Он морщит лоб, с минуту думает.
— В Цингалах живу с сорок седьмого года. На моей памяти никто, кроме меня, здесь не промышлял.
— Почему же такой богатейший водоем остается нетронутым?
— Чудак ты! Ведь сюда нужно продукты забрасывать, а людям избушки нужны. Для рыбы опять же ледники необходимо строить. А чем и как рыбу отсель-то вывозить? Дорог нету. Куда проще, парень, прииртышские озерины неводами процеживать. Частика с ершом да карасишком добывать. Волокиты меньше. А здесь организовать лов — дело сложное. Неводом в летнее время рыбу не возьмешь. Сам видишь: вода, как слеза, дюже прозрачна. Основная ловушка на таких песчаных сорах — спиннинг и жерлица, а для них нужна сноровка.
Возвратившись на кордон, мы застали там маленькую, сморщенную старуху хантейку.
Бабка неподвижно сидела на нижней ступеньке крыльца, уставившись щелками глаз в чащу леса, и даже головы не повернула в нашу сторону.
— Кто такая?
Уварович, сбросив ношу, обтер с лица обильный пот.
— Мать здешнего сторожа. Наверное, с Конды притопала. Она где-то там живет…
Солнце уже село. Поднялись полчища комаров. Мы успели распластать и засолить всех щук, приготовили уху и чай, а старуха все так же неподвижно сидела, не меняя позы.
— Схожу позову бабку ужинать.
— Навряд ли она пойдет. Знаю я ее, гордая старушка. — Уварович режет мелко лук и бросает в уху. Все же иду к дому.
— Здравствуй, бабушка!
— Пете, пете! — по-своему отвечает она и, подняв голову, протягивает руку. Я присаживаюсь рядом.
— Пойдем с нами ужинать.
— Спасибо. Я маленько ела.
— Пойдем. Ведь издалека пришла. Наверное, шибко устала?
— Далека, парень, далека. — Она улыбается и достает из кармана старого латаного ситцевого халата прокуренную трубку. Раскурив, глубоко затягивается.
— А там кто еще?
— Василий Уварович Кошкарев.
— Эвон кто! А я и не узнала. Глаз совсем слепой стал. Худо видит. Василий хороший. Знаю его. Справедливый он, добрый.
— Ну идем же ужинать, — настаиваю я.
— Спасибо. Пожалуй, пойду, Василия поглядеть надо…
Она сидит у нашего костра, осторожно хлебает уху, изредка перебрасываясь с Уваровичем фразами.
— Как, Анисья Петровна, жизнь-то идет? — спросил Василий, отрезая хлеба.
— Плохо, Вася, плохо. Часто думаю, пошто рано моего старика бог прибрал. Был бы цел, разве так жили бы. Ушли бы на дальние сора, я — сети чинить, крючья точить, ягоду брать, он — рыбу ловить, оленя стрелять, белковать. Жил бы, как добрый человек. — Она тяжело вздохнула и достала кусок рыбы.
— Да, охотник и рыбак, что и говорить, Федор Герасимович был отменный. Пожалуй, нашу тайгу лучше его никто не знал, — промолвил Уварович.
— Что с ним приключилось? — спросил я.
— Под медведем побывал. Вот здесь на Ярке…
…Ночь тихая и теплая. Над лесом появилась полная багровая луна, мелькают над костром призрачные тени летучих мышей. Время за полночь, и уже заметно белеет восток. Мы отужинали и лежим у палатки.
Старуха, погруженная в свои думы, обхватив руками острые колени, сидит и пристально смотрит на огонь. Уварович тоже о чем-то задумался.
— Ты, Василий, расскажи, как потом зверя-убийцу стрелял, все сердцу легче будет, — вдруг тихо просит она.
Уварович хмурит брови и машет рукой.
— А чо зря говорить-то, убил, и все. Ведь старик от этого не воскреснет. — Василий посмотрел на восток. — Допоздна засиделись, пойдемте-ка спать.
Как мы ни уговаривали бабку Анисью лечь в палатке, нипочем не согласилась.
— Я у костра привычна, — ответила она и, примостившись к комлю сосны, накрылась стареньким плащом.
Утро прохладно. По редкому сосновому бору шагается легко. Мы идем чуть заметной древней тропой к далеким сорам — Щучьему, Карасьему и Шалашкову. Поход, по расчетам Уваровича, займет четыре дня, и поэтому груз за плечами не малый. Анисья Петровна осталась добровольным сторожем у нашей палатки.
Идем уже около часа. Солнце начинает припекать, лес редеет. Вскоре тропа выбегает к кромке широкого болота, и мы садимся на перекур.
— Гляди, вон на той чистине три оленя пасутся, — толкает меня в бок Уварович.
Я вытаскиваю бинокль, всматриваюсь и ясно вижу животных. Они лениво бродят, пощипывая трехлистник.
— К Поперечному сору направились, — заключает Василий. Он старательно тушит окурок и зарывает его в песок.
Бредем болотом, поросшим низкорослым корявым сосняком. Попадаются участки, сплошь покрытые прошлогодней клюквой. Ягоды такое обилие, что не видно мха. Бордовую скатерть не окинешь взглядом. Клюква крупная, как вишня, и сладкая, как брусника. Одно такое болото может дать несколько тонн прекрасного продукта.
За болотом снова начинается изумительный бор. Серебристый ягель, как весенний снег, яркой белизной режет глаза. Везде торчат шапки белых грибов. Шагается легко, в густом бору много тени, и поэтому не ощущаешь жгучих солнечных лучей. То и дело попадаются старые и свежие рога северных оленей. Одна пара великолепных ветвистых рогов висит на нижних сучьях сосны. Уварович задерживается и снимает их.
— Я в прошлую зиму быка убил, такого великана, полтора центнера чистого мяса. Что тебе лось, — он сбрасывает рюкзак и ложится на ягель. Я тоже присаживаюсь.
— Много оленя здесь?
— Что ты, парень, уйма! Летом он по янгам[11] расходится, а зимой со всей округи сюда собирается. Табуны по триста и более голов встречаются.
Я изумленно присвистнул.
— Не удивляйся, я все сейчас поясню. Ты, наверное, знаешь, что, кроме здешних Яркинских боров, ягельников и в низовье Иртыша, и в Кондинской, и в Уватовской стороне уже не осталось. Ведь наши лесные хозяева о таежных промыслах не беспокоятся. Им давай план — кубики! А о животине дикой они и не подумывают. И пошто такие безобразия никто не пресекает? В беломошниках по квадратному километру сплошную рубку ведут. Сняли лес — ягель в пять дней засыхает. Оголится лесосека, как плешина у старика, и ничего на ней не растет. Ветер почву уносит, она ведь тут, в ягельниках, тонюсенькая. Потом уже, со временем, нет-нет да и начнет по ямкам сосенка с осиной появляться. В таких вырубках оленю есть нечего, он и сбивается в нетронутые боры. Идет со всей округи сюда к нам. Жаль зверя. Вот и этот Карасий бор, по которому мы сейчас шагаем, уже в вырубку отведен. Плохо, что и говорить, плохо ведется наше лесное хозяйство, — вздыхает Уварович.
Мне и возразить Василию нечего. Факты — вещь упрямая. Я достаточно уже нагляделся на сиротливые плешины сплошных рубок в районах Уватском и Кондинском, да и здесь их хватает. Как лесовода меня поражает и возмущает однобокое планирование эксплуатации леса в Ханты-Мансийском округе.
Необходимо взвесить, что выгоднее: получить с квадратного километра древесину средним объемом семь тысяч кубиков коммерческой стоимостью семьдесят тысяч рублей или же собирать на этом участке бруснику, грибы, добывать боровую птицу и копытного зверя.
Ведь с квадратного километра ягельно-брусничникового бора можно ежегодно брать по пятнадцать тонн брусники, по две тонны сухого гриба, по три тонны соленого груздя и рыжика. Всего, следовательно, на сумму двадцать шесть — тридцать тысяч рублей. Из этого видно уже, что ягодно-грибной промысел окупает стоимость древесины за три — четыре года да плюс еще доход от промысла зверя и птицы. И это не говоря уже об эстетическом значении леса, его целебной и защитной роли. Пора, давно пора подумать о сохранении ягельных сосняков в низовье Иртыша!
Скользят наши тени по белому ягелю. У небольшого ряма лайки поднимают выводок глухарей. Копалуха с тревожным клохтаньем, шумом и треском перелетает с дерева на дерево. Собаки азартно лают на нее, а молодняк, рассевшись по низким соснам, доверчиво вытягивает навстречу нам длинные шеи, тараща черные бусины глаз. Глухарята уже величиной с голубя. Мы внимательно пересчитываем выводок — девять штук.
— Хороший приплод! — Довольный Василий свистит собак. — Богатый нынче год, — говорит он, — всего будет полно: и ягоды, и дичи. Гляди, как дружно ягодники цветут!
Тропка ведет нас все дальше и дальше. Приветливо шумит старый бор. Неожиданно в гуще сосен сверкает бирюзой просвет. Тропа выскальзывает к высокому берегу озера… Пораженный открывшейся панорамой, я останавливаюсь и невольно снимаю шапку. Озеро величественно. Бледно-голубая громада раскинулась гигантским полотнищем. Песчаные отмели так и манят отдохнуть. Бор и голубая вода! И нигде не видно следов человека. Дует южный ветерок, чуть рябится и сверкает перламутровыми переливами гигантское зеркало, лижут маленькие волны белый песок, выбрасывая на отмель мелкие ракушки, сухие тростинки и сосновые шишки. Василий уже спустился к воде, а я все стою и не могу наглядеться на замечательное озеро.
Почему почти все наши санатории и дома отдыха располагаются вблизи крупных городов, на берегу морей или хорошо всем известных крупных озер? Взять бы и создать места отдыха и лечения здесь, в краю девственной, нетронутой природы. Ведь сейчас на севере с гигантским размахом ведется промышленное строительства. Новые многотысячные города вырастают на недавно еще безлюдных северных реках. Ведь для населения этих городов и нужны здравницы у таких прекрасных озер, как это.
Здесь можно дышать целебным смоляным воздухом, пить хрустальную воду, загорать под жгучим солнцем на белом песке. Каждый день свежая рыба, грибы, ягоды, а осенью жирная лосина, оленина и медвежатина, жаркое из тетеревов, глухарей и уток. И кажется мне, что здешнюю природу нельзя и сравнивать с многолюдными модными курортами.
— Чо там застоялся? — кричит Уварович.
Я спускаюсь к воде. Василий уже успел раскинуть лагерь.
— Снимем пробу? — подмигивает он, собирая спиннинг.
Пока я разуваюсь, на отмели уже лежит крупная щука, а за ней огромный щетинистый окунь, похожий на морского черта.