— Опять поди рыбу таскал?
— Нет, Анисья Петровна, грибы принес.
— Грибы? Какой такой? Поди худой, сейчас груздей нет.
— Белые грибы.
— Ну-ка какой?
Я высыпаю содержимое рюкзака.
— Худой гриб. Его только олень ест, — качает она головой.
— Что ты, бабушка! Это же отличный белый гриб. Самый дорогой: его в сушеном виде принимают по три рубля за килограмм.
Анисья Петровна смотрит на меня:
— Кто принимает?
— Госохотпромхоз, рыбкооп. Куда хочешь, туда и сдавай.
— Не слыхала. Неужели правда, принимают?
— Конечно. Ведь это же очень вкусный продукт.
— Грузди мы едим, то вкусный гриб. А эти?.. Не знаю.
— Ладно. Я тебе приготовлю их.
Я нарезаю мелких грибков целое ведро и, раздув костер, ставлю варить. Потом расстилаю на поляне тент и принимаюсь резать грибы. Анисья Петровна штопает чью-то рубаху, изредка поглядывая в мою сторону.
— Однако долго один резать будешь. Давай тебе помогу, — предлагает она.
Мы быстро разделались с боровиками и рассыпали грибы сушиться на солнце. Покурив, я собрался уходить.
— Вари до моего прихода. Если вода выкипит, снова долей, — наказываю я Анисье Петровне.
— Ладно, только сам ешь похлебку, — брезгливо поморщилась она.
Через полтора часа я снова принес полнехонький рюкзак. Был обобран первый гектар. Пока Анисья Петровна резала грибы и раскладывала их, я занялся кулинарией.
Грибы сварены. Сливаю воду и на сковороде в масле прожариваю. Аромат возбуждает волчий аппетит. Бабка Анисья, привлеченная дразнящим вкусным запахом, подходит к костру.
— Гляди-ко, и верно хорошо пахнет, — добродушно улыбается она.
Я угощаю ее. Вначале она пробует осторожно, потом, разобрав вкус, уплетает грибы за обе щеки.
— Смотри, какой вкусный! Жизнь в тайге прожила и не знала, что его кушать можно.
После чая иду снова в бор, на свое грибное поле. К вечеру я принес пять рюкзаков общим весом около восьмидесяти килограммов. Но грибной азарт уже поостыл. Уж очень легко и просто здесь собирать редчайший гриб: иди и бери. Нет элемента поиска, ожидания и радости находки тугоголовых боровичков.
Солнце колет кроны сосен острыми стрелками закатных лучей. Вечер тихий, чистый, прозрачный. В голубой выси стремительно носятся черные стрижи, устало постукивает на вершине сосны дятел. Заливисто выкрикивает прощальную песню уходящему дню белобровый дрозд, без конца повторяя свою угрозу:
— Уйду, уйду, уйду! Потом четко спрашивает:
— А ты был? А ты был? А ты был?
— Ровно как человек говорит, — задумчиво произносит Анисья Петровна, споро и аккуратно дорезая грибы. — Он маленький, а кричит громче всех, — кивает она в сторону замечательного певца.
Вечер гаснет, но дрозд не умолкает. Я зачарованно слушаю звонкую песню.
Анисья Петровна приносит воды и ставит варить оленину. Рыбаков наших пока не видно, — видать, поддались они страсти щучьего лова. Мы сидим у костра, отмахиваясь от полчищ комаров.
— Вот хочу спасибо тебе сказать за то, что научил деньги зарабатывать, — помешивая в котелке, говорит бабка Анисья, — теперь можно все лето работать. Грибов полно, помаленьку таскать, сушить буду, потом сдавать. Глядишь и деньги заработаю, — улыбается она. — А то как бы жил? — грустно вздыхает старуха.
— Не горюй, Анисья Петровна, мир не без добрых людей. Помогут, не оставят тебя в беде.
— Теперь-то я проживу. Вот Семен меня просил варить, тоже работа есть. Гриб собирать буду, маленько рыбу ловить.
У палатки словно из-под земли появилась рыжая Ярка. Она льстиво виляет хвостом, а сама так и посматривает, что можно стащить. Минут через десять почти одновременно являются Уварович с Семеном и бригада колхозных рыбаков — шесть задорных и громкоголосых молодых парней. Смех, шум, возня. Уварович вытаскивает из рюкзаков здоровенных щук и гогочет, рассказывая, как Семен вывалился из резиновой лодки.
Ложимся спать уже при багрово-красной луне.
А назавтра неожиданно получаю срочный вызов в Цингалы. На этом и заканчивается наша экспедиция с Уваровичем.
Промелькнуло лето. Падают желтые березовые листья, алеют в нагорном урмане кроны осин, давно уже взматерели утиные выводки. Начало сентября. Я только что возвратился из длительной поездки по реке Конде и вот снова в Цингалах. Сидим с Уваровичем за обеденным столом, распиваем за встречу традиционную бутылку и делимся новостями. Он по-прежнему бодр, весел и жизнерадостен.
Опрокинув стопку, крутит левый ус, цепляет на вилку малосольный груздь и подмигивает:
— А твои, парень, мечты о Яркинских курортах, пожалуй что, и сбудутся.
— Почему так думаешь?
Он усмехается:
— Есть, стало быть, причина.
— Какая же? — недоумеваю я.
— Плохо за новостями следишь. Позавчера, парень, по радио передавали сообщение о строительстве города Правдинска! — торжественно объявляет Уварович.
— Где же такой город строится?
— Почти рядом с Цингалами, вблизи поселка Горно-Филинского, на правом берегу Иртыша. Городище на двести тысяч жителей. Во как! Это тебе, пожалуй, поболее Тюмени будет. Теперь об Яркинских курортах заговорят, все сора промыслами охватят. Да и о сохранении сосново-ягодных и оленьих боров, пожалуй, позаботятся.
— Здорово!
Мы жмем друг другу руки.
И вот с Уваровичем снова в походе. Радостно и легко на душе. Утро с морозцем, дует легкий ветерок, гонит по Иртышу мелкую рябь и волны осенних запахов тайги, сухого сена и увядших трав. Несемся на легкой моторной лодке до устья речки Ягодной, оттуда пешком пойдем в Яркинские угодья. На корме Виктор, сын Уваровича. Ему пятнадцать лет. Он сероглаз, строен и бесшабашно смел. Лодку ведет легко и ловко. Мотор глухо подвывает, задирает нос лодки на гривы встречной волны. Сколько я ни бродил по сибирским просторам, милее родного Прииртышья найти не могу.
Хороша наша осень! Ясная, тихая, и солнце щедрое. Льет тепло, не жалея, как будто хочет перед студеной зимой напоить им землю. Предстоящий поход очень интересен. Зовут меня яркинские смолистые боры, голубые озера, неведомые звериные тропы. Уголок нетронутой природы таит много разных секретов, и, может быть, в этот завершающий поход мне удастся кое-что и разгадать. Например, зимует ли выдра на озерах? Почему не в каждом сосновом бору бывает хороший урожай брусники? В каких местах и когда идет гон у северных оленей? В каких озерах встречается сырок и как там ловить? Да, многое нужно понаблюдать и выяснить в этом уголке девственной природы.
Через час пристаем к устью Ягодной, и Виктор, пожав нам руки, лихо развернул лодку и уплыл обратно. Засидевшиеся на цепи Жучка с Яркой наперегонки носятся по прилеску, потом, увидав, что мы вскинули на плечи рюкзаки, моментально скрываются в густом лесу. Шагаем старинной тропкой вдоль Ягодной. В тайге благодать: не жарко и нет комаров. Словно к великому празднику, разоделся лес в дорогие одежды. Тысячами красных, алых и розовых огней горит приречный лес. Каждый кустик и пучок травы имеет свой оттенок. Тишину осинника нарушает лай собак.
— Частят, — определяет Василий, замедляя шаг, — глухаря посадили.
Сбросив рюкзак, осторожно подкрадываюсь… Старый сизогрудый глухарь, распушив по-весеннему широкий хвост, ходит на нижнем суку толстой осины и, щелкая белым клювом, дразнит собак… После выстрела он, ломая ветки, валится в густой мох.
— Обед есть, — довольный Уварович крутит ус.
Тропка бесконечной серой змейкой вьется все дальше и дальше. Вечереет. Собаки облаивают уже пятого глухаря и так настойчиво, что я, не выдержав, снова иду к ним. Трех предыдущих я не трогал, но этого придется срезать, иначе не отстанут лайки. Бью по молодому петуху шагов за пятьдесят, тот, припадая на бок, с тяжелым хлопаньем планирует с высокой сосны и глухо падает на землю.
Ночь застает нас на кромке водораздельного болота. А к обеду следующего дня мы оленьими тропами выходим к кордону. Там много нового. Березы оделись в золотое убранство, а маленький белый щенок превратился в поджарого и сильного пса, с достоинством встретившего наших лаек. На его басистый голос из избушки вышла Анисья Петровна. Распознав старых знакомых, она приветливо щурит маленькие глазки и, вытерев о передник руки, здоровается.
Выглядит бабка бодро, даже, кажется, помолодела. На ней новое цветастое платье, на голове шерстяной платок. Сбросив рюкзаки, садимся на скамейку. Возле избушки чистота и порядок. Убраны кучи старого хлама, наколотые дрова аккуратно сложены в длинную поленницу, огнище окопано, и даже дорожка к речке тщательно подметена. По кромке поляны расставлены новые вешала со связками вяленой рыбы. Уварович внимательно оглядывает хозяйство.
— Навела, Анисья Петровна, порядок у Семена, — ухмыляется он.
— Маленько прибралась.
— А рыбаки-то где?
— Ягоду в Карасьем сору берут.
— Далеконько чего-то забрались. Здесь им ее не хватает?
— Здесь, Вася, ноне плохой ягода, а там шибко богато уродилась, — раскурив свою маленькую трубку, говорит Анисья Петровна.
— Вы, ребятки, давай разболакайтесь, мойтесь, я обед варю. Семен вечером свежих линей принес да, однако, десять косачей.
Мы благодарим за гостеприимство и, вынув из рюкзаков полотенца, идем к речке.
— Смотри, красота-то какая! — кивает Уварович на берега речки.
Зеленые, синие, фиолетовые, оранжево-желтые цвета затейливым узором украсили приречный лес. Чуткую тишину сентябрьского дня изредка нарушают всплески рыбы да хриплые крики уток, жирующих за ближайшим поворотом.
— Я тебе не рассказывал о промыслах старухи-то?
— Нет.
Уварович не торопясь умывается и растирает смуглое лицо полотенцем.
— Она, брат ты мой, нынче всем госхозовским работягам носы утерла. За лето только одного сушеного гриба белого сдала двести килограммов да соленой и вяленой щучины больше тонны. Во как!
— Что ты говоришь!
Василий не спеша причесал густые волосы.