Слава кладет дрова в печь. Огонь охватывает их, и труба начинает гудеть. Каморка нагревается за несколько минут, начинает пахнуть жильем. Мы постепенно освобождаемся от верхней одежды и долго сидим перед гудящей печкой. Стекло оконца трясет от ветра, но мы не обращаем на это никакого внимания. Сейчас мы вкушаем только тепло, а с ним жизнь.
На часах три пополудни. В это время надо начинать наблюдения. Надеваем куртки, выходим на мороз и ветер. Недалеко от домика стоит метеорологическая будка. Закоченевшие термометры тоже в инее, как и вначале спальные мешки в домике. Температура минус тридцать семь. За будкой лавиносбор. Снег скован хрустящей коркой. Это плохо. Корка послужит удобными рельсами новой толще, которая когда-нибудь осядет на нее. За крутизной склона мы не видим дороги, но знаем, что она как раз под этим лавиносбором.
В центре снеговой ложбины копаем шурф. На гладкой стенке обозначаются слои. Внизу крупнозернистый снег с глубинным инеем, выше — мелкозернистый, еще выше — ветровая корка, твердая, как камень. После замеров температуры узнаем плотность каждой структуры. Отрезаем от каждого слоя кубик снега, опускаем в плотномер и взвешиваем. Вес делим на объем кубика и, учитывая коэффициент, получаем результат.
Если было бы тепло, мы со стороны походили бы на мальчиков, играющих на детской площадке. Через полчаса руки отказываются повиноваться. Лицо не чувствует ни холода, ни боли. Ноги с трудом сгибаются в коленях. Выбираемся из шурфа и бредем к домику, почти реально ощущая, как скрипят занемевшие кости.
Печка уже раскалилась от жары. Каморка наполнена горячим паром. Нет, что и говорить, земля, вернее, камни, на которых стоит наш домик, не дают ни хлеба, ни воды, ни угля. Но все же сейчас вдруг думается, что, добывая цифирь данных, мы помогаем другим людям добывать и хлеб, и воду, и уголь.
Слава садится за вычисления. Лицо его становится хмуро-серьезным, как у Пимена перед «последним сказанием».
Отогревшись, я набиваю в чайник снег из сугроба. Будет чай. Пусть от мороза трещат камни, ветер бьет бока о скалы, нам все нипочем. Мы боги на этой мертвой горе.
Уходит день. Тучи внизу становятся плотными и черными. Как угли, горят на них последние лучи. Багровый солнечный диск катится по зубьям хребтов. Снега теперь не белые, а скорее алые. Они так сильно насыщены этим цветом, что кажутся раскаленными изнутри.
Мы проводим новые замеры. На глазах меркнет свет. Тень ночи подбирается к нашему домику. В какой-то момент вспыхивает алая корона на дальних хребтах и гаснет тоже. По сгущающейся синеве неба плывет звездочка. Искусственный спутник. Так близко и неправдоподобно. Сердце охватывает волнение. Знал ли я когда-нибудь, гадал ли, что попаду в такую жуткую сказку, сотканную из всплесков рождающихся созвездий, немых гор, облаков под ногами и спутника — творения чуда и рук человеческих!
Славу тоже охватывает волнение при виде прощания дня и наступления ночи. Он торопливо курит сигарету, подсвечивая щетину на подбородке, и смотрит, как близкое небо выплескивает из глубины галактик звезду за звездой, как они вспыхивают праздничными ракетами, надувают паруса и движутся по бесконечному океану миров.
Молча мы возвращаемся в каморку. Слава залезает на верхние нары и долго ворочается в спальном мешке. Дребезжит оконце. Потрескивают в печке остывающие угли. Уныло шумит ветер…
Ночью в три я просыпаюсь и снова иду к лотку делать замеры. Та же мертвая, величественная панорама гор. Долина Сусамыр окутана облаками, подсвеченными невидимой луной. Черные пирамиды вершин похожи на пирамиды Хеопса — природа сама себе поставила памятники.
На следующий день потеплело. Ушли тучи, стих ветер. Мы закончили последние исследования и пилим дрова для будущих пришельцев.
Потом в последний раз осматриваем неказистый наш домик. Как-никак, а здорово придумали ребята, подняв сюда по бревнышку и построив его. В палатке было бы хуже. Надеваем лыжи и трогаемся в обратный путь.
Поземка уже замела следы. Кое-где со склона сползли лавины. Долго стоим на гребне перевала. Слава спрашивает:
— Петлями будем спускаться или прямо?
— Давай прямо.
Слава нахлобучивает шапку, садится на палки и катится вниз, поднимая облако снежной пыли. Через минуту он становится маленькой точкой. Собравшись с духом, начинаю спуск и я. Ветер упруго бьет в лицо. Лыжи вспахивают рыхлый лед. Нажимаю изо всех сил на палки. Сейчас не страшны лавины: не догонят…
Мы поднимались часа четыре, а спускаемся за каких-нибудь десять минут. Из-за поворота показывается домик станции. По двору ходит озабоченный Кондратенко. Увидев нас, он равнодушно спрашивает:
— Приехали? — и добавляет: — А я вот огурцами занялся, перебрать хочу, чтобы не заплесневели…
Как будто ничего не произошло!
Я собираю свой рюкзак, хочу засветло попасть на Тюя-Ашу-северную к Володе Зябкину. Володя, в такой же кургузой курточке, остроносых полуботинках, треухе с болтающимся козырьком, с бородкой клинышком и смеющимися лукавыми глазами, говорит мне:
— Чудак! Изменений захотел. У нас, как у ледников, все жизненные процессы замедленны.
В характере Володи есть такое, что с ним всегда весело. И беда не беда, и тоска не тоска. Неунывающий человек Володя.
С такими на дальних зимовках жить да жить.
Утром идет пушистый снег. Все бело, гор нет. Вакуум, как в шарике пинг-понга.
Радист по приказанию Володи объявил лавинную опасность. Дорога перестала жить. Ребята на лыжах отправились к лавиносборам. Связавшись репшнуром, чтобы не потерять друг друга, я с Володей иду к третьему лотку. Над дорогой здесь строится противолавинная галерея. Когда строительство окончится, не страшен будет обвал. Но сейчас огромные железобетонные стойки прихвачены с фундаментом «На живую нитку». Малейшая лавина может сбить их и утащить в обрыв.
Володя поднимается вверх. Я не вижу его, но чувствую по туго натянутому шнуру. Глаза залепляет снег, колючие льдинки скатываются за воротник. Наконец шнур ослаб. Подтягиваю его к себе, наматывая на пояс. Из белой завесы медленно, словно фотография в проявителе, появляется Володя. Он задумчиво стоит перед рейкой с делениями.
— Ручаюсь, если задует, отсюда пойдет лавина, — говорит он. — На этом лотке она хитрющая, как лиса.
— Не та ли, что когда-то сбила компрессор?
— Она самая. Компрессор стоял на дороге, а она его, как спичечный коробок, приподняла и швырнула в обрыв километров на пять.
— Может, взорвем?
— Придется, — соглашается Володя.
Мы спускаемся вниз за взрывником. В рюкзак берем по десять мешочков тола, тащим наверх. Взрывник раскладывает мешочки, как покойников в братской могиле, вставляет взрыватели, соединяет их огнепроводным шнуром.
— Пронеси и помилуй, — улыбаясь, шепчет он и подставляет окурок к шнуру.
В нос ударяет резкий запах пороха. Мы мчимся к скале, которая должна укрыть от летящих камней.
Сухо щелкает первый взрыватель. И следом из снежной мглы выплескивается красное облако. Будто раскалывается облако. Земля становится мягкой и зыбкой. Нам не видна лавина. Мы догадываемся о ней лишь по скрипучему шелесту.
Минут через десять снег успокаивается. Лавина сошла, обогнув тяжелые бетонные стойки. Вышло так, как и хотелось.
Володя с лавинами на «ты». Он и сам попадал под них, и обходил, и боролся.
— Уж коль лавину пока побороть нельзя, то обмануть можно, — говорит Володя.
Он даже выработал для себя особые правила. Их можно сосчитать по пальцам и любопытно знать не только специалистам.
1. Самоотверженность не всегда оправдывает себя — так примерно звучит первый пункт Володиных правил. Тот, кто без крайней необходимости отважится идти на лавиноопасный склон, с таким же успехом может отплясывать кадриль на минном поле.
2. Если ты заметишь лавину, которая мчится на тебя, постарайся слаломом уйти от нее. Если она все же догонит тебя — освободись от лыж. Лыжи и палки в этом случае оказывают медвежью услугу. Они засасывают в глубь лавины, выворачивая суставы.
3. Если ты попал глубоко под снег, никакой совет не поможет. И все же в этом положении нельзя терять надежды. Верь: товарищи спасут.
4. Отчаявшийся погибает…
Была пурга и кончилась. Сошли лавины. Открылась дорога. Радист передал отбой.
Володя выходит из радиорубки и улыбается:
— Знаешь, кто к нам приезжает? Макс!
Оказывается, к Николаю Васильевичу во Фрунзе приехали сотрудники Среднеазиатского научно-исследовательского института гидрометеорологии и он повез их по станциям.
— А знаешь, что они хотят? — загадочно спрашивает Володя. — Будут искать участки, где можно стрелять по лавиносборам из миномета!
«Газик» гидрометеослужбы приезжает поздно. Николай Васильевич появляется в своей неизменной брезентовой курточке, сапогах, старой, защитного цвета рубашке, с брезентовой сумкой через плечо и рюкзаком. За ним идет Эрнест Красносельский, начальник лавинного отряда в институте.
Володе Зябкину хочется, чтобы Красносельский обратил внимание на его станцию.
— У нас лавинки классические, — расхваливает он свой участок. — И обзор великолепный, и снег нормальный, чуть тронь — и пойдут.
— Поселок, Володька, у тебя под боком, — скороговоркой сыплет Николай Васильевич. — А тяжелый миномет, — понимаешь ли, не яйцо всмятку.
— Ну вот! Поселок, поселок, да мы на третьем лотке испытаем!
— А противолавинная галерея?
— Так ведь миномет не вниз, а вверх стреляет!
Макс сам в войну был артиллеристом, знает, что прицельную стрельбу из миномета вести трудно. Северная станция для испытаний не подходит. Он предлагает завтра с утра ехать на Тюя-Ашу-южную.
— Да какие там лавины? Тьфу! — хмурясь, плюется Володя.
Николай Васильевич плутовато щурит глаз:
— На будущий год туда тебя пошлю, узнаешь…
Далеко за полночь укладываемся в постели. Максимов хотя и не курит, но сегодня тянет сигарету за сигаретой.