оба». Поговорить не успели. С сильным всплеском, с фонтаном брызг, как выпущенный из катапульты, взлетел бобр. Изогнувшись дугой, он шлепнулся в воду и шумно ударил хвостом. Так же стремительно из глубины речки вылетел второй. И началась невиданная и неизвестная до сего времени игра бобров. Она длилась не более пяти минут. Зверьки быстро носились друг за другом, молниеносно скрывались под водой, взлетали вверх столбиком. После нескольких прыжков начинали плавать по спирали и, достигнув центра, с силой ударяли хвостом по воде и ныряли, а через секунду-другую опять стремительно вылетали из глубины.
Раздвинув ветки елей, я выполз из скрадка, решив запечатлеть на пленку это редкое зрелище, но, как выяснилось потом, из моей попытки ничего не получилось. Бобры так увлеклись игрой, что не обращали внимания на берег, а мы, чтобы лучше видеть, сняли накомарники и даже отмахивались ветками от наседавших на лица бесчисленных полчищ комаров. Но ничего не замечали разыгравшиеся зверьки.
Вдруг один бобр куда-то отплыл. Оставшийся продолжал нырять, но уже без особого увлечения. От противоположного берега появилась мырь — мелкие частые волны. Немного левее мыри была искусственная нора, в которую утром мы пустили эту пару бобров. По всей вероятности, нора не понравилась им, и кто-то из них, самец или самка, начал рыть свою.
Когда и второй зверек, перестав играть, поплыл к норе, мы отползли в глубь прибрежной тайги и встали на ноги только тогда, когда были уверены, что бобры нас не увидят.
Последняя ночь в бобровом лагере. Все хлопоты, связанные с выпуском бобров, закончены. Товарищи стали задумчивыми и неразговорчивыми. Сказалось переутомление последних дней. Спать легли рано и уже не на плащи, как в прошлую ночь, а на мягкие, душистые ветви пихты.
Засыпая, слышал, как налетел ветерок, как зашумели вершины лесных великанов, как зашумела тайга, и в этом шуме мне послышался ласковый, родной привет матери-тайги когда-то отнятым, а теперь возвращенным детям.
Зимовье на Орендыкане
Дверь упорно не хотела открываться. Как будто кто-то держал ее изнутри.
После многокилометрового похода по тайге, по глубокому снегу на лыжах так хотелось отдохнуть. Поесть, попить чаю в этой маленькой таежной избушке, до которой добрался с таким большим трудом.
И вот изволь, кто-то или что-то не пускает. Вспомнился давно слышанный рассказ о том, как медведь вместо берлоги облюбовал охотничью избушку, решив переспать в ней длинную сибирскую зиму.
Подумалось и о том, что, может быть, старый охотник, поселившийся в этой избушке с осени, почувствовал себя плохо и, не успев выйти на свежий воздух, упал около двери и своим телом прижал ее.
Но что бы ни было, а дверь я отворить не мог. Раздумывать долго было некогда. Я изрядно вспотел, и теперь меня начал пробирать крепкий морозец. Сделав безуспешную попытку рассмотреть что-либо через маленькое оконце-бойницу, решил уже изо всех сил навалиться на дверь, а если и на этот раз она не поддастся моим усилиям, тогда взять топор, с которым в таежных заходах никогда не расстаюсь.
Дверь чуточку приоткрылась. Прислушался. Тихо. Еще раз нажал — и дверь отворилась ровно настолько, чтобы я мог боком пролезть в избушку. Там было темно. Не сходя с места, чиркнул спичку. При слабом свете успел только разглядеть кучу чего-то лежащего у самой двери, на полу. Но это не было ни медведем, ни человеком.
Я шагнул. Под ногами что-то зашуршало. Обойдя кучу, добрался до нар. Хотел сесть и не мог. На нарах тоже лежало что-то.
Тогда я опять зажег спичку, вторую, третью. Сено, самое настоящее таежное сено было на полу и на нарах. Все стало понятным. Это сено накосили и принесли сюда не обычные косцы, а маленькие таежные зверьки-пищухи, или, как их еще называют, сеноставки.
Безобидные зверьки в серовато-охристой шубке, с большими полукруглыми ушками затратили так много труда, заготавливая его.
Срезанную острыми резцами траву они раскладывали на камни, уступы скал, сухие колодины. Работали весело, дружно, с мелодичными пересвистами. Трава подсыхала медленно. Зверьки старательно переворачивали ее — ворошили. И не раз, когда часть сена готова была к уборке, раздавался предостерегающий, тревожный свист. Он слышался с разных мест. Тревога! Приближается дождь. И тогда поднималась суматоха, но в сплошной авральной работе зверьки не мешали друг другу.
Схватив в рот пучки еще не просохшей травы, они стремительно бежали под камни, в глубокие расщелины скал, бежали туда, где можно было бы сохранить от дождя свой труд.
Ни на один листочек, ни на одну травинку не упала капля дождя. Уплывала туча, напоив землю, умыв тайгу. Под горячей лаской солнца обсохли камни, скалы, колодины. И вновь раздавался мелодичный свист, но уже не было в нем тревожных ноток.
Как из-под земли — а оно так и было — снова появлялись зверьки. С пучками травы бежали к нагретым солнцем камням и вновь расстилали ее для просушки. Несомненно, бывали дни, когда несколько раз приходилось пищухам носить траву то в укрытие, то обратно в «сушилку». А каждый вечер еще до росы зверьки уносили в укрытие непросохшую траву, и каждое утро, если не предвиделось ненастья, надо было вытаскивать, досушивать ее.
По мере готовности сена, душистого, зеленого, зверьки перетаскивали его по маленькому пучочку в эту почему-то ими облюбованную и, как видно, давно не посещаемую охотниками избушку.
И вот большой запас для целой колонии пищух сделан. Не залили его осенние дожди, не разбросал штормовой ветер, не завалил снег. На всю зимушку запасен корм.
Обычно сеноставки хранят свое сено в глубоких расщелинах скал, в каменных пещерках, под большими камнями. Реже хранят в таежных условиях, в маленьких, искусно сложенных копешках высотой около полуметра.
Я не обидел этих славных зверьков. Не выбросил из избушки ни одной травинки. Сделав метелочку, только подмел в зимовье.
Борис ИвановДороги Калимантана
Почитать основательно о Калимантане времени не было. Но мы знали, что это третий по величине остров мира, что экватор делит его на две почти равные части, что населен он даяками и еще несколькими небольшими племенами и что до изгнания колонизаторов остров назывался Борнео, как продолжают именовать его северную часть и сейчас.
Борнео! Помню, во времена школьных увлечений филателией пестрая почтовая марка с этой надписью вызывала в моем воображении такие дивные экзотические картины, что дух захватывало. Может быть, поэтому старенькая «дакота» индонезийской авиакомпании «Гаруда», которая очередным рейсом на Калимантан должна была доставить нас в эту страну детских мечтаний, казалась нам чуть ли не волшебным ковром-самолетом.
Несколько часов полета над бесконечным синим морем — и под крылом самолета показалась серо-зеленая однообразная поверхность Калимантана, кое-где прорезаемая желтыми реками с редкими селениями по берегам. Потом неожиданно показался город.
Первые шаги по щербатому бетону аэродрома в Банджермасине сопровождались краткими, но восторженными возгласами:
— Ребята! По Борнео шагаем!
Но, по правде говоря, ничего необычного вокруг не было. Разве что огромный красный бензовоз с желтой ракушкой на бортах — эмблемой нефтяной компании «Шелл».
— Нет, Ява определенно наряднее и веселее, — поторопился кто-то сделать вывод.
Ожидая машину, мы побродили по серенькому зданию аэровокзала и тоже, не обнаружили ничего примечательного.
День кончался. Темнеет здесь необычайно быстро. Заходит солнце. Минут двадцать вы удивленно взираете на изумительную игру красок, сравнимую разве что с северным сиянием, потом словно кто-то набрасывает на небо темно-серый газовый шарфик, несколько минут любуется делом рук своих, щелкает выключателем — и вот уже ночь.
Под брезентовым верхом нашего газика было уже много народу. Но мы энергично втискиваемся («Потеснимся, братцы!»), и уже в чернильной темноте машина двинулась в Банджербару, где разместилась база советских строителей-дорожников.
Все сорок километров пути не умолкал разговор:
— …Ну написал я ей, что все, мол, здесь хорошо, только вот месяц кверху рогами. Не поверила. Не может, говорит, этого быть…
Взрыв хохота, и начинаются рассуждения, почему в Индонезии месяц и Большая Медведица перевернуты. Потом заговорили о запасных частях, о грунте, о задержке какого-то оборудования, а я попытался вспомнить, что меня больше всего поразило, когда я впервые попал в тропики. С этим же вопросом я обратился к Андрею, представителю «Международной книги», моему верному спутнику в этом путешествии.
— Бамбуковые удочки, — ответил Андрей серьезно.
— Какие удочки?
— Ну что здесь на каждом шагу растут бамбуковые удочки. Понадобилась, подошел и срезал, какую надо.
Через час добрались до поселка строителей — нескольких рядов одноэтажных оштукатуренных домиков, длинных сараев мастерских и навесов с мощными МАЗами желтого цвета.
Советский бульдозер штурмует калимантанские джунгли, прокладывая трассу новой дороги