. А какая она будет ввысь? На скале отметка — «930 метров». Примерно на этом уровне будет гребень плотины. Это и поражает на Токтогуле. Высота! Не в силах раздаться вширь, станция взметнется вверх, упрется в отвесные скалы, чтобы сдержать бешеный напор воды.
В береговых скалах на высоте пробиваются тоннели и залы для энергетических цехов. Вверху дробится камень, гремят взрывы, стучат отбойные молотки. На высоте, на скользких отполированных склонах, работают люди особой профессии — скалолазы-высотники. В эбонитовых касках, обтянутые капроновыми репшнурами с замками и альпийскими кольцами, в горных ботинках на стальных триконях, они трясут горы взрывами, раскалывают камни отбойными молотками, пробивают тоннели.
А еще выше стройки, у самых вершин, скапливаются снега. Почему же они не рушатся на строителей, что заставляет их спокойно лежать на yтecax пли скатываться лавинами в другую сторону?
Когда еще шли изыскательские работы, проектировщики обратились в снегомерно-гидрографическую партию Максимова за консультацией: существует ли лавинная угроза строителям?
Перед походом в горы Николаю Васильевичу предложили альпинистское снаряжение, дали высотников-сопровождающих. Но Максимов вытащил из своего рюкзака простенькие «кошки», нацепил на сапоги и пошел — маленький, юркий, в своей потертой брезентовой куртке, старенькой шапке-ушанке. Он прошел там, где не решились бы пройти даже бывалые альпинисты.
Вот он поднимается вверх по скале. Камень, синий от холода, оброс изморозью. Ледоруб скользит по его глади и находит зацепку. Но выдержит ли она тяжесть тела? Максимов медленно и сильно тянет ручку ледоруба к себе. Кажется, выдержит. Свободной рукой он смахивает иней и видит едва заметную щель — так в старом доме трескается штукатурка. В эту щель он втыкает острый конец крюка. Переносит на него собственную тяжесть и ледорубом ищет новую зацепку на несколько сантиметров выше первой.
Его страхуют снизу. Но что это за страховка — шанс из миллиона! На высоте десятиэтажного дома случилось то, что едва не стоило Максимову жизни. Забитый крюк, на котором держалась страховочная веревка, вдруг стал вылезать из щели. Неизвестно, какое чувство заставило Николая Васильевича взглянуть вверх. Крюк держался чудом, на самом кончике острия. Максимов рывком прижался к стене, ища у нее защиты. Крюк со звоном полетел вниз.
И все же он одолел эту стену, как и сотни других. Николай Васильевич провел в горах над местом будущей стройки много дней. Прощупал чуть ли не каждый метр снежной толщи, осмотрел все откосы и лавиносборы. Он дал свое заключение, рекомендовал, как дешевле и проще избавиться от снежной угрозы.
И теперь взрывы колышут горы, где-то ухают обвалы, спускаются снежные водопады, но строителей это не тревожит. Лавинщики свое дело сделали.
Последняя станция на дороге Фрунзе — Ош называется Тюя-Ашу-южная. От других она отличается тем, что еще выше ее, на самом хребте, есть высотная лаборатория — маленький дощатый домик, где можно обогреться после замеров.
Я поднимаюсь к лаборатории вместе с техником-снегометристом Славой Гринюком. Снег глубокий, двухметровый. Блестит синими огоньками. Если бы не темные очки, мы бы скоро ослепли. В районе Тюя-Ашу самые крутые горы. И самые свирепые лавины.
Слава идет впереди, осторожно передвигая лыжи, с беспокойством посматривая вокруг. У него красивое лицо, широкий подбородок, светло-русые волосы. Серьезный, какой-то вечно озабоченный и бесхитростный паренек на станции самый незаметный. Он родился в сороковом году. Отец его погиб на Курской дуге. Осталась мать в Ташкенте. После гидрометеотехникума Слава пошел к Максимову и не жалеет об этом. Тюя-Ашу для него хорошая практика. Кругом следы сошедших лавин.
На мне свитер, теплая куртка. Жарко. Тяжелые лыжи проваливаются в сыпучий снег, и в эти моменты, пока барахтаешься, становишься совсем беспомощным. Я думаю о креплениях. Они брезентовые, полужесткие, быстро не скинешь. Да и вообще со снаряжением у нас скверно. Сколько людей в дороге — геологов, топографов, строителей, метеорологов, не меньше миллиона, а вот никак для них не придумают удобной походной одежды. Не хотят, что ли?
Перед нами крутая громада горы. Подкатывает к горлу одышка. Это состояние медики называют гипоксией — горной болезнью. На небольших высотах человек легко акклиматизируется. Но у нас высота сейчас более четырех тысяч метров, и никто к ней привыкнуть не может. Я барахтаюсь в снегу, то и дело протираю запотевающие очки, сплевываю тягучую слюну и хватаю ртом воздух. Чем выше, тем снег сыпучее и ненадежнее. Станция внизу уже совсем крохотный домик в сугробах и паутинках антенн.
Вдруг снег ухает и оседает. Стремительная трещина очерчивает границы уплотнившейся толщи. Не дай бог ей покатиться вниз!
Испуг проходит, и мы еще осторожнее, зигзагами, продолжаем подъем. Мы ясно осознаем, что если попадем под лавину, то не выберемся живыми.
Прямо под носками лыж возникает новая трещина. Внутри нее — сплошная синь, лицо смерти. Нам со Славой надо сохранять дистанцию метров в сорок, но мы невольно приближаемся друг к другу, нервы просят поддержки. Нога моя выскальзывает из креплений. Вытаскиваю ногу, как из трясины, дрожащими руками затягиваю ремни. И в этот момент слышу испуганный голос Славы:
— Лавина!
Клубясь, кипя, выворачивая из сугробов камни, на нас катится гигантская лава. Рывком разворачиваюсь и что есть силы налегаю на палки. Но лыжи тонут в снегу, я не могу вырваться! Отчаянно взбивая снежную пыль, бегу со Славой к скале, которая должна спасти… Но лавина щадит нас. Лишь припугнув, она зацепилась за барьер, надутый боковым ветром, и успокоилась, покрыв трещинами все пространство горного склона.
У скалы хорошо и не страшно. Сидим, подставив солнцу лица. От камней тянет теплом. Раздумываем, что же делать дальше. Идти вперед по трещинам опасно, вверх по скале — круто. Назад? Мы четко видим нервные петли своих следов. Сверху склон кажется еще круче. Как же мы все-таки забрались по нему?
Слава стреляет красной ракетой в сторону домика станции. Кто-то должен следить за нами. Выходит начальник станции Кондратенко. В два голоса мы кричим, что дорога опасная, снег кругом в трещинах, рыхлый, сыпучий, мы можем попасть в лавину.
— А вы согласно схеме двигайтесь! — кричит Кондратенко.
Схему, наверное, составлял тот, кто ни разу не ходил по ней.
Дурацкая схема.
— Извините, но я по ней не пойду! — кричит Слава.
— Пеняйте на себя, если нарушите схему!
Кондратенко — самый старый на станциях начальник. На будущий год он собирается уходить на пенсию и всего боится. Спорить с ним бесполезно.
Безопасно и тепло сидеть на камнях. А там, куда нам еще надо подняться, бегут тучи и дует ветер. Никуда не хочется идти. Но мы все же надеваем лыжи и идем вперед по трещинам.
На искрящейся белизне черными кляксами виднеются камни. Значит, там меньше снега. Вот бы до них дойти! Ускоряем шаги. И лыжи уже скребут о камни. Но дальше еще хуже. Висят карнизы. Не снег, а песок барханов. Глаз ищет новую цель и находит скалу. Только бы поскорее добраться до нее… Мы готовы верить в кого угодно, хоть в пророка, лишь бы на этом отрезке не шелохнулся карниз.
Осадка! Катится гул. Бесконечность малых снежинок в массе своей сердится и кричит. И вдруг новая лавина катится по склону. Мы провожаем ее цепенеющим взглядом. Она проходит мимо. Слава смотрит на меня и кривит побелевшие губы. Эта лавина накрыла бы нас, если бы мы пошли «согласно схеме»…
Часа через два показываются большие, как бастионы, скалы. Они на самом гребне перевала. На последнем дыхании, когда тело онемело от усталости, мы добираемся до них и падаем под небольшой снежный козырек. Здесь не сечет лицо лютый ветер. Тучи проносятся так близко, что их можно потрогать рукой.
Я вытаскиваю сигарету, прикуриваю. В горле першит. Беру в рот льдинку и сосу, не чувствуя влаги.
Здесь, на гребне, стоят маленькие столбики с проводами. Провода обросли инеем и льдинками. Это приборы энергетиков. Они работали на Тюя-Ашу летом, испытывали опытную высоковольтную систему — прообраз линий электропередач. После окончания строительства Токтогульской ГЭС через хребты Памира и Тянь-Шаня потянутся провода под напряжением пятьсот киловольт. Их придется тянуть по горным отрогам на высоте трех-четырех тысяч метров. Какие потребуются опоры, как уберечься от потерь энергии в разреженной атмосфере, какую подобрать изоляцию— вот что хотят узнать инженеры.
С высоты перевала нам хорошо видны петельки дороги, грузовики-коробочки, навесы против о лавинных сооружении, квадратики поселка Тюя-Ашу-северного. Все же хорошо устроен мир, если на него смотреть с высоты…
Лежим на снегу, курим, слушаем жгучую песню высотных ветров. Вровень с нами проплывает орел-бородач, раскинув широкие крылья. На непрошеных гостей он посматривает зло и печально. Слава на всякий случай заряжает ракетницу. Этот хищник запросто уносит барана. Может же бородач и нас принять за него… Покружившись, орел опускается на скалы вдали.
Нам же надо идти дальше. Идем по самой кромке гребня. Когда нас окутывает облако, останавливаемся. В этот момент ничего не видно, а обрыв в каком-нибудь полуметре. Облако проносится, и мы трогаемся дальше. Слава начинает посвистывать, значит, скоро домик, высотная наша лаборатория.
И еще одна горушка. Потом мы скользим чуть вниз, то и дело натыкаясь на камни. С этой стороны ветер сдул снег. Среди буро-ржавых скал показался домик, обшитый досками. Он похож на сибирский балок, в котором живут геологи и охотники. Под навесом нечто вроде сарайчика — здесь припасены дрова и уголь. Дверь занесло снегом. Сбиваем наледь с креплений, разминаем уставшие ноги. Слава ищет лопату, чтобы раскопать дверь. Теперь этот домик станет нам пристанищем на день, ночь и еще день.
В оконце, залепленное снегом, струится слабый сиреневый свет. Он освещает железную печку с ржавой трубой, почерневший от копоти чайник, двухъярусные нары, фанерные листы стен, побеленные инеем спальные мешки и сломанные коробки барографов на полке. Здесь можно разместиться двоим, третьему не хватит места. Ребята, которые здесь были раньше, запасли для нас дров. Они лежат у трубы и успели подсохнуть. В углу стоит канистра с керосином.