Андрей Аверьянович спросил насчет тропы от геологов до верховьев Лабенка.
Вместе с Валентином Федоровичем долго водили они карандашами по карте, висевшей за спинкой директорского кресла.
— Отсюда поближе, чем с горных пастбищ, — сказал наконец Валентин Федорович, — и не одна, а две тропы выводят к тому месту, откуда стреляли в Моргуна, но…
— Что вас смущает?
— А то смущает, что короткой тропой здесь давно не пользуются — оборвался висячий мостик через ущелье. Вот здесь. — Он показал на карте, где был висячий мостик. — А другая вон как идет, вкруговую.
— Выходит, что у трех наиболее вероятных кандидатов в убийцы, — сказал Андрей Аверьянович, возвращаясь в кресло, — есть алиби. И снова мы возвращаемся к Кушелевичу.
— Но мог быть кто-то четвертый, кого мы и не подозреваем?
— Мог быть и четвертый, но мы о нем понятия не имеем, значит, практически четвертого не дано. Четвертый — Кушелевич. Он же пока что первый, кому предъявлено обвинение в убийстве… Я возлагаю большие надежды на судебное разбирательство.
— Суд может согласиться с доводами и выводами следствия.
— Может, конечно. А может и не согласиться… Кстати, первая забота адвоката как раз о том, чтобы суд не просто с кем-то согласился, а рассмотрел все обстоятельства дела заинтересованно и объективно, тем более что дело это не такое уж заурядное, как может показаться с первого взгляда. Хотя бы потому, что обвиняется один, а убийца скорее всего кто-то другой. По элементарной логике убить должны были Кушелевича, а убили Моргуна. Почему?
— Вот именно, почему?
— Если бы у Лузгина или Кесяна не было алиби, я бы предположил, что это сделал кто-то из них. И тем и другим Моргун помыкал, даже, случалось, поколачивал их. Весь поселок Моргуна побаивался, многие не любили, в том числе и приятели его, особенно Павел Лузгин, который сам хотел верховодить молодежью. Если он и не убивал, то руку к этому делу приложить мог.
— Но доказательств его причастности ни у следователя, ни у нас нет. Видите, — усмехнулся Валентин Федорович, — я уже рассуждаю по вашей методе. С одной стороны, мы убеждены, что Кушелевич не убивал, с другой — убеждены, что тут не обошлось без браконьеров, с третьей — у нас нет никаких доказательств, которые можно предъявить суду.
— Ход мыслей в общем-то правильный. Главное в нашем деле — не обольщаться. Очень заманчиво принять желаемое за действительное, но это ни к чему хорошему не приводит. Никогда и никого. Мы действительно не имеем доказательств того, что Кушелевич не стрелял в Моргуна. Но у нас уже есть основания утверждать, что в показаниях Кушелевича нет тех противоречий, какие усмотрел следователь. Обвинителю трудно будет уличить подсудимого, и суд может вернуть дело на доследование. К чему нам и следует стремиться. Мы не располагаем таким аппаратом и возможностями, какими располагает следствие, поэтому нам труднее докопаться до истины. Но у нас есть возможность предотвратить несправедливое решение.
— Буду рад, если так оно и случится, хотя, признаюсь, ваш анализ всех за и против не дает радужных надежд.
— Что делать? — Андрей Аверьянович поднялся из кресла. — Будем надеяться на лучший исход.
Шел допрос свидетелей. Перед судейским столом — мать убитого. Сухопарая, в черном платочке на седеющих волосах, она хотела казаться скорбной, но время от времени забывалась и сухое, остроносое лицо ее выражало откровенную неприязнь и подозрительность. И отвечала она так, словно бы хотела сказать: «Знаю я вас, запутать меня хотите». Подозрительность, наверное, была у нее в характере; кроме того, кто-то скорее всего подогревал в ней это недоброе чувство, внушая, что дело хотят замять, а убийцу выгородить.
Больше всего вопросов матери убитого задавал один из заседателей, тот, что сидел справа от судьи, седоусый, с седыми висками лобастый мужчина, рабочий-мебельщик. У Андрея Аверьяновича сложилось впечатление — этот заседатель не убежден, что подсудимый преступил пределы необходимой обороны. Вернее, он убежден в обратном.
Судья непроницаем, глаза его под щегольскими очками без оправы посверкивали остро, он внешне бесстрастен и не проявляет личного отношения к показаниям свидетелей, не отдает предпочтения, как это случается, обвинителю перед защитником. Судья ни разу не прервал адвоката, и Андрей Аверьянович чувствовал, что он и дальше не будет мешать.
— Не случалось вам слышать от сына фамилию Кушелевича? — спрашивает седоусый заседатель.
— Может, и случалось, — отвечает мать убитого. — В поселке все знали Кушелевича.
— И сын ваш его знал?
— И сын знал.
— И говорил о нем в вашем присутствии?
— Не помню.
— Откуда же вам известно, что он знал его?
— Кто же его в поселке не знал?
— Вам не было известно о том, что Кушелевичу собирались отомстить за поимку браконьеров?
— Нет, не было известно.
— В поселке Желобном об этом говорили не стесняясь.
— Не слышала.
— Какие у вас были отношения с сыном?
— Обыкновенные.
— Он рассказывал вам о своих жизненных планах, о том, что собирался делать в ближайшее время?
— Нет, не рассказывал.
— Значит, ничем с вами не делился, ни горем, ни радостью?
— А чего ему делиться?
— Что же он, не разговаривал с вами?
— Почему не разговаривал?
— О чем же?
— Рубаху велит постирать, залатать что…
Заседатель пожал плечами и сокрушенно сказал:
— У меня вопросов больше нет.
Обвинитель поинтересовался, на какие средства жила мать убитого. Она ответила, что получала пенсию за мужа, дочь присылала иногда рублей пять.
— Сын работал?
— Работал.
— Где?
— Шофером в леспромхозе.
— Постоянно?
Она сделала вид, что не поняла вопроса.
— Последнее время он работал в леспромхозе?
Выяснилось, что уже около года Моргун в леспромхозе не работал.
— На какие же средства он жил? — это спросил седоусый заседатель.
— Кто ж его знает, на какие, — ответила мать Моргуна, — я его не допрашивала.
— Чем же он питался? Обедал где?
— Дома обедал, где же еще.
— А деньги на харчи давал?
— Давал, а как же. Кто же его задаром кормить станет?
— Где же он брал деньги, если почти год не работал?
— Кто же его знает где, про то он мне не докладывал.
Андрей Аверьянович про себя улыбается: если обвинитель хотел своими вопросами подвести дело к выводу, что смерть Моргуна лишила престарелую мать кормильца, то попытку его нельзя признать удачной.
Судья поворачивает голову к защитнику:
— У вас есть вопросы?
— Есть, — говорит Андрей Аверьянович. — Ваш сын был левша?
Мать Моргуна повернула к защитнику свое востроносое лицо, на котором отразилось удивление. Ответила не сразу, словно бы думала, как получше ответить.
— Ел левой рукой, это верно, — сказала она тихо, видимо, так и не решив, какой вред может произойти от этого признания.
— А стрелял с какого плеча?
— Кто же его знает, с какого, при мне он не стрелял, — тут уж она отвечала уверенно, как по заученному.
— Скажите, кто вам писал письмо в газету?
Она опять замешкалась, но быстро справилась с замешательством.
— Нашлись люди добрые, написали.
— Кто именно, вспомните?
Она поглядела на судью, словно бы ища у него поддержки, но тот смотрел на свидетельницу сквозь стекла очков строго и не собирался выручать ее.
— Лузгин Павел писал, — опустив голову, произнесла свидетельница.
Выслушав ответ, Андрей Аверьянович сказал:
— У меня вопросов больше нет.
В зал вошел Владимир Кесян, крепкий, очень широкий в плечах юноша со смуглым лицом, с шапкой черных вьющихся волос на голове. Этот не отрицал, что ругал Кушелевича и произносил угрозы в его адрес, делал это сгоряча, по глупости. Моргун говорил, что с Кушелевичем надо бы поговорить по душам. Что он имел в виду? Да ничего особенного. Попугать, наверное, хотел, а убивать его никто не собирался.
Когда судья и заседатели прекратили вопросы, Кесян откровенно вздохнул с облегчением и подкладкой кепочки, которую мял в руках, вытер со лба пот. Но радость его оказалась преждевременной.
— Вы давно знаете Моргуна? — спросил Андрей Аверьянович.
— Давно. Вместе выросли.
— Он был левша?
— Да, левша.
— И стрелял с левого плеча?
— И стрелял с левого.
— У вас были с ним ссоры?
— Н-нет, — неуверенно ответил Кесян.
— Как же нет, если Моргун вам даже зуб выбил в драке?
— Не выбивал он мне зуба, — горячо возразил Кесян, — неправильно вам сказали. Пашке он зуб выбил, это было, а мне только ухо поцарапал.
— Значит, драка все-таки была? Из-за чего же?
Кесян понял, что сказал лишнее.
— Так, поспорили, — неопределенно сказал он и умолк.
Где он был в день убийства, у Кесяна уже спрашивали. Андрей Аверьянович спрашивает еще раз. Свидетель повторяет свое показание: видел его Филимонов, потом видели у геологов, без ружья, в четыре часа дня. А убили Моргуна в три. За час не мог Кесян дойти от места убийства до геологов, тем более что шел он к ним не сверху, от перевала, а снизу — это засвидетельствовано очевидцем.
Мог — не мог… В горах это относительно. Прохоров, например, утверждал, что мог Кесян за час добежать с верховьев Лабенка до геологов. Что был там, на короткой тропе, переход через ущелье: кто-то повалил пихту так, что она легла, как мост. Сейчас ее уже снесло, а тогда была. Сам Прохоров не видел, но говорят. А это «говорят» на суде не предъявишь. На всякий случай Андрей Аверьянович спрашивает:
— Сколько же времени нужно, чтобы дойти от места убийства до геологов?
— Если хорошо идти, часа два с половиной, а то и три.
— А по короткой тропе?
— Там два года уже не ходят: висячий мост сорвало.
— И замены мосту нет?
— Сейчас, может, и есть, не знаю, давно там не ходил.
— Как давно?
— Да с полгода.
— А в день убийства?