Душный воздух словно застыл над Кобожей, и мне казалось, что эта духота давит и давит на виски.
Когда я вернулся в избу, бодрствовала одна Маша. Она дожидалась меня:
— Ты куда запропастился? Я уже собралась искать тебя.
— Да вот хотел утопиться в Кобоже.
— Чего ж не утопился?
— Представил, как попадусь на крючок какому-нибудь рыбаку. Очень это ему будет неприятно. Ты знаешь, я видел как-то утопленницу, так две ночи не спал после этого.
— Ужас как интересно, — передернуло Машу.
Не знаю, чувствовала ли она то же, что и я. Глаза у нее были растерянными и тревожными.
— Я завтра опять с тобой пойду, — сказал я Маше и провел ладонью по ее щеке и волосам.
— Не надо, Саша, — она отодвинулась от меня. — Ты завтра не пойдешь со мной.
— Почему это?
— Степан Иваныч говорил, что пошлет тебя утром в Благовещенку. Узнать, когда сплав с верховьев пустят.
— Ну и ладно. Потом все равно найду тебя.
Мы сидели совсем близко. Долго, долго.
На ночь разошлись по своим местам в каком-то болезненном состоянии. А потом я чуть не до рассвета ворочался в своем спальнике и боялся, что просплю Машин уход. И все-таки проспал.
Утром меня растолкал Степан Иваныч:
— Собирайся-ка, Бучков, в Благовещенку. Узнай там, когда начнут спускать лес с верховьев.
Машина постель была аккуратно застлана. Она давным-давно ушла.
В леспромхозе мне сообщили, что лес уже спущен на воду. Когда, вернувшись из Благовещенки, я сказал об этом Степану Иванычу, он долго меня выспрашивал:
— А ты ничего не перепутал, Бучков? Ничего? Уже сплавляют?
Как я мог перепутать, если слышал это от самого директора леспромхоза?
— Вот что, Бучков, надувай лодку. Таня! Ты уже знаешь? Сплав идет. Надо срочно проскочить до затона. Иначе нас сомнет бревнами.
Я ожидал всего, но никак не этого.
— Степан Иваныч, а нельзя мне отлучиться на два часа? Только на два часика, а?
— Ты шутник, Бучков. Бревна плывут по крайней мере в четыре раза быстрее нашего. И один день нам будет стоить потом целой недели.
Степан Иваныч оставил Маше записку, а я незаметно от Иванычей, когда мы уходили, приписал в конце: «Маша, я не знаю, что со мной произошло, но что-то очень серьезное. Мой адрес: Ленинград, Лермонтовский проспект 26, кв. 3. Саша».
Я покидал Бугры с таким чувством, будто отрывался от чего-то живого, невозвратимого, будто оставлял частицу самого себя в этой деревушке.
Лодку сносило течением. Издалека еще долго виднелась стройная бугровская церквушка, потом от нее остался лишь неприкаянный куполок, потом один крестик, а потом — ничего.
Всю следующую неделю мы вкалывали как черти. Степан Иваныч осунулся, работал молча, ожесточенно. Таня только вздыхала и жаловалась, что у нее пошаливает сердце. Доставалось, конечно, и мне.
Порой я начисто забывал о своей водомерщице. А когда вспоминал, то чаще воображал не Машей с ее глазами, с ее руками, с царапинами на коленках, а вообще Машей. Да и мало ли на свете деревень и девушек? И разве не встретятся среди них такие же или даже лучше, чем Маша с ее Буграми?..
В двадцатых числах мы проскочили в «трубу». Так местные называют низовья Кобожи. Речка и вправду похожа на трубу. Берега здесь узкие, крутые, глубина чуть не все десять метров. На середке то и дело ввинчивались в дно каверзные водовороты. Уже через сутки после того, как мы покончили с Кобожей, в русле громоздились бревна. Лесины налезали друг на друга, становились на дыбы, и я понял, почему так торопился Степан Иваныч.
С Кобожи на перекладных мы посуху проследовали к верховьям Чагоды. Весь август и половину сентября сплавлялись по этой новой реке. А потом возвратились в Ленинград.
На заработанные деньги я купил маме телевизор. Грешным делом, я надеялся, что у мамы хранились присланные на мое имя письма. Но, кроме повестки в военкомат, ничего не пришло.
Не без помощи Иванычей меня оставили работать в гидрометовской лаборатории. И вот тут-то, зимой, и началось. Даже мама заметила во мне что-то неладное. А когда я встретил Лариску Галанкину, она доверительно сообщила мне, что я приехал из экспедиции малость «трехнутым». Она, видимо, не ошибалась.
Я долго держался, но наконец не вытерпел: и отправил Маше письмо, но ответа не получил. Написал второе и третье. И опять ничего.
Я, конечно, понимаю ее. Пять месяцев ни гу-гу — и вдруг, на тебе, объявился. Но стоит нам увидеть друг друга, и она все поймет. Я уверен.
Через неделю мы со Степаном Иванычем едем на большую реку. Я отпросился на три дня, чтобы повидать Машу. И мы встретимся через несколько минут. И я скажу ей… Нет, нет, не надо загадывать.
Вот они, мои Бугры. Вот бетонированный пятачок для танцев, а вон и церквушка на пригорке. Все, все по-старому. А вот и дом с резными наличниками. Ага, так и есть. Разве эта непоседа вытерпит дома в такой день? Смотри-ка, даже замок повесила.
— Бабуся, — спрашиваю у старушки, примостившейся на крылечке соседней избы. — Не знаете, куда ушла Маша?
— Чего, сынок?
— Говорю, куда Маша ушла?
— Какая Маша, сынок?
— Водомерщица, Маша Щеглова.
— Это Маруська-то, что ли?.. A-а, так она, сынок, еще по осени не то в Устюжну, не то в Вологду подалась. Председатель наш в училищу ее послал. А изба ейная так и стоит на запоре…
Как же так, Маша? Где ты, Маша?
Если ты в Устюжне, я найду тебя. Это совсем близко отсюда. А если тебя и в Устюжне нет? Я все равно разыщу тебя, Маша…
По знакомой тропке я спускаюсь к водомерному посту. Мостки подновлены. На рейке свежей масляной краской начерчены цифры. Чувствуется хозяйская, не девчоночья рука.
А Кобожа все такая же.
А Кобожа все катится и катится. Стремительная, уверенная в себе, она катится, чтобы смешаться с Мологой, с Волгой и вылиться в Каспий.
А я еще не дорос до такого. Я уже выбился из ручейков, уже перехлестнул кой-какие пороги, но ой как далеко мне еще до моего Каспия. Но ждет меня где-то мой Каспий. И я пробьюсь к нему.
Джон ДжобсонГризли
Гризли, североамериканский серый медведь, несомненно, относится к числу самых интересных и колоритных млекопитающих, когда-либо живших на земле. Если его рассматривать как охотничий трофей, то я взял бы на себя смелость сказать, что предпочел бы взрослого гризли трем черным леопардам и даже — если бы такой выбор представился — саблезубому тигру или обросшему шерстью мамонту, которые уже давно исчезли с лица нашей планеты.
Вид Ursus horribilis (гризли) появился в позднем плиоцене. В течение долгого времени гризли обитали повсюду; их встречали, например, в Англии еще во времена римских завоеваний. Некоторых из этих животных привозили в Рим и выпускали на арену к гладиаторам для увеселения пресыщенной публики. Можно себе представить, что же оставалось от доблестных бойцов!
Я всегда радовался тому, что родина гризли Северная Америка, а не Тасмания или Огненная Земля. Охотники утверждают, что это один из самых интересных зверей, которых можно себе вообразить, и, увы! их не становится больше. Европейские спортсмены понимают это лучше, чем мы, американцы. Я каждый раз почти плачу, когда вижу, что многие люди не могут по достоинству оценить гризли. Эти звери меня очаровывают. Я часто и подолгу наблюдаю за ними, и это зрелище не променяю ни на какой фильм или представление.
Когда счастье мне улыбалось, я встречался с гризли. Я следовал за ними в слепом восхищении, доходящем до одержимости. Временами же мне так не везло, что это исторгло бы слезы даже из очей каменного Будды. В непроходимых прибрежных джунглях Британской Колумбии и в невероятно густом подлеске юго-восточной Аляски я находился в трех шагах от них, чувствовал их присутствие, даже слышал дыхание, но не мог увидеть их.
Я охотился на гризли по всем правилам егерского искусства, и мне кажется, что немного понимаю в этом. Верхом на лошади преследовал их в безлесной тундре (однажды скакал за зверем более девяти часов), подкрадывался к ним высоко в горах, за чертой леса, но мне так и не удавалось убить ни одного зверя. В лесу высматривал их с терпением Иова, но редко добивался успеха. Короче говоря, многие из моих блестяще задуманных операций терпели полный крах. В целом мне сопутствовали как удачи, так и неудачи, что в конце концов должно удовлетворять истинного охотника.
Нет никаких признаков, по которым можно было бы предсказать, как поведет себя гризли (особенно горный). Можно сказать, что этот зверь — загадка. Из бесед с гидами, хорошо мне знакомыми поставщиками снаряжения и из других надежных источников я уяснил, что любой спортсмен-охотник, добывший в качестве трофея гризли, считает себя счастливцем.
Я не отваживаюсь рассказывать о некоторых ужасных происшествиях при охоте на большого медведя. Но многие страстные спортсмены постоянно путешествуют в страну гризли и еще любуются этими животными в зоопарке. Нет ничего удивительного, если человек совершит сорокапятидневное путешествие на собаках и не встретит гризли, не говоря уже о том, что ему не удастся сделать хотя бы единственного выстрела по зверю. Но счастье может и улыбнуться. Однако необходимо постоянно помнить об опасности.
Гризли — это настоящее золото, если вы их найдете. Приложив немало усилий, вы можете совершить поездку в замечательную страну гризли. Погода будет стоять идеальной. Но если большой медведь не пересечет вашей тропы, то едва ли вам помогут егерь, департамент охоты, восемь гороскопов, плюс целый сборник статей о медведях.
Гризли необычайно умны. Многие индейцы обожествляли их и считали своими братьями в меховой одежде. Гризли могут обдумывать свои поступки и не лишены чувства юмора. Если со зверя снять шкуру, он поразительно напоминает удивительно сильного человека; многие охотники приходят от этого в ужас. Если какой-нибудь чувствительный человек не сдержит свое воображение, то он может получить нервный шок и будет просыпаться по ночам в холодном поту. Егеря рассказывают, что даже бывалые охотники бледнеют и отворачиваются, когда начинают сдирать шкуру с гризли.