— Янг, янг, углы-ко, янг, янг, — звенит лебединый крик.
В нем уже не слышно вчерашней тоски, он полон счастья, силы и задора. В птичьи песни неожиданно вливается барабанная дробь дятла. Не выдержал и пестрый отшельник, вспомнил весну.
После завтрака, заперев в избушке лаек, плывем смотреть сети. Первая стоит у камышового мыса. Поплавки ныряют.
Уварович выдергивает кол и отвязывает тетиву. Сеть вырывается из рук. Карась, два, три, линь, еще линь, опять карась… Я сбиваюсь со счета. В каждом выбранном метре сетки пять-шесть пузатых золотых рыбин. Одна сетка дает улов чуть не в центнер.
Азарт рыболова сменяется горьким сожалением. Куда деть эту копошащуюся и чмокающую груду золотых рыб?.. А впереди стоят еще три такие сетки… Возвращаемся удрученные. Старая лодка с трудом вместила ночной улов. Молчим, искоса поглядывая друг на друга. Первым не выдерживает Уварович.
— Да, задал нам задачку Карасий сор.
— Может, некоторых отпустим?
— И то, парень, верно, — оживляется Василий, — давай греби скорее.
Я напрягаю все силы. Причалив у сходней, поспешно перебираем сети, осторожно выпутываем рыбин и отпускаем в родное озеро. Часа три занял утомительный труд, но все же осталась изрядная куча уснувших карасей.
— Слава богу, теперь хоть немного, — облегченно вздыхает Уварович, — этих-то частью съедим, а частью подсолим и на кордон отнесем.
Закурив, я задумываюсь. Черт его знает, что же все-таки получается. В городах мы видим лишь селедку да изредка камбалу с заморским окунем. Почему так? Живем в краях изобилия, а забыли вкус родной рыбы. Ведь у нас ее огромные запасы. Мы с Уваровичем обследовали еще только три озера, а уже у меня от массы рыбы в глазах рябит. По словам же моего проводника, в районе Ярки еще двадцать девять озер, и все кишат ценной рыбой. Неужели так сложно и трудно организовать массовый лов на забытых водоемах?
Это можно и нужно сделать.
Солнце припекает, начинает парить.
— Однако к вечеру снова дождь соберется, — обтирает потное лицо Уварович, — уху сварим да и на янгу.
— Обязательно.
Мы чистим и потрошим рыбу, потом засаливаем штук тридцать карасей. Управившись с делами, собираемся выходить. Василий в раздумье:
— Собак возьмем или здесь оставим?
— Пусть идут, может, где глухариные выводки поднимут.
Наши лайки — сестры-разногодки, совершенно непохожие друг на друга. Старшая, Жучка, довольно злобная серо-черная собачонка. Но по-собачьему честна. Ее сестрица Ярка — светло-рыжая юла, — хитрая бестия, в удобный момент что-нибудь да стянет. Но работают они очень дружно, поиск у них широкий.
Идем бором, сплошь усыпанным цветущим брусничником. Километра через три бор заканчивается и открывается просвет обширного болота.
— Давай посидим, собак дождемся, а то могут напугать оленей, — предлагает Уварович.
Пристраиваемся под развесистой сосной. Вскоре прибегают собаки, и мы, взяв их на сворки, осторожно подходим к окрайке болота.
— На мысу лабаз устроен. Как подойдем, ты и влезай на него, — говорит Уварович.
Лабаз представляет собой дощатый настил под самой вершиной суковатой сосны. Вблизи, под кедром, виднеется старый берестяной балаган и черная плешина костра. Василий остается у балагана, а я, вооружившись биноклем, влезаю на лабаз. Оттуда открывается отличный вид. Болото с пятнами воды как на ладони. Поудобнее усевшись, осматриваюсь. Лучами от центра болота во все стороны к лесу разбегаются торные звериные тропы. В воде лежат какие-то бурые коряги. Подношу к глазам бинокль. Олени! Восемь быков с кустистыми мохнатыми рогами, улегшись в лужу, мирно отдыхают. А вот еще три. По болоту гуляет ветерок, ворошит кроны реденьких березок, пригибает густую осоку. Перевожу взгляд и замечаю спины еще двух зверей. Из леса, мотая головами, выбегают сразу пять оленей и, разбрызгивая фонтаны воды, плюхаются в лужи: овод донимает животных. Просидев на лабазе два часа, я насчитал двадцать три оленя. В наши времена редко можно наблюдать такую первобытную картину. Спускаюсь с лабаза. Уварович разложил дымокур и в тени балагана мирно похрапывает. Услыхав мои шаги, поднимает голову:
— Ну как?
— Двадцать три зверя!
— Это еще не много. Я года три назад шестьдесят штук высмотрел. Здешняя янга что скотный двор. Нужно мясо — приходи и бей на выбор. Все лето до гона олени пасутся.
— Да, место богатое, давно не видал такого изобилия, — ответил я, присаживаясь к дымокуру.
— Ложись отдыхай, тебя сменю на лабазе.
До позднего вечера, меняясь, мы наблюдаем за редкими животными в их естественной обстановке. Перед закатом солнца, довольные результатом, возвратились в избушку.
Встаем рано и, уложив в рюкзаки рыбу, собираемся в путь.
— Вот что теперь делать будем? — хмуря лоб, чешет голову Василий. — Котомки, парень, изрядные получились, не менее как по тридцать килограммов чертовых карасей на каждого. Не бывать нам на Шалашковом сору.
— А далеко он?
— Далеконько, крюк километров пять.
— Богатое озеро?
— Не такое уж оно богатое, как интересное. Из рыб там сорожняк отменный, а караси — так, средние. Ерши тоже попадают. Главное, видишь ли, берега у сора шибко кормовые. Олени и особенно лоси в это время всегда там толкутся. Кроме того, Шалашковый-то сор с рекой Яркой истоком соединяются. Вот та речонка шибко рыбная: язя, ельца, сороги хоть саком черпай.
Обратная дорога однообразна. Боры примелькались, болота тоже, а тут еще двухпудовая ноша давит спину, идем медленно, обливаясь потом. Собаки несколько раз поднимают глухариные выводки и, навестив нас, скрываются в зеленом лабиринте. У большого болота мы останавливаемся на отдых. С раздражением сбрасываем рюкзаки и растягиваемся на ягеле. Меня клонит ко сну. Жарко, так жарко, что даже комаров нет, зато оводов туча. Липнут, словно пчелы к меду.
Вдруг Уварович приподнимается, весь обращаясь в слух:
— Собаки лают!
— На глухарей, наверно, — сквозь дрему бормочу я.
— Нет, однако, что-то другое… — Он вскакивает на ноги. — Или лосиху с телятами окружили, или какого-то крупного зверя. Ишь как заливаются.
Я встаю. Лай слышен отчетливее, он напорист и злобен.
— Сходим? — кивает Василий в сторону леса.
— Давай.
Проверив затвор у карабина, он ускоряет шаг, я еле успеваю за ним. На окраине бора Уварович прячется за толстую сосну, я подбираюсь ближе к нему и слышу шепот:
— Видишь собак?
— Нет.
— Вон они…
Среди сосен различаю рыжую Ярку. Сука остервенело грызет толстую кору дерева и, захлебываясь, тонко голосит. Откуда-то вывертывается Жучка и, задрав морду, злобно лает вверх. Перебегаем ближе, внимательно осматриваем лес и снова затаиваемся.
— Вон он! — вдруг громко говорит Василий, поднимая карабин.
— Кто?
— Да медвежишко-пестун. Гляди куда забрался!
— Вот черт!
На высоченной сосне хорошо видна комично ссутулившаяся фигура маленького медведя. Он, словно мальчишка, обхватил передними лапами тоненькую вершину и, свесив голову, боязливо смотрит на собак.
— Что с ним делать? — косится Уварович.
Пестун до того жалок и смешон, что у меня нет никакого желания лишать его жизни.
— Оставь его!
— А может, все-таки срежу?
— Да на кой ляд он тебе? Мясо постное, а шкура — барахло.
— Пожалуй, ты прав. — Василий ставит затвор на предохранитель и достает папиросу… В этот момент Жучка с Яркой проносятся мимо нас и в гуще ряма поднимают гвалт.
— Берегись, сама идет! — Уварович передергивает затвор и отскакивает за дерево. Я еле успеваю сдернуть с плеча бескурковку и сдвинуть гашетку, как за Яркой из чащи болотного сосняка показывается огромная черная медведица…
Укрывшись за толстым стволом, вскидываю ружье и жду. Зверь в двадцати шагах, он раздражен. Из раскрытой пасти падают на мох клочья пены, на загривке щетинится жесткая шерсть, маленькие глазки налиты кровью. Несколько секунд медведица топчется на месте, мотая тяжелой головой, потом, быстро повернувшись, скрывается. К нам доносится лай, визг, треск сучьев, рыки зверя…
— На медвежат Жучка напала, вот она и свирепеет, — кивает Василий в сторону ряма.
— Что делать будем? — шепчу я.
— Право, не знаю. Убьем зазря: пропадет мясо, не вынести.
За спиной улавливаю шелест и, оглянувшись, вижу, как пестун акробатически ловко и быстро задом наперед спускается на землю. Толкаю локтем Уваровича, но, пока тот оборачивается, медведь уже на земле и сломя голову бросается наутек. А медведица все воюет с собаками.
— Давай помаленьку отступать, — решает Василий, — коли уж сама полезет, то бьем!
Осторожно отходим в глубину бора и располагаемся на колодине.
— Собак жалко. Запросто задавить может, — сетует мой товарищ.
Сидим долго, и курить уж надоело, а бой все не стихает.
— Попала бы ты мне, матушка, осенью, давно бы из шкуры-то вытряхнул, — злобится Уварович, доставая очередную папиросу, но, не раскурив, ломает, комкает и, отбросив в сторону, вскакивает на ноги.
— Ну их к лешему! Пошли к рюкзакам.
Только к закату возратились отчаянные лайки. В злобе и раздражении за то, что не пришли к ним на помощь, пробежали мимо нас на болото и там плюхнулись в лужу.
— Характерец! — усмехнулся я.
— Что ты, парень, бывает иной раз так рассердятся, что по два дня не подходят, — покачал головой Василий, забрасывая на плечи рюкзак.
Только к полуночи мы добрались к кордону.
— Наконец-то! Пете, пете, — радушно приветствовала нас бабка Анисья и захлопотала у костра. Сбросив рюкзаки и разувшись, наслаждаемся отдыхом. Над лесом кособочится ущербная луна, в долине Ярки раскатался ватным одеялом туман. Холодок разогнал комаров.
— Колхозные рыбаки пришли. Семен Огарков — бригадир-то ихний, — говорит Анисья Петровна, вешая на таган ведро с ухой.
— Семен здесь? — оживился Василий. — Это хорошо! Где сейчас-то они?
— В избушке спят.
— Завтра, значит, повидаю дружка. Бывалый мужик, много интересного знает. Он здесь лет двадцать, а то и боле промышляет.