— Да, это надо было видеть! — говорит мне мои товарищ.
Да, мы прошли всю Печору и видели Пустозерск!
Снова Устье. Рыбак так просто нас не отпускает: «Как же не поевши в дорогу?» И мы пьем с ним чай и едим соленую пелядку. Таков добрый северный обычай гостеприимства, и мы его чтим.
Обратно мы торопимся, чтобы не опоздать на последний катер из Тельвиски. Через три часа, изрядно усталые, приходим в деревню. Конец августа, сумерки сгущаются быстро. Вдали горят огни — порт Нарьян-Мар. А потом мы, вконец измученные (но довольные, как всегда прибавляется в подобных случаях), не чуя под собой ног, идем по дощатым тротуарам города, а нас обгоняют пассажиры с «Буковины» — быстроходного лайнера, пришедшего из Архангельска…
И тут остается только досказать последнее и важное: почему же запустел Пустозерск и исчез с лица земли? Здесь и ответ — в Нарьян-Маре.
Печоре давно был нужен порт в устье реки, свои «ворота в океан». Местоположение средневекового острога по тем временам было удачно: с трех сторон вода, с четвертой — открытая равнина. Но стоял он вдали от главного русла реки, и уже в XVIII веке к нему не могли подойти крупные суда — шары затянуло песком. Портом он быть не мог. Тем самым Пустозерску был подписан смертный приговор.
После долгих исследований и поисков в начале 30-х годов порт на Печоре был построен в месте, называемом Белощелье. Порт рос. Пустозеры разбирали свои дома, свозили на новое место, где была работа, начиналась новая жизнь (морские кустарные промыслы давно заглохли). Порт рос, а старый «городок» хирел и чах день ото дня, превратился совсем в крохотную деревеньку в несколько домов, а потом и деревеньку вдали от дорог забросили, ушли из нее люди.
Так исчез Пустозерск, но не пусто прошла его четырех с половиной вековая история. Свое дело он сделал и оставил преемника — Красный город, что по-ненецки и значит Нарьян-Мар.
Здесь бы надо сказать доброе слово о Нарьян-Маре, но о нем уже сложена песня. Да и не скажешь обо всем в двух словах: о семужном лове и рыбаках, о богатстве дельты Печоры, о том, что в его окрестностях на реке Шапкиной нашли нефть и город живет предчувствиями новой будоражащей жизни промышленного центра. Его история, я думаю, впереди. Он еще молодой, тридцатилетний. История и легенда его иная, и ему будет иной рассказ.
Об авторе
Г. Гунн (Гунькин Генрих Павлович), член Союза журналистов. Родился в 1930 году в Саратове. Окончил исторический факультет МГУ. Журналист, корреспондент журнала «Вокруг света», «Смена» и других.
В 1968 году в издательстве «Мысль» вышла книга «Онега впадает в Белое море». В альманахе публикуется впервые. В настоящее время автор работает над книгой о Печоре.
Евгений Федоровский
ДОЗОРНЫЕ ОТЧАЯННЫХ ГОР
Очерк
Рис. О. Савостюка и Б. Успенского
Слишком тепло и светло у меня дома. И одиноко. Мне кажется, что мой дом там, где живут самые близкие мои друзья, с которыми довелось пережить много холодных, голодных, трудных дней и ночей.
Читаю Ливия и за строчками выспренних, слишком древних для сегодняшнего восприятия фраз чудятся узкие, бесконечные тропы. И по ним жидкой цепочкой, с большой осторожностью движется через Альпы стотысячное карфагенское войско.
Идет весна. Со склонов падают ручьи. Жидкая кашица снега растекается под ногами. От нагретых камней поднимается пар, и туман скрывает от глаз узкую дорогу.
Ганнибал, сын Гамилькара Барки, героя 1-й Пунической войны, задумал нанести удар в спину своим давним врагам — римлянам. Он провел войско и слонов через ущелья Пиренеев, через беспокойную Галлию и очутился в том месте, откуда римляне меньше всего ожидали нападения. Хорошо понимал знаменитый полководец, что этот поход через снежные, холодные горы очень рискован. У воинов нет одежды. Слоны, привыкшие к знойным саваннам, могут прийти в ярость от морозов и бескормицы. Но знает он и другое. В войне с сильным и хитрым противником только риск может привести к победе. Риск…
По ночам воины Ганнибала мерзнут от сильных ветров, днем их обжигает беспощадное горное солнце. Но они не ропщут. За Альпами их ждет золото, хлеб и вино богатой Этрурии, виноградной Цизальпинской Галлии, легкомысленной Калабрии. Они идут и идут — крепкоплечие, жестокие, смелые, готовые в любой миг схватиться с врагом. И вдруг…
Впрочем, что «вдруг»? Воины Ганнибала увидели то же самое, что испытали многие из нас. Вернее, они сначала услышали грохот, похожий на грозу, подняли головы. Ясным и солнечным было небо, но на вершине заклубился снежный ком. Он растет на глазах, он захватывает деревья и камни, он стремительно наращивает бег и через минуту яростным снежным водопадом обрушивается на головы несчастных… Ганнибал теряет столько воинов, сколько не гибло ни в одной из его битв.
Эту беду Ливий назвал лавинами. И они остались так же, как остались горы. Только выросли люди, которые объявили лавинам войну.
Нет сил усидеть дома. Ребята сейчас там, в далеких горах. И предчувствие какой-то беды неудержимо влечет в горы…
…Николай Васильевич Максимов, а попросту Макс, потому как эта дружеская кличка лучше подходит к его кругленькой фигурке и суетливой натуре, руководит в Киргизии всеми лавинными станциями. Он и встречает меня в аэропорту, колотит по спине кулаком и щурит лукавые зеленые глазки:
— Все же прилетел, старина? Едем!
Городская гостиница побоку: цивилизация не для нас. Мы вместе были на леднике Иныльчек, брали пик Победы и Хан-Тенгри, тонули в Сарыджазе, жрали траву от голода, курили конский навоз, когда кончался табак.
А тех, кто уже бывал на Иныльчеке — одном из могущественных горных ледников мира, — никакой бедой не разлучишь, потому что тогда никто из нас не был уверен, что мы выйдем оттуда живыми. Такое не забывается.
Снегомерно-гидрографическая партия получила новый «газик». На его борту ребята нарисовали огромную эмблему: белый круг, белые горы и человечек с рюкзаком, согнутый в три погибели… Мы мчимся по дороге Фрунзе — Ош. Вокруг горы. Низкие тучи скрывают вершины. Мотор гудит, пуская из радиатора на подъемах колечки пара…
Помню стометровую каменную стену недалеко от подножия Хан-Тенгри — «повелителя духов». Мы подтаскиваем к ней части осадкомера — прибора для измерения осадков. Его только что наладили. Камнями выпрямили стальные стойки, которые погнулись при падении с вертолета. Руки у нас в синяках и ссадинах.
Смотрим вверх. Там расчищают от камней площадку для прибора Макс и Володя Зябкин — снегометрист. Пятерым — Юре Баранову, Володе Царенко, Сереже Айрапетьянцу, Юре Акименко и мне — надо поднять стошестидесятикилограммовую «бандуру» по этой стене. По ней и налегке пройти трудно: осыпь. Потрескавшиеся, разрушенные временем камни держатся чудом, они готовы в любое мгновение обрушиться на наши головы. У всех нас от ветра, стужи и солнца почернели лица, облупилась кожа на носу и щеках, губы иссеклись до крови.
Площадка, где будет стоять осадкомер, рядом. Ну какое это расстояние — сто метров? Пустяк! Николай Васильевич машет рукой: площадка готова. Мы подтягиваем под осадкомер веревку, завязываем концы петлями, чтобы удобнее было тащить, втискиваем плечи в эти петли. Выпрямляемся — кажется, кости хрустят от натуги. Шатаясь, скользя на осыпи, делаем шаг, второй, третий… Бешено бьется сердце. В глазах плывут разноцветные круги. Судорожно хватаем ртом воздух. Как его мало здесь, на высоте пяти километров, рядом с Хан-Тенгри, возле которого уныло плывут белые облака!..
— Стоп! Остановка!
Ложимся рядом с осадкомером, не освобождаясь от петель. Прижимаемся к камням. От них тянет прохладой и льдом. После ночного мороза солнце еще не успело опалить их. Милая земля, дай сил, чтобы подтянуться вверх еще на три метра, потом еще, еще…
На высоте и килограмм — нелегкий груз. А у нас сейчас этих килограммов сто шестьдесят. По тридцать с лишним на одного. Поднимаемся еще на три метра и снова приникаем к камням, зацепившись за щели носками ботинок.
Интересно, сколько наших высотных шагов в этих трех метрах? Интересно, поднимемся ли мы когда-нибудь на площадку, где будем долбить камень, закрепляя стойки прибора и вбивая крючья для тросов-растяжек? Интересно, как вообще будет выглядеть мир, когда мы все-таки одолеем эту каменную стену?
Ночью мы коченеем от холода, днем нас жжет немилосердное солнце. Мы спорим о смысле жизни и даже ругаемся. Мы люди, а не экскаваторы. Но сюда, на пятикилометровую высоту, где никто не живет и жить не будет, мы пришли затем, чтобы затащить осадкомер. И он будет стоять, пока не проржавеет. И сюда ежегодно будут приходить люди и смотреть, сколько осадков выпадает в сердце Иныльчека, сколько воды он даст реке, сколько полей оросит и даст работы новым турбинам.
Мы первые, кто устанавливает здесь осадкомеры. И пришли первыми, потому что до нас здесь не было ни одной души и никто нигде: ни в Альпах, ни в Кордильерах, ни в Андах — не рисковал поднимать такие вот приборы к облакам.
Мы лезем по каменной стене, лезем упрямо, лезем на последнем дыхании, от злости и боли сжав зубы…
Разве такое забывается?
А сейчас «газик» бежит и бежит, накручивая на колеса километры дороги. Чем дальше, тем могущественнее горы и пропасти, тем больше снега, тем петлистее шоссе.
Впереди загораживает полнеба перевал Тюя-Ашу. На северной его стороне у входа в тоннель приютилась лавинная станция Володи Зябкина.
— Не ждет, — улыбается Макс.
Но Володя ждет. Сработал, как в большой деревне, беспроволочный телеграф. В курточке, в остроносых ботинках, уже отброшенных модой, в треухе с оторванным козырьком, он прыгает через сугробы:
— Знал: вернешься!
Рядом с бараком лавинной станции стоит другой барак. Оттуда несется дружный лай собак.
— Самые трудные соседи… коммунальная, словом, квартира, — неизвестно чему улыбается Володя. — Медицина над ними колдует. Вот она!