После этого совещания мы с Харитоновым отправились в шестьдесят шестой квартал «плановать», а дед Рябинин — за рябцами.
Пока мы добирались до квартала, да разыскивали центральный визир, да порядочно прошли по нему, проверяя его состояние, стало уж не рано, а небо нахмурилось тучами. Иван Андреевич заторопил к табору. Лишь завидели мы дым рябининского костра, стало накрапывать и зашумел порядочный дождик. Пораньше сошлись в табор и рабочие. В лесу ведь не дома на печке. Дождь, впрочем, вскоре перестал, и кулеш не задержался. Я спросил у Векшина, каково ему работается с новыми товарищами. Он буркнул:
— Не больно складно, да куда денешься?
После ужина все, как обычно, расселись на кряжиках для нодьи. Конечно, речь пошла о хине, о Егоре, которого по-прежнему трясло.
Иван Андреевич сделал, как говорится, заявление:
— Граждане! Поутру товарищ таксатор на себя взял вину, что забыл хину в Мысах. Но это было сказано, чтоб не задерживать выход на работу. А дело худое: хина кем-то вынута из аптечного ящика. У нас сейчас все равно что собрание. Давайте подумаем, что тут вышло. Может, кто хотел принять порошок да и весь пакет забыл в кармане? Признайся. Ничего за это не будет.
Сперва все пораженно молчали, как-то замерли. Но тут же заговорили чуть не разом:
— Да ладно ль ящик проверили?
— Неужто такой гад…
— Что ж с Егором-то теперь?..
И конечно, ядреные слова по адресу вора, пропавшей хины, самой малярии. Подал голос Рябинин:
— Кончай галдеть! По порядку говорите!
Но опять зашумели, загорланили пуще прежнего.
— Стойте! — крикнул Харитонов. — Надо председателя собрания выбрать!
Опять крики: «Рябинина!» «Зайцева!» «Паничева!»
Встал Рябинин:
— Надо такого, кто весь порядок знает, — Харитонова!
На том и согласились.
— А коли так, — приказал Иван Андреевич, — тишина!
Шум быстро прекратился. Тогда Харитонов провозгласил:
— Кто желает сказать, проси слова, подымай руку!
Первым выступил Зайцев, немолодой, худощавый, хромой от немецкой пули:
— Граждане! Неужто есть середь нас такой подлец, что не сознается? Кто взял — подумай! Наш товарищ болеет — вон он трясется! Кто взял, будь ты сознательным! — Он помолчал. Ответа не было… — Али думаешь, не узнается? Врешь! Все на свету будет. Не человек тогда ты будешь, а подлец!
Речь прозвучала горячо, но пользы ждать от нее не приходилось. Взял слово Леонтий Ефихмов, низенький, седоватый бородач из тех говорунов, что надоедают на каждом сходе:
— Вот что, други. Это выходит вроде самовара, похоже на ружье. Артель у нас, и он с нами артельный кулеш хлебает. Думаем свой, а он — на тебе! Украл ужасно нужное вещество! Продать небось надумал. Что говорить! За эту вещь, приспичит, все отдашь. Негодяй ты, спекулянт! — воззвал он к неведомому вору. — У нас тут недалеко англичаны три года назад безобразили. Тебе бы, сволочь, с ими, в ихнюю Бреданию бежать, к им, гордецам поганым!
Рябинин не стерпел:
— Леонтий Алексеич! Ну куда тебя занесло? Мы про наше, а ты в Британию! Говори по делу!
— Ох, други! Уж больно я расстроился! Чего тут говорить: подлец он бесстыжий — вот и весь сказ!
В этом выступлении не только «конструктивности», но и простого смысла не было.
Поднял руку вандышский Агафон Огурцов, сумрачный, светловолосый богатырь-заика:
— О-о-о-быс-быс-кать! Ву-ву-всех!
Это звучало конкретнее, но было явное «не то». Зашумели:
— Дурака нашел! В свой мешок погляди!..
Едва угомонил крикунов председатель. Получил слово чернявый Фрол Осичев. Он огладил смоляные усы, кашлянул:
— Кто взял — хоть ты его ругай, хоть нет — не признается. Чего зря болтать? Искать надо! А кто мог украсть? Угадать не хитро: тот, кто в таборе целыми днями один живет. Ему проще простого и хину, и что хошь прибрать.
Осичев не назвал Рябинина, но многие невольно взглянули на старика, который невозмутимо оправлял палкой огонь нодьи.
Сразу стихли переговоры и шепот… Только нодья тихонько потрескивала редкими искорками да шумел под ветром древний лес, невидимый из круга, освещенного красноватыми язычками смирного огня.
Больной Егор первым заговорил со своей постели в станке:
— Очумел ты, Фрол! Что ты, бессовестный, мелешь? На кого поклеп кладешь!
Тут вновь загудели, закричали. А Рябинин обернулся к Фролу:
— Сам обыщешь али как?
Но Фрол не сдался:
— Ничего я не знаю. Только на таборе никого, кроме таборщика…
На наглеца зашипели еще пуще:
— Никак с ума спятил! Еще и напираешь!
— Тише! — прикрикнул председатель. И вдруг послышался негромкий хрипловатый голос Семена Векшина:
— Фролка небось сам украл.
— А ты видел, дубина ты губастая?
— Не лайся, Фрол: как крал — не видал, а другое знаю. Не пялься зверем. Не боюсь.
Фрол кинулся на Векшина, но его схватили… Опять председателю пришлось утихомиривать собрание.
Осичев орал:
— Навязался, сволочь, в мою пару, как пятое колесо, да еще меня же марает без стыда, позорит!..
Харитонов потребовал от Семена:
— Говори толком, если что знаешь!
— Да ничего я не знаю. Осерчал, зачем он деда Мишу оскорбил!
— Чего ж путаешь: знаю — не знаю!
Пошумели еще, потолковали: вот, мол, прибился Векшин к Фроловой паре, а не ладят!
Все эти шум, и крик, и разговоры сделали одно: попробуй теперь, вор, воспользуйся украденным! Ведь все насторожились, глядят! Еще бы! Кража и в Мысах, и в Вандыше — неслыханное дело!
После волнений легли спать. А чего еще делать? Я угрелся в тепле нодьи, заснул… Разбудил меня, тронув за плечо, Иван Андреевич, лежавший в станке рядом со мной. Он прошептал в самое ухо: «Выдьте вроде до ветру. Надо поговорить».
Ночь под затянутым тучами небом была совсем черная. Мы шли осторожно, шаря перед собой руками — как бы не наткнуться на дерево!
— Вот что, — произнес вполголоса Харитонов, — Векшин что-то знает. Утром дадим ему наряд отдельно. Выспросим.
Я и сам был убежден, что Векшин не зря обронил слово…
Утром дождя не было, погода, видимо, хотела разгуляться.
— Иван Андреевич, — словно вспомнил я после завтрака, — нам с вами сегодня надо опять в шестьдесят шестой. Кого бы нам с собой взять на разметку?
— Тогда придется Векшина. Его напарник больной, а в осичевской паре он ни к чему. Векшин, пойдешь с нами!
Пары рубщиков потянулись на начатые и запасные визиры… Мы остались вчетвером с Рябининым. Приступили к Векшину: говори! Без «народа» язык у Семена развязался:
— Как Фрол взял — не видел. А вот про что расскажу: после обеда кончили мы втроем седьмой визир, пошли на центральный, с него восьмой нам начинать приходилось, в другую, значит, сторону. Вот принялись рубить да вешить, а тут стало накрапывать. Фрол и говорит: «Вы, ребята, гоните визир, а я пойду поставлю столоб на центральном — межевой велел». А визир-то у нас только еще начат был, сажен разве что полсотни от центрального пробили. Слышу: Фрол топором легонько тяп-тяп, потом — шарх! — бересту содрал. Ну мы рубим, а дождь пуще. «Пошли, — говорю, — Вася, на стан». Вот выходим мы на центральный — ни столба, ни Фрола. Гляжу — береста с березы драна. Глядь — и сам Фрол шнырь из ельника с другой стороны. «Ты откуда?» — «Да чего-то, — говорит, — живот схватило». Что ж, думаю, живот болит, а береста при чем? И куда делась? Тогда маленько подивился да и думать бросил. А теперь подозреваю; ухоронку свою от дождя укрывал!
Харитонов, внимательно выслушав Семена, спросил:
— Как думаешь — найдем?
— Чего не найти! Фролова ухоронка от центрального рядом. Время-то у него малое было, некогда далеко ходить.
Выждав на всякий случай часок, чтобы Осичев с Парфеновым подальше- врубились на своем восьмом визире, мы вчетвером пошли по центральному до пересечения с седьмым и восьмым визирами. Осмотрели ободранную березу — убедились: свежо. И Векшин, и Рябинин — оба охотники давние, мастера. И оба следопыта повели нас Фроловым следом, как-то разбирая на земле незаметную для меня помятость мха и травы.
След привел к двум крупным елям-валежинам, упавшим крест-накрест. В еще не опавшей свежей хвое Векшин «усмотрел» бересту.
— Вот она! — И он раздвинул густые еловые лапы.
Под верхним стволом на сплетении ветвей, прижатый к ним толстым суком, лежал берестяной коробок. Он был покрыт лоскутком бересты, как двускатной крышей… Достали, развернули — и вот пакет с хиной.
Сели на валежины потолковать. Я заикнулся: заставить Фрола признаться, да и дело с концом. Но старшие в один голос решили: дело артельное, артелью обсудить.
После ужина Харитонов объявил рабочим: хина найдена. Подозрение на Осичева. Что будем делать?
Заговорил Михаил Васильевич. Человек на подозрении, взял что дороже денег. В город на суд не поведешь. Самим надо разобраться, а коли не оправдается — наказать своим судом.
С этим согласились все. Харитонов предложил, чтобы пустого галдежу не было, выбрать судью.
— Сам и суди! — Чего там! Харитонова выбрать! — Харитонова!
Но он отказался: собрание одно, а суд, мол, другое, из артели выбрать нужно. Пошумели, покричали, но было ясно: большинство за деда Рябинина — справедливый человек.
Судопроизводство не затянулось.
Михаил Васильевич вызвал Векшина:
— Говори, Семен, народу, что нам сказывал.
И Векшин повторил свое утреннее повествование: как рубили, как дождь начался, как Фрол отошел и драл бересту, как Семен с Васей встретили его на центральном.
Судья спросил Василия Парфенова:
— Фрол бересту содрал?
— А как же!
— Ты березу видел?
— А как же!
— Все правильно Семен объяснял?
— А как же!
Над Василием посмеялись: вот чудак, заладил одно, будто других слов не знает. Но судья оборвал зубоскальство:
— Нечего ащеульничать! Тут дело строгое — не до смеха.
Затем спросил подозреваемого:
— Фрол! Может, признаешься?