— Как чужой?
— А вот так! Дорожный да Шведов хотят отдать золото Советам.
Семен скосил злые глаза на брата. Тот засопел, лицо его побагровело.
— А нам с тобой вот, — и Семен показал Василию кукиш.
— Так ведь это же обман! Тут и наш пай есть.
— Нам шиш с маслом.
— Значит, надули, сволочи!
Ты не шуми, услышат. Их надо того… — И маленькая, цепкая рука Семена крепко сжала плечо Василия. — Понял? Шабашить — и концы в воду.
— Страшно, Сеня.
— Тайга, глушь. Кто будет знать?
— А вдруг дознаются?
— А мы схитрим: скажем, что до места не дошли. Переправлялись через реку на плоту… Они утонули, мы еле спаслись. Золото припрячем. Угомонятся — заберем. Такой фарт раз в жизни бывает…
Через несколько дней братья Леоновы вернулись в село одни, уверяя, что остальные участники похода погибли во время переправы через реку Шумак.
Степку разбудил истошный крик матери:
— Что ты наделал, Василь? На кого ты нас оставил? Как я буду теперь жить одна-одинешенька?
Из-за трубы русской печи показалась вихрастая голова мальчика. Мать сидела за столом, ломая руки, диким взглядом уставившись на мигающую керосиновую лампу, и во весь голос причитала. Сердце мальчишки сжалось от страха.
— Мам, чо ты? — спросил он, спрыгивая на пол. Она обвила руками его шею, крепко прижала к груди.
— Отца заарестовали, сынок! Увели кормильца нашего. Каково нам теперь без него?! Сиротинушка ты мой, бесталанный…
Степка задрожал, все тело сразу покрылось испариной.
— За чо его, мам?
— За золото… Будь оно трижды проклято!
Степка заплакал.
— Никогда, Степанушка, не прикасайся к золоту. На нем людская кровь!.. — стонала мать и гладила сына по вихрам. — Как жить будем? Как нам теперь смотреть людям в глаза?
С горя Степкина мать слегла, а Степану хоть не показывайся на улицу.
— Твой тятька вор и убийца! — дразнили его сверстники.
— Весь в отца, змееныш! — шипели соседи.
Недолго проболев, мать умерла. Степка остался круглым сиротой…
Решил Степка податься к деду Игнату, который жил далеко в горах в одиноком домике.
Ничего не сказал дед, слушая скупой рассказ внука о постигшем его горе. Только лихорадочно загорелся у старика единственный глаз, задергались на лице синие шрамы — страшные отметины, полученные в молодости в схватке с медведем, да сошлись на переносице лохматые брови. Толстые пальцы судорожно теребили курчавую бороду.
— Перестань!.. — вдруг сердито шикнул Игнат, заметив слезы на щеках внука. — Рядом тайга… Она мокрых не любит…
Стал Степка жить с дедом. Хотя перевалило старику за шестьдесят, но он остался бодрым и энергичным. Да и дел было много: летом они ловили и вялили рыбу; осенью собирали ягоды, сушили и солили грибы; зимой старик бил белку, ловил соболя, случалось, ходил на медведя. Приучал дед к охоте и Степку.
Прошло два года. Мальчик окреп, подрос, ему исполнилось шестнадцать лет. Все дальше и дальше уводили деда и внука звериные тропы.
Как-то, бродя по тайге, они случайно наткнулись на кособокую, прогнившую избушку, ушедшую до половины в землю. Кругом рос густой бурьян. Сверху к домику подхода не было — нависали отвесные скалы. Единственный путь к зимовью — по бурливой реке. С трудом охотники открыли скрипучую дверь. На них пахнуло сыростью и плесенью. Стол, железная печка, на нарах два почерневших лотка, несколько ржавых совков, лопата и кирка — вот все, что они здесь нашли. Заброшенное зимовье им понравилось. Они решили поселиться здесь.
Кончилась зима. Весенние звуки далеко разносились по тайге. Посвистывали рябчики, ворковали лесные голуби, переговаривались тетерева. На озерах, речных протоках гоготали гуси, крякали утки, без устали голосили чайки, неслись клики белоснежных лебедей, курлыканье журавлей.
Как-то Игнат и Степка спустились в глубокую долину. Старик шел по приметам, известным только ему. Неожиданно в кустах пронзительно и тревожно закричала кедровка. Дед остановился, прислушался.
— Беда, Степаха… — сказал он, шумно нюхая воздух широкими волосатыми ноздрями. — Тайга горит… Слышишь, как птахи кричат?
Степка, напрягая слух, старался разобраться в лесных шумах и голосах. Где-то в протоке прокурлыкали и смолкли журавли. Резко застрекотала сорока. Свистнул бурундук. Снова противно заверещала кедровка. Но ничего тревожного в этом привычном лесном гомоне Степка не расслышал.
Все ниже и ниже спускались охотники по берегу горной реки. Вдруг из чащи вынырнула лосиха с годовалым теленком и кинулась в воду. Гордо откинув назад красивые головки, перебрались через перекат и скрылись в скалах косули. Затем с визгом и хрюканьем бросилось в реку стадо диких свиней.
Деревья зашумели, закачались, как будто на них налетел сильный ветер: белки темной лавиной прыгали с ветки на ветку, с вершины на вершину, спеша уйти от приближающейся опасности.
Вскоре явственно запахло дымом, гарью. Лес загудел, затрещал. Клокочущее пламя скакало по деревьям, выбрасывая желтые языки. Зловещими столбами крутился синий дым.
С ужасом и болью смотрели охотники на страшную картину лесного пожара. В муках и судорогах гибли деревья, кустарники. Огонь выполз на опушку. Горело редколесье, одинокие лиственницы плакали смолистыми слезами. Увидев белку, метавшуюся в кольце пламени, дед сбросил винтовку, подсумки с патронами и, снимая на ходу ватник, побежал к зверьку. Жаром дохнуло в лицо деду. Дым, густой и едкий, слепил, выжимал слезы. Сердце стучало сильно, учащенно.
Степка видел, как дед, зажав фуражку в зубах, проскочил сквозь метавшийся огонь, накрыл ватником белку и, петляя, побежал прыжками к реке, с трудом уходя от преследующей его огненной метели. Раздувалась длинная рубаха, мелькали белые взлохмаченные волосы и черная борода. Вдруг дед закашлялся, зашатался, задохнулся, рухнул ничком в бушующее пламя, тотчас его накрыли объятые огнем падающие деревья.
— Дедушка! — дико закричал Степка. Рядом с треском лопнула сухостоина и, роняя искры, грохнулась в реку. Схватив винтовку, подсумки с патронами, Степка ошалело кинулся прочь. Он бежал, глотая горячий, дымный воздух, спотыкаясь о кочки и валуны.
Вскоре лес кончился. Степка пошел медленнее, пошатываясь. Спустился к обрыву и обессиленно шлепнулся на камень, стараясь отдышаться. Внизу шумела река. Пожар остался позади, за перевалом.
Отчаяние охватило Степку. Одному не выбраться из тайги. Страх навалился тяжелой глыбой. Хотелось кричать, выть. Что теперь делать?
Вдруг лицо мальчика просветлело. Из-за дерева показался человек. Он был в ватнике, в ичигах, из-под серой шляпы-котелка торчали рыжие космы, под горбатым носом — пшеничные усы.
Откуда он взялся в этих местах? Чего ищет? Лицо у него было сосредоточенным, маленькие глазки внимательно осматривали местность. Было что-то знакомое в облике этого человека. У Степки лихорадочно прыгали мысли. Сердце заныло от глухого непонятного беспокойства. Будто вновь услышал он крик матери: «Золото! Будь оно проклято! На нем кровь!..»
И Степка вспомнил. Накануне ареста отца этот человек приходил в их дом, к чему-то приглядывался, по-тараканьи шевеля усами. Парнишка решил, что теперь этот человек ищет его, Степку. А в ушах звенело: «Не связывайся с золотом, сынок!» Надо спасаться! Бежать! Но тут показался еще один человек — плотный бородатый старик, в белой фуражке и брезентовой куртке, с раскрытой книгой в руках. За ним шла лошадь. Старик что-то сказал носатому с пшеничными усами, и вдвоем зашагали в глубь леса.
А вскоре над ущельем промчался зловещий вихрь. Поднявшись до небес, темно-серая пыль затмила горы. Что-то замяукало, засвистело, затрещало. Охнув, одинокая ель рухнула с вершины скалы.
Сжимая в руках винтовку, Степка что было мочи побежал вниз…
Второй месяц отряд профессора Львова шел по глухим ущельям и каньонам Китоя, где редко ступала нога человека. Солнце сильно пригревало. Река, разбуженная весенним половодьем, вздулась и, взъяренная, пошла крушить лед. Шумная вода осатанело ворочала на перекатах огромные валуны, трепала кусты, вереницей неслись вскачь черные коряги, приплясывая на волнах, сшибаясь, плыли большие льдины. Издалека доносился грозный гул водопада.
Три дня отряд строил переправу через взбунтовавшийся Китой. За это время река очистилась ото льда, но вода не убывала. Стук топоров, визг пил, людской говор, ржание коней, мычание быков будили таежную глушь. Рабочие делали козлы и, подбадривая друг друга криками, спускали их в воду, потом закрепляли на них лежни, укладывали и вязали настил из жердей. Трудно было перегонять животных по этому зыбкому сооружению. Настил трещал и качался. Один жеребец заупрямился, не хотел идти: нервно вздрагивая и пятясь, он храпел, боязливо косил глазами на ревущий поток, рвал повод.
— Ну, смелей, Вороной! — Львов похлопал жеребца по шее, уверенно взял его под уздцы. Конь, быстро перебирая ногами, ступил на настил.
— Не спеши!.. Не спеши, дуралей…
Но жеребец вдруг заржал, встал на дыбы, рванулся вперед и… свалился в клокочущую воду, чуть было не потянул за собой и профессора. Бешеное течение подхватило коня, завертело, словно щепку, и со страшной силой швырнуло на острые зубья камней. Львов бросился к лагерю, схватил веревку и, позвав людей, побежал вдоль берега. Животное еще можно было спасти. Но лошадь сорвало с каменной гряды и понесло вниз. Профессор остановился, вынул носовой платок, отер потное лицо и снял шляпу. Проводив глазами растерзанного коня, он повернулся и, горько улыбаясь, сказал:
— Что поделаешь… Бывает и такое…
Переправа затянулась до вечера. У отвесной скалы на другом берегу разбили палатки, разожгли костры.
Расстроенный гибелью жеребца, Львов захотел побыть один и побрел в лес. Среди деревьев, скрытые лишайниками, лежали скользкие валуны. Глубоко под ними журчал невидимый ручеек. Продравшись сквозь цепкие заросли, профессор забрался на сопку и замер, с восхищением рассматривая открывшуюся его глазам картину. Зарево заката бросало красноватые отблески на ледники, в сумрачных долинах синела тайга. Над гольцами висела сизая туча. Но вот дохнул ветерок, и туча побледнела, распалась на маленькие облачка, которые вскоре истлели в пурпурном закате.