— Чего ко мне привязались? Семен прет невесть что, а вы уши развесили! Подумаешь большое дело — берестину содрал!
— Фрол, — прервал его Рябинин, — а для чего ты ее драл?
— От дождя хотел схорониться.
Не стерпел Семен:
— А что ж ты с нами под дождем шел без крыши?
Судья осадил его:
— Не врезайся в чужие речи! Жди покуда… Фрол! Отвечай про крышу.
Тот было замялся, но нашелся:
— Худо содрал, с дырками. Бросил…
— Иван Андреич, — попросил Рябинин, — покажь ему коробок, да и кровельку тоже — с дырьями ли?
Харитонов вынул берестяное изделие Фрола, показал всем.
Судья хмуро глядел на обвиняемого:
— Эх ты, гнилая душа! Думал, не разыщем? Проси прощения. Может, народ и помилует.
Но Фрол хорохорился. Мало ли чего в лесу найдут, а он-то при чем? Тут судья выложил артели, где и как найдена хина, и заявил, что больше разбирать нечего:
— Правильно виним али не правильно?
— Правильно! Верно! — загудела артель. Ведь все это были охотники. Им картина была ясна, как на ладони; береста, след — все это были для них неопровержимые улики.
— Как с ним поступим? — спросил Михаил Васильевич. — По мне, спустить нельзя. А вы, народ, как решите? Прощать али наказывать?
— Дай скажу! — попросил Федор Кашин, вандышский мужик. — Граждане! За что Фрола наказывать? Ведь деньги он не тронул, а порошки какие-то. Не годится, конешно, да дело-то пустое. Отругать его — и все…
Ему не дали договорить:
— Дружка выгораживаешь! Верно, сам такой! Ишь, пустяк нашел! А Егору без пустяка хоть помирай!..
Поднялся великан Агафон Огурцов, снял шапку, тряхнул своими льняными волосами; долго молчал, не в силах одолеть заикание, — так волновался. Наконец заговорил:
— Де. де. ньги у. у…у…крал бы — простил бы! А..а..а., то вещь т…т…такую! Выдрать до крови!
Но судья заявил, что Советская власть драть не дозволяет.
Заговорил болтун Леонтий Ефимов:
— Я знаю, что делать! Прощать, известно, не годится. Драть нельзя, и нам пользы нет. Оштрафовать Фрола, как следует, на артель. По крайней мере вернемся — вина попьем!
Но эту соблазнительную перспективу не поддержали:
— Дело поганое — кража! А тебе бы только на чужбинку вина глотнуть! Опомнись!
Выступил с предложением судья Рябинин:
— Фрол украл, не повинился. Вон его, чтобы в нашей артели вора не было! Вон из лесу — вот ему казнь!
Эту меру дружно одобрили:
— Правильно! Вон его! Прочь вора!
С исполнением приговора не мешкали: завтра Фролу отправиться! Он взмолился:
— Товарищи! Оштрафуйте, что хотите делайте, только не гоните! Что я дома бабе скажу? Как перед людьми оправдаюсь?
Но суд народа был тверд: «Уходи! А жене так и скажи: вор я!»
Поутру таборщик допросил Фрола:
— Сухарей хватит на дорогу?
— Хватит… — понурясь, буркнул Фрол.
Из артельного фонда выдали ему крупы, трески, масла. Векшин дал свой солдатский котелок:
— Спички есть ли?.. Да поешь на дорогу…
Я выдал Осичеву заработанные деньги. Он собирался молча, ни на кого не глядя. Поел. Вскинул на плечи мешок, оправил на плечах лямки, снял фуражку и низко поклонился:
— Прощайте!
— Прощай! Иди с богом! — ответили голоса. На глазах Фрола блеснули слезы… Он спустился к броду, перешел через речку, поднялся на тот берег и, не оглядываясь, скорым шагом скрылся в ельнике.
Мне стало жаль человека: найдет ли дорогу?
— Чего не найти? — ответили мне. — Лесовик не нонешний. Да тропа ему в шестьдесят ног мята — мы-то прошли аль нет?
— А ну как медведь? — сомневался я.
Надо мной посмеялись:
— Медведь сам вор. Он своего брата не тронет!
Через три недели я плыл из Сойгиных Мысов вниз по Уфтюге. Михаил Васильевич сам взялся доставить меня в маленький городок Красноборск на Северной Двине.
Перед отъездом я еще раз проведал обрыв. Октябрь уже снял с леса желтые и багряные краски, и хвойный одноцветный массив стал холоднее, суровее.
Светило солнце, плыли облака, и тени их время от времени прокатывались по зеленому простору. Как прежде, покатые волны леса уходили вдаль и терялись в далекой голубой беззаботной дымке…Сердце сжималось от этого величия, от этого невозмутимого покоя. А может быть, жаль было расставаться с людьми, души которых так же чисты, как вода в Уфтюге, синевшей и игравшей искрами под кручей…
По течению мой провожатый гнал легкую осиновку с такой быстротой, что к раннему обеду мы пролетели Вандыш, где уже отдыхал уплывший на день раньше Харитонов.
Потом опять плыли через лес. По самому берегу бежала тропка. Навстречу нам попались два пешехода — пожилые бородачи.
— Здорово, Мишенька! — приветствовали они Рябинина.
— Здорово, Алешенька! Здорово, Митя!
— Кого гонишь?
— Да, вишь, барина-межевого плавлю.
— А куда собралися?
— Ладим в Красный Бор, да кто знает, — пояснил мой «сплавщик» с олимпийским спокойствием, хотя в его словах чувствовалось некоторое недоверие к силам природы и благосклонности судьбы. Впереди ведь была Северная Двина шириной версты в две. И что для этих грозных волн наша осиновка? Ее борта еле-еле возвышались над водой.
Но вот и Двина. На голубовато-серой шири виднелись огромные темные пятна — отлетные утиные стаи.
Ничего, переплыли Двину. Рябинин сидел на корме и греб весельцем, которое не забыл прихватить с собой.
Об авторе
Казанский Василий Иванович, член Союза писателей СССР. Родился в 1896 году в Москве. Окончил Петроградский лесной институт в 1922 году. Более тридцати лет проработал инженером лесного хозяйства, участвовал во многих экспедициях по лесоустройству и другим лесным изысканиям в разных районах Советского Союза, преимущественно в его Европейской части. Автор опубликовал научно-популярные книги «Гончая и охота с ней», «Охота с борзой», в художественном жанре — роман в стихах «Сквозь грозы», сборник стихов «Утренник», стихи в журналах и сборниках, рассказы и очерки о природе, о лесниках, лесорубах и охотниках. Кроме того, автор мною работал над переводами стихов поэтов народов СССР. Раньше в альманахе не публиковался. В настоящее время работает над новым сборником стихов и сборником очерков и рассказов.
Сергей Цебаковский
ДАША-ДЖАН
Рассказ
Рис. В. Макеева
Я не совсем понимал, что такое профиль и как его проходят, но после разговора со старшим геологом представил это так: где-то в сокровенных глубинах земли через все Каракумы тянутся таинственные жилы, по которым днем и ночью бежит черное золото — нефть, — все на юг, на юг, через границу, а там иностранные магнаты качают ее мегатоннами, получая баснословные барыши.
Пора было прекратить это безобразие. И геологи по всей пустыне бурили скважины, стараясь нащупать те самые жилы, вызволить нефть на поверхность, покуда она не успела уйти за границу. И потому старший геолог говорил по-свойски доверительно Даше, топографу:
— Даш, слышишь, Даш, ты еще разок пройди этот профиль. Тут каждый метр имеет значение. Та цифирь, что ты на прошлой неделе принесла, — это ж гроб осиновый. Может, ошиблась, ну хоть метров на сорок, а?
— На сорок! — негодуя, отвечала Даша. — Я что, на глазок, по-твоему, работаю?
— Кто говорит, на глазок? Но ошибки-то бывают! У меня все расчеты накрылись, понимаешь? Дашенька, ну пройдись, чего тебе стоит!
— Я хоть десять раз могу пройти этот профиль, только мало что изменится. Ту же цифирь получишь! — Сказав это, Даша вышла из конторы и хлопнула дверью.
И вот мы стоим на исходной точке искомого профиля, а за барханами, понемногу затихая, рычит грузовик, доставивший нас в глубинную пустыню; нас — то есть Дашу с теодолитом на деревянной треноге, Калы, высокого, худого туркмена с длинной рейкой, испещренной цифрами, Сережу, которого вообще-то звали не Сережей, а что-то вроде Сары, тоже с рейкой и, наконец, меня с двустволкой-«ижевкой» шестнадцатого калибра. Было раннее утро, а к двум часам пополудни после прохождения профиля нас в условленном квадрате должен был подобрать вертолет.
Каждый видел топографов за работой. Один из них, в данном случае Даша, стоит возле теодолита на треноге, смотрит в окуляр. Двое других — Калы и Сережа — впереди и сзади, с рейками. Цель всегда одна — измерить угол возвышения над горизонтом и высоту точки над поверхностью земли. Так мне объяснила Даша.
Красивая девка была эта Даша — крупная, крепко сбитая, с льняными волосами. Тонкий синий свитер, серые брюки— все подчеркивало ее обильные и — черт возьми! — гармоничные формы. А глядя на ее массивные, но такие выразительные руки, я живо себе представил, как весомо она может стукнуть подвыпившего, расшалившегося парня, нараспев произнеся свое привычное: «И-ди-и!..»
Меня она, конечно, презирала, хотя ей нравилось, что я верчусь вокруг нее, выспрашиваю про углы, отвесы, возвышения. Объясняла Даша так небрежно и мудрено, что вскоре я решил пойти поохотиться на зайцев, которых, по словам Калы, тут было видимо-невидимо.
— Эй! — кричала вслед Даша. — Смотри далеко не заходи! Еще потеряешься, потом отвечай… Чтобы все время видела тебя в теодолит.
Я шагал по весенним пескам, разукрашенным цветами, зеленью. Склоны барханов были причудливо прострочены стежками следов. Стремительно удирали из-под ног ящерицы, неспешно отползали черепахи. Вдалеке печально кричала саксаульная сойка. На ветвях кандыма только-только прорезались фиолетовые цветки, уже давая знать о себе тонким благородным ароматом. Заброшенное гнездо орла на скрюченном и дряхлом саксауле, белый скелет верблюда… Все было странным, непривычным, и только щебет ласточек, пролетных гостий пустыни, напоминал о крае березовых рощ, прозрачных речек и медвяных лугов.
Первый заяц почему-то поднялся сзади, когда я уже миновал его. И сразу метнулся за бархан. Второй подпустил довольно близко, но я промахнулся. Я был уверен, что Даша, наблюдая за мной в теодолит, с презрением сказала: «Тоже мне а-хотни-чек!»