В центре Соломбалы огромное здание петровской постройки. Хотя окна его и велики, света они пропускают мало. Даже в жаркий летний день моего прибытия в здании Царили сумрак и прохлада. По каменным ступеням, по узорчатым чугунным площадкам лестниц, протоптанным и отполированным до блеска многими поколениями моряков, я добрался до нужного мне учреждения, само название которого напоминало северные сияния, штормовые ветры, ледовые просторы: «Убекосевер» — Управление безопасности кораблевождения по северным морям.
Передатчик, полученный в Нижнем, настолько хорошо был упакован для морского путешествия, что не хотелось его распаковывать, тем более что при испытании его на месте он надежно работал. А приемник все же следовало проверить. Я поставил его в одной из комнат управления и с трепетом — не поломался ли в пути? — включил.
По управлению, где работало много связистов и радистов, быстро пронесся слух, что на полярную станцию Маточкин Шар везут какую-то интересную шкатулку, якобы новый приемник. Тогда даже опытные радисты о коротких волнах знали примерно столько же, сколько сейчас знает обыватель о технологии изготовления атомной бомбы. Группа старых радистов молча и явно неодобрительно взирала на необычный прибор.
По их устоявшимся понятиям, радиоприемник должен был обязательно иметь вид ящика с эбонитовыми панелями по крайней мере в два пальца толщиной и ручками, повернуть которые мог только взрослый, в полную силу, мужчина, потому, как известно, радио — занятие не для детей и женщин. А это? Какое-то легкомысленное устройство из проволочек и катушечек, которые надлежало сближать, затаив дыхание, деликатно касаясь двумя пальцами. Нет, нет! Тут что-то не то.
В те времена любителей, работавших в эфире, вообще было еще маловато, и, как на грех, я не услышал ни единой станции. Старички переглядывались, многозначительно улыбались. Все было для них непривычным и поэтому казалось непонятным, неправдоподобным, а я, ратовавший с пеной у рта за короткие волны и разливавшийся соловьем о великом будущем коротких волн, — явным аферистом.
А мой приемник красноречиво молчал. Действовал так называемый закон демонстраций. Пока что-либо готовится к показу, все идет отлично, но стоит лишь приступить к демонстрации, как что-нибудь обязательно не заладится.
Конечно, вечером, когда все разошлись по домам и в управлении воцарилась тишина, приемник, усовестившись, заработал. Но, увы, демонстрировать его было некому.
Через несколько дней предельно загруженный пароход с новой сменой полярной станции отвалил от соломбальской пристани, а еще несколько суток спустя на горизонте появились горы Новой Земли. С каждым часом берега ее приближались. Вот они уже совсем близко. Пароход повернул и пошел прямо к берегу. Казалось, что он сейчас с полного хода врежется в скалы, но неожиданно открылся широкий поворот, затем другой, и судно вошло в узкий, но глубокий пролив Маточкин Шар. Все пассажиры и моряки, свободные от вахт, высыпали на палубу, любуясь замечательными, один другого прекраснее, видами, открывавшимися за каждым новым поворотом.
Выгрузка у полярной станции заняла несколько суток. Еще недавно пустынный берег загромоздили штабеля досок, ящиков, тюки сена. По существующим правилам команда судна обязана выгрузить и доставить груз за линию прибоя. Но конечно, это правило было весьма условным. Широкая галечная полоса с засохшими водорослями, скопившимися у подножия высокого холмистого берега, красноречиво свидетельствовала, что линия прибоя простирается до этого подножия и при хорошем шторме все выгруженное на берег окажется под водой. Значит, следовало торопиться с переноской груза.
Нам, одиннадцати зимовщикам, предстояло поднять десятки тонн всякой всячины на крутой берег, туда, где высился большой, скучной постройки дом. Наши транспортные возможности были весьма ограниченными. Единственная лошадь, все достоинство которой заключалось в том, что ей выпала честь быть самой северной лошадью планеты, с трудом вытаскивала наискосок по косогору грабарку с легкими ящиками. Мы поддерживали конягу морально, в основном крепкими словами, а самые тяжелые ящики таскали на собственных спинах. Существовала еще и узкоколейная дорога, тоже самая северная в мире. На вагонетку накладывали доски. После длительных истошных криков о готовности кто-то невидимый за бугром начинал крутить лебедку. Натягивался трос, и, подталкиваемая со всех сторон, вагонетка медленно ползла в гору.
Наступил последний день разгрузки. Пароход возвращался в Архангельск. Прощание с моряками, последние рукопожатия. И как заключительный аккорд всей этой «выгрузочной эпопеи», с борта судна в шлюпку, нам в протянутые руки, со всеми предосторожностями был спущен самый ценный груз — новый передатчик.
Уже с берега мы наблюдали за отходящим судном. Раздался знакомый стук брашпиля, выбиравшего якорь, крик боцмана с бака, и судно сначала медленно, а затем все быстрее и быстрее стало удаляться. Прощальные гудки. С берега им в ответ неубедительно и как-то одиноко прозвучало несколько винтовочных хлопков-выстрелов. Судно скрылось за мысом.
Этот августовский вечер выдался холодным, и ватные штаны и куртки, в которые мы облачились, пришлись кстати. Широким раструбом уходил на восток пролив Маточкин Шар. С северного нашего берега мы отлично видели южный остров Новой Земли с высокими, покрытыми снегом горными вершинами, а левее, на горизонте, — Карское море.
Стоял полный штиль, и море лениво дышало. Небольшая волна шуршала галькой. Устав от дневной работы, от прощальных треволнений, мы подтащили к берегу неразгруженную шлюпку и отправились ужинать. В обширной кают-компании за столом, покрытым клеенкой, — во время разгрузки где уж там думать о скатерти! — засели трапезничать.
Уже тарелки были собраны, на столе появились кружки с крепким чаем, и свет лампочки стал меркнуть от густого табачного дыма, как вдруг, словно взрыв бомбы, — крик:
— Шлюпку уносит!
На какой-то момент в дверях образовалась пробка, но через секунду мы, все одиннадцать, уже мчались по камням вниз. Так и есть! Мы недостаточно далеко от уреза воды вытащили шлюпку, и, когда наступил прилив, она оказалась на плаву. Мирно покачиваясь метрах в двадцати от берега, она направлялась в сторону моря. Единственная шлюпка! Передатчик! Передатчик! Все рушилось, к дьяволу летели все планы!..
Наука утверждает, что механизм действий человека сложен: глаз видит — ив мозгу начинает что-то «шевелиться». После некоторого «шевеления» центральный мозг через определенное время дает команду нервной системе, и только тогда, после столь длительной волокиты, человек начинает что-то предпринимать. Но есть и другой вариант: это когда человек действует инстинктивно. Тогда только — глаз и действие.
Мой глаз видел уплывающую лодку, но мозгам «шевелиться» было некогда. Впрочем, если бы заработали мозги, было бы значительно хуже: я не стал бы делать то, что последовательно делал дальше. Сбегая вместе со всеми с косогора, я, не думая, на ходу скинул свой ватник. Вот уже бегу по шуршащей гальке. Вода! Молниеносно сбросив разношенные сапоги и портянки, я по схеме «глаз — действие» бултыхнулся в воду.
Первое впечатление было ошеломляющим. Его не передать, такое нужно испытать самому. Вероятно, при падении в кипяток ощущение такое же. Меня ошпарило… холодом. Температура воды в проливе была около семи градусов. Энергично действуя руками, я поплыл к шлюпке — единственное, что мне оставалось делать. С берега раздавались подбадривающие крики, перемежавшиеся с бесплатными советами. Брр, ух и холодно же!
Но вот и злополучная шлюпка. Залезать надо только с кормы— так и удобней и легче. С трудом заваливаюсь в шлюпку. Ватные штаны намокли, стали пудовыми. Вытащить весла было делом одной минуты, и вот я уже подгребаю к берегу.
Оваций не надо! Степенным шагом — не очень-то побежишь босиком по камням да еще в пудовых штанах — я, как русалка — с меня лились потоки воды, — прошествовал в дом. Скуповатый начальник превзошел самого себя: выдал бутылку коньяку. Тут все дружно помогли мне переодеться и еще более дружно распить коньяк. Я стал героем дня!..
Радиостанция в проливе Маточкин Шар была построена в 1923 году в связи с развивавшимися тогда Карскими операциями. Суда, груженные сельскохозяйственными и иными машинами, промышленными товарами, направлялись из Мурманска, Архангельска, из Лондона через Карское море на восток к устьям Оби и Енисея, чтобы забрать там сибирское зерно, кожи, меха, лес и возвратиться обратно. Самым трудным участком было Карское море, издавна снискавшее дурную славу «ледяного мешка». Преобладающие северо-восточные ветры нагоняли ледяные поля в этот мешок до южного берега и закрывали относительно узкие южные проливы — Югорский Шар и Карские Ворота.
В некоторые годы при забитых льдом южных проливах удавалось проводить суда через пролив Маточкин Шар, расположенный значительно севернее. Для получения достоверных сведений о состоянии льда у восточного выхода пролива и была сооружена наша полярная станция: большой дом, два склада, маленькая банька на косогоре, магнитный павильон и немного поодаль здание радиостанции.
Первое, что бросалось в глаза на подходе к станции, — две огромные мачты. Такие мачты строились на заре развития радиосвязи. Бревна почти в человеческий обхват, надставленные одно на другое, тремя гигантскими свечами уходили на шестидесятиметровую вышину. Между собой бревна соединялись длинными болтами. Внутри треугольника, образуемого бревнами, можно лезть до самого верха. Три яруса оттяжек из стальных тросов толщиной в руку, изоляторы величиной с детскую голову — все это было добротно, фундаментально, но страшно громоздко.
В доме одну треть занимала радиорубка, а две трети — машинное отделение. Кроме того, в пристройке находилась большая аккумуляторная батарея. Посредине рубки стоял искровый пятикиловаттный передатчик, дальность действия которого не превышала 300–400 километров — только до Югорского Шара.