Стояла тишина. Ее нарушал только по временам треск стреляющего из костра уголька. Несмотря на усталость, Коле не спалось. Без привычки не сразу уснешь у костра: подставишь живот — спина мерзнет, повернешься боком — того и гляди одежда вспыхнет.
Медленно текли длинные ночные часы. Наконец в лесу чуть заметно посветлело.
Белогрудый всю ночь сидел на дереве. И только под утро, когда холод железными тисками стал сжимать его неподвижное тело, он короткими прыжками, слабо шурша коготками по коре дерева, стал спускаться вниз. Вот и снег. Белогрудый сделал несколько прыжков, но что это? Он носом ударился обо что-то невидимое и упал набок. И чем больше бился соболь, тем плотнее обвивала его сеть.
Если бы он стал перегрызать каждую нить в отдельности, ему удалось бы вырваться на свободу. Однако у Белогрудого не хватало терпения для этого, и он кусал сеть в разных местах. За ночь он перегрыз только несколько ниток.
С рассветом тайга пробудилась. Вот на поляне, окруженной высокими соснами, прошел, словно проплыл, глухарь. Он пересек «чистарь» и остановился у кромки леса, настороженно подняв голову. Секунду-другую глухарь слушал непонятные звуки, которые неслись из распадка, и, взмахнув крыльями, скрылся вдали. А колокольчик звенел все громче.
Услышав этот звук, дятел на дереве молодцевато гикнул и, сбросив вниз пустую шишку, тоже полетел прочь. С цоканьем выскочила из гнезда потревоженная белка. Тряхнув ушами, белым шариком поскакал куда-то заяц.
Всех всполошил колокольчик. Лес, несколько часов назад такой тихий, снова наполнился звуками.
Коля первым услышал звон колокольчика и лай собаки. Тимофею Ферапонтовичу казалось, будто он только что опустил голову на грудь, а Коля уже тормошил его:
— Вставайте! Бежим!
Старик вздохнул:
— Не торопись, пусть получше запутается.
Но через несколько минут они уже спешили на поляну к одинокому кедру. В сети метался соболь.
— Ну вот ты и отбегал свое, милок. Закон — порядок. — Тимофей Ферапонтович поставил на снег маленький ящик, обитый изнутри жестью, и открыл дверцу. — Теперь задача распутать его. Да гляди в оба: у него зуб что шило.
Осторожно освобождая зверька, охотники разговаривали вполголоса. Соболь нервно сопел, задыхаясь от злобы. Он изгибал шею, пытался укусить.
— Ой! Цапнул-таки, окаянный… — вскрикнул вдруг Тимофей Ферапонтович. Коля, улучив момент, осторожно всунул в рот хищнику сучок. Соболь зарычал и выпустил палец. Через минуту зверек уже змеей извивался в жилистых руках Тимофея Ферапонтовича.
Проколов ухо соболя, Коля продел в него маленькое колечко с оттиснутым на нем номером.
— Пусть с этого дня с серьгой ходит, — сказал охотник.
— А на что ему этакая роскошь? — поинтересовался Тимофей Ферапонтович.
— Потом объясню, а сейчас сюда его, непоседу. — Коля кивнул на клетку.
Зверек, фыркнув, молнией метнулся в отверстие клетки. Прыгнул раз, другой и затаился в углу. Глаза его по-прежнему сверкали злым зеленоватым огоньком.
Тимофей Ферапонтович опустился на колени перед клеткой, разглядывая соболя, сказал:
— Э-э, милок, да ты какой-то особенный: пятно-то на груди какое! Совсем белое. Я отродясь таких соболей не встречал. А мех что ночь темная. Две сотни ему цена. Коньком таких называют.
Белое пятно на груди соболя салфеткой спускалось вниз и доходило почти до черных лап, казавшихся толстыми из-за покрывавших их густых жестких волос.
— Мартес зибеллина, — взволнованно произнес Коля.
Никогда, видно, не звучала так проникновенно линнеевская латынь.
— С почином! — старик крепко пожал руку Коле.
— Наш первенец, — весело отозвался тот.
Казалось, что в Белогрудом сосредоточилось все лучшее, что есть у соболей. Изящность телосложения, легкость движений, четкость линий корпуса. Добыть такого соболя на племя мечтают звероловы всех стран.
Коля и Тимофей Ферапонтович долго любовались дорогим зверьком. Отлов соболей начался удачно.
Возвратившись из тайги с очередным соболем, Тимофей Ферапонтович и Коля забрались в спальные мешки и уснули. Задремала и собака. Пламя костра постепенно опало, и только одна огромная валежина все еще продолжала по временам вспыхивать. А в лесу шла своя потаенная жизнь. От куста к кусту с оглядкой пробегали зайцы, прямо на снегу, не страшась мороза, спал лось. На ночную охоту выходили лесные хищники. В глубине леса ухала сова. Тихая апрельская ночь укрыла землю. Белогрудый услышал, как где-то совсем близко пискнула спросонья птичка, зашуршала мышь. Теперь бояться нечего. Все было спокойно, все спали.
Белогрудый потихоньку выбрался из моха, который положили в его клетку. Из утреннего опыта он усвоил, что тщетно прыгать и биться изо всех сил о проволочную стенку, которая отделяла его от свободы. Теперь он принялся перегрызать ее. Челюсти его уставали, и он часто отдыхал. А когда снова принимался за работу, то чаще всего ему попадалась другая часть сетки. Уже к полуночи на его деснах живого места не осталось, а один зуб был сломан, и Белогрудый на время отказался от своей бесполезной затеи. Но в эту ночь он ни разу не сомкнул глаз. Страх теперь мучил его меньше, но он сильно страдал от голода. К мясу, которое положили ему люди, он не притронулся: оно пахло человеком и, как каждого зверя, этот страшный запах его отпугивал.
Утром первым выбрался из спального мешка Коля. Развел огонь, разбудил Тимофея Ферапонтовича. Потом подошел к клетке и ласково заговорил по-якутски с Белогрудым. Соболь, не двигаясь, щурил глаза на солнце и нюхал воздух, шевеля маленькими усиками — реденькими жесткими волосками. Он казался совсем ручным, и Коле даже захотелось поиграть с ним, как со щенком. Но стоило Коле протянуть руку к клетке, как по всему телу соболя пробежала дрожь. Он оскалил острые зубы и заурчал. Однако голод заставлял Белогрудого все более внимательно посматривать на кусочек свежего мяса в руках человека. И все же в конце концов соболь попятился и забился в дальний угол клетки.
Коля положил мясо на дно клетки и вернулся к костру, у которого пил чай Тимофей Ферапонтович.
— Самое большее через день Белогрудый будет есть у меня корм из рук, — сказал охоттехник.
— Хорошим зверем он может быть для племени, — отозвался старик.
Когда люди снова ушли в лес, Белогрудый не мог удержаться, чтобы не подойти к мясу. Он потянулся к корму осторожно, все мускулы зверя напряглись, он в любую минуту был готов отскочить, если окажется, что в этом куске мяса таится какая-нибудь опасность. Наконец его нос уткнулся в мясо и запачкался кровью. Тут уж Белогрудый против своей воли облизал лакомство.
Съев мясо, соболь приблизился к решетчатой стенке и, глядя в тайгу, куда ушли люди, стал трясти головой, делая вид, что отчаянно треплет что-то в зубах. Иногда он так делал на воле, когда бывал сыт.
Жизнь обитателей мамской тайги опять потекла своим чередом. Не слышно говора людей, лая собаки, визга соболей. Отлов закончен. От десяти соболей, которых отловили здесь охотники, остались лишь огрубевшие следы, припорошенные снегом. Кое-где по ключам и распадкам все еще пробегает широкая лыжня. Возле огромной, наполовину сломанной лиственницы снег сильно примят. Здесь охотники полдня выживали из дупла упрямую соболюшку. Выход из дупла был один, и ставить сетчатый обмет в таких случаях — пустая трата времени. Тимофей Ферапонтович приладил к отверстию дупла мешок, а Коля стал стучать по толстому дереву. Но не тут-то было. В дупле сидел упрямый и своенравный зверек, который никак не желал вылезать наружу.
Предложение Тимофея Ферапонтовича применить дедовский способ — выкурить соболюшку дымом — было отвергнуто охоттехником: зверек мог погибнуть. И тогда Тимофей Ферапонтович подошел к дереву вплотную, а Коля, сняв рукавицы, взобрался к нему на плечи, сунул руку в дупло по самое плечо — прямо к урчащей, злой мордочке. Через секунду острые зубы вцепились в указательный палец парня. Тогда Коля большим пальцем крепко прижал верхнюю челюсть зверюшки.
— Есть, готово! — крикнул Коля. Так на прокушенном пальце из дупла была выужена упрямая соболюшка.
Одного соболя охотникам пришлось вылавливать… удилищем. Зверек забрался в расщелину скалы. Как быть? Тимофей Ферапонтович срезал длинный, гибкий прут, расщепил его на конце и стал шарить в норе под камнем, где сидел соболь. Когда конец прута касался зверька, тот начинал урчать. Тонкий, крепкий волос соболя попадал в расщеп, накручивался на прут, и старик вытащил соболя. Иногда на поимку одного соболя уходило два дня, но бывали и удачи: три-четыре соболя в день.
Но вот наконец все трудности позади. Коля и Тимофей Ферапонтович на пути к Лене. В звонкой лесной тишине далеко разносятся скрип полозьев да сухое пощелкивание оленьих копыт.
Четыре пары оленей, запряженных в высокие нарты, разбивая молодой наст, медленно бредут по снегу. На нартах крепко приторочены клетки с соболями. Сухой мох и ветошь хорошо защищают зверьков от холода. Иначе нельзя: без движения соболи могут простудиться.
От малейшего толчка Белогрудый вздрагивал всем телом. Чутье и слух зверя подсказывали: рядом его сородичи. В клетках звери ели мало, зато охотно грызли комочки снега, заменявшие им воду.
Три дня олений обоз продвигался в густом безмолвном лесу. Наконец выбрались на простор реки. Сразу стало ветрено и холодно. Увидев самолет, олени отпрянули было в сторону, властная рука каюра направила их к стальной птице.
— Вовремя подоспели! — улыбнулся пилот, подойдя к обозу.
— А с Темной речки привезли соболей? — соскакивая с нарт, озабоченно спросил Коля.
— Они со вчерашнего дня здесь.
Коля заторопился в село, чтобы отправить в Якутск телеграмму-молнию: «Отловлено тридцать, больных нет».
В тот же день соболей погрузили в самолет. Пропеллеры загудели, машина, пробежав по льду, стала набирать высоту. Зверей сопровождал Коля. А Тимофей Ферапонтович, держа на поводу оленей, еще долго глядел туда, где в бесконечных просторах неба растаяла точка самолета.