У природы, скажем наперед, есть не один способ решить задачу продления жизни. В греческом мифе о мойрах первая из них, по имени Клото, держит прялку, вторая, Лахесис, прядет нить жизни. Она владеет, оказывается, множеством (и чем дальше продвигается наука, тем больше их становится известно) разных приемов и уловок, которые делают свитую нить прочной и гибкой. Побеждая в мечтах всемогущую третью мойру — Атропос — с ее ножницами, обрезающими нить жизни, греки создали в своем эпосе как бы противовес мрачному мифу о трех сестрах-пряхах… Геракл, он же Геркулес римлян, осиливает саму смерть подобно героям сказок русского и других народов. Спящая красавица возвращена к жизни жарким поцелуем… Богатырь, павший на поле брани и уже истекший кровью, воскресает, едва его спрыснут живой водой… Даже в предание о Гидре — у нее на месте отрубленной головы отрастает новая — вплетен все тот же мотив неодолимости жизни.
У этих полудетских мечтаний человечества есть, если вдуматься, грани соприкосновения с действительностью, точки опоры в реальном мире. В конце концов, пусть односторонне, пусть преувеличенно, иллюзорно, фантасмагорически, все они отражают некие реальные свойства и черты оргапической жизни.
Та же Гидра с головой, отрастающей на месте отрубленной, или мифическая обоюдоголовая змея Амфисбена — разве это чистый вымысел?
Оставим романтических красавиц и закованных в доспехи сказочных богатырей, вернемся на землю и, чтоб далеко не ходить, посмотрим себе под ноги, где, извиваясь, ползет дождевой червь, отнюдь не прекрасный и предельно голый. Этого червя мы впервые увидели еще в раннем детстве и тогда уже узнали, что его можно разрубить надвое острой лопатой, а он продолжает жить: у него голова отрастает на месте отрубленной, а бывает, образуется вместо отрубленного хвоста. Как же легко мы об этом забываем, как быстро перестаем удивляться, как незаметно приучаемся проходить мимо обыденных чудес природы.
Разве в опытах итальянца Лаццаро Спалланцани у легочных моллюсков на месте удаленной головы не вырастала новая? Разве не появляется у краба клешня взамен отломанной? Разве истертые в пыль губки не собираются затем в живые системы? Ведь если даже смешать живую массу двух разных губок — лиссодендорикс и микроциона, то клетки каждого вида вскоре соберутся, образуя свой самостоятельный живой комплекс.
Разве не то же происходит у полипов?
Сколько подобных примеров привел Абраам Трамблэ в своих полузабытых теперь «Мемуарах к истории одного вида пресноводных полипов с руками в форме рогов»! Трамблэ показал, что полипы не только воспроизводят утраченные части, но даже восстанавливаются целиком из отдельных отрезков.
Современник Трамблэ профессор Руанского университета Ле Ка торжественно предсказал: «Две вещи прославят в веках главные прозрения XVIII века — это, во-первых, открытие электричества и, во-вторых, открытие пресноводных полипов».
В те времена послы регулярно доносили дворам о ходе опытов с полипами, проводимых Трамблэ и всеми, кто по его примеру изучал явление регенерации. Жадный интерес к почти неизвестным дотоле полипам вполне понятен. Его питала обольстительная, хотя и смутная, догадка… Ведь здесь природа как бы приподнимала завесу над тайной жизни и смерти.
Не случайно лейпцигский профессор теологии X. А. Крузиус в двухтомном «Наставлении к добропорядочному и осторожному размышлению над природными явлениями» именем церкви объявлял греховными мысли тех, кто противопоставляет свои дерзкие помыслы воле всевышнего. Но заклинания Крузиуса не смогли помешать новым открытиям в опытах на иглокожих, членистоногих, даже на позвоночных — амфибиях, рептилиях. Регенерация— свойство восстановления утерянных частей тела — оказалась широко разлитым явлением в живой природе, и не только в мире флоры, но и фауны.
Подумать только, все эти турбеллярии, хламидомоны, вся чуть ли не схоластическая премудрость, построенная из обломков латинских и греческих корней! С облегчением оставляем мы этот скучный груз в школьном учебнике биологии, так и не узнав ни о тех надеждах, которые возлагались на них в прошлом, ни о тех обещаниях, которые заключены в них для будущего.
Но можно ли проходить мимо тихоходок с их поразительными резервами жизнеспособности? Уже Спалланцани показал, что не один, а многие их виды способны оживать после полного высушивания. Смело беря объекты для опытов с далеких друг от друга ступеней систематической лестницы и столь же смело сопоставляя внешне далекие друг от друга явления, Спалланцани (недаром он прозван Неистовым!) нашел, что зимняя спячка многих позвоночных сродни мнимой смерти тихоходки.
Тихоходок, живущих в сырых низинах и во мхах, можно, высушив, держать в сосуде с чистым водородом, где дыхание и окисление полностью исключены. Две недели в этой в прямом смысле слова убийственной атмосфере провели тихоходки у экспериментатора, а перенесенные на свежий воздух и увлажненные, ожили. Чем сильнее высушены тихоходки, тем медленнее возвращаются они к жизни. Пробуждение от смертного сна растягивается в иных случаях на 250-1000 часов. И все же, проснувшись, эти крохи живут нормально.
Исследователи пошли дальше. Предельно высушив, помещают они животных в жидкий воздух, потом в еще больший холод — в жидкий водород. Четверть часа при температуре минус 253° проводят здесь тихоходки, точнее, то, что когда-то было тихоходками. Их окунают и в жидкий гелий с температурой минус 269°, даже минус 271°. Отсюда рукой подать до абсолютного нуля, когда газы переходят в твердое состояние. До такой температуры даже сказка не осмеливалась замораживать Снегурочку! А тихоходки, проведенные через все круги этого ада, оживали после возвращения в нормальную среду.
Из холода их можно бросать в полымя. Высушенных тихоходок нагревают до 100, в безвоздушной среде до 140°, и все же, перенесенные на сырой мох, они воскресают. Обыкновенная влага мхов оказывает действие не менее волшебное, чем живая вода сказки.
Если обобщить историю опытов с Тардиградой со времен Антония Левенгука до наших дней, то тихоходок, пожалуй, вернее назвать не долгожителями-макробиотусами, а бессмертниками-иммортелями.
После многих лет изучения зимней спячки животных наш соотечественник профессор Хорват признал: «С физиологической точки зрения здесь все невероятно! Самые строгие из наших описаний были бы сочтены за басни, не имен мы возможности наблюдать их».
И это было сказано еще до П. И. Бахметьева с его потрясшими научный мир опытами плавного оживления насквозь промороженных, витрифицированных, как вскоре стали говорить, то есть остекленевших, животных разных видов.
Теперь временный выход из жизни прослежен до мельчайших деталей и в лаборатории, и в природе. Уже многое известно о том, как осуществляется этот «невероятный с физиологической точки зрения» процесс.
Вот реснитчатые инфузории. Массами плавают они в лужах и канавах, но, по мере того как солнце с каждой неделей поднимается выше и лужи подсыхают, инфузории изменяются. У них исчезают реснички, рот, глотка, плавно замедляются движения, потом вовсе замирает вакуола, оболочка сильно уплотняется… В новом состоянии (превратившись в цисту) инфузория выдерживает невзгоды, которые раньше ее сразу же погубили бы. Солнце полностью высушило лужи и канавы, жаркие лучи прокалили ил на дней склонах, ветер поднял в воздух пыльное облако, а с пылью — цисты. Но инфузориям все нипочем. Обычно такие ненасытные, такие прожорливые, они могут теперь годами оставаться без пищи.
А вот пшеничная нематода, или, как ее когда-то называли, угрица, вредитель со звенящим, словно бубенчик, названием Ангвилюлина тритици. Крошечные молодые угрицы живут в почве. Привлекаемые зеленью всходов, они пробираются в пазухи растения, вбуравливаются в ткань будущего колоса и одеваются как бы желваком из клеток пшеницы. В одном желваке — галле — может скопиться до 15 тысяч личинок. После того как микроскопический гарнизон вредителей пройдет две первые линьки, личинки высыхают в своих шкурках, и галлы заполняются массой тонких, сухих, неподвижных нитей. Отныне они, не меняясь, могут годами лежать с зерном в амбарах. Но стоит высеять зерно во влажную почву, нити набухнут, расправятся, выйдут в грунт и здесь, повторяя пройденное, дождутся зелени всходов. Известен случай, когда нематоды пролежали сухими 27 лет и ожили!
Вот другие черви, вот пиявки… Они проводят зиму, закопавшись в ил, неподвижные, ничем не питаясь… Вот гусеницы, превратившиеся в сосульку; излом их острый и ровный, упав, они со звоном разбиваются. Но сохраните их до весны, они оттают, и из них выйдут бабочки… Вспомним, как высыхают разные мелкие членистоногие, как окоченевают лягушки подо льдом в болотах, летучие мыши в пещерах, в дуплах, как цепенеют грызуны в норках, как спят летом тропические животные.
Некоторые тропические рыбы, когда пересыхают русла, закапываются поглубже в ил, другие с помощью жаберных крышек передвигаются в поисках новых водоемов, а двоякодышащая Протоптерус сеннектес окружает себя плотной капсулой из слизи, выделяемой кожей, и в таком органическом боксе находится до тех пор, пока вновь не польют дожди…
Теперь оглянемся на необъятный мир листопадных кустарников и деревьев. Ведь они зимуют в состоянии, аналогичном спячке животных.
Поставим в один ряд все формы анабиоза, инцистрирования, периодов покоя, регулярных перерывов в развитии некоторых насекомых (такие перерывы именуют дпапаузон), даже имитирующие смерть приспособления «притворяшек», широко известные по повадкам жуков-щелкунов. Во всем этом, как писал один из крупнейших знатоков проблемы, советский биолог П. Ю. Шмидт, «мы видим проявление своеобразной диалектики жизни — жизнь для сохранения своего создает отсутствие жизни, как бы временную смерть».
Что же это, только опыт философского осмысления наблюдаемого в природе, или здесь могут быть обнаружены и какие-то практические подступы к делу?
Люди давно учатся управлять продолжительностью жизни организмов.
Взять семена многих однолетних дикарей-сорняков. Осыпаясь из одного и того же колоса, из одной и той же корзинки, из одного и того же стручка или соплодия, они нередко лежат в почве рядом, на одинаковой глубине, в тождественных условиях. А прорастают не все сразу, а на протяжении ряда лет. Такими были когда-то культурные растения. Теперь они всходят в посевах дружно, поднимаются в рядках сомкнутым строем и так же дружно колосятся. Поэтому каждый раз, «когда волнуется желтеющая нива», это зрелище воспринимается как победа труда, как праздник и торжество жизн