Всю ночь напролет за брезентовым шатром гремела буровая. Там в сокровенные глубины погружали хитроумный прибор. Но что-то не ладилось: каротажники, приходившие в палатку напиться чаю, выговаривали Лагутину: тот не промыл как следует скважину. Вместо того чтобы закончить часа за три, они проторчат теперь неведомо сколько. И еще я слышал, как каротажники разговаривали с Дашей. Уже за полночь она рассчитала наконец злосчастный профиль и честила почем зря старшего геолога, потому что цифирь получилась прежней. Потом, когда в палатке стало тихо, Даша подошла к моей койке — или это приснилось мне? — гладила мои руки, что-то приговаривая. Я, видно, в самом деле был здорово похож на того хлюпика, которого она раскусила еще в Кугитанге и отослала обратно к матери в Молдавию…
Утром чуть свет я вышел из палатки. Мир был окутан тишиной и туманом. Единственной брешью — и в тишине и в тумане — были две смутно различимые машины. Потом и они затихли. Буровая спала крепким сном.
Об авторе
Цебаковский Сергей Яковлевич. Родился в 1932 году в Москве. Член Союза журналистов СССР. Окончил переводческий факультет Московского института иностранных языков, работал корреспондентом Всесоюзного радио. Много разъезжал по стране. Занимается художественным переводом, пишет рассказы. В настоящее время работает над книгой о Чукотке. В альманахе публикуется впервые.
Владимир Рыбин
И ПАХАРИ, И СЕЯТЕЛИ
Очерк
Заставка худ. Г. Метченко
Фото автора
«Море — наше поле, рыба — наш хлеб».
Над волнами плачут чайки. Чистенькие щеголихи с черными кончиками крыльев, они висят над вантами, вглядываясь в воду, резко падают и дерутся из-за рыбьих потрохов, смытых с палубы. Серые глупыши ловко лавируют между валами гладкой океанской зыби, почти касаясь своих отражений. И тоже кричат: то ли умоляют, то ли требуют.
Птицы хорошо изучили ритм промысла. Они слетаются к судну в тот момент, когда всплывает на поверхность набитый рыбой куток трала. Но когда улов невелик и трал не всплывает, чайки все равно прилетают, хоть и меньше, кружатся над траулером, ждут. Их жалобные крики стихают за кормой, как только разделочная команда вымоет палубу. Так и летают они от судна к судну весь день и всю ночь, которой теперь нет. И не видно, чтобы они отдыхали или улетали к далеким берегам, до которых двое суток ходу.
Рыбаки не замечают чаек. Редко кто остановится у борта полюбоваться стремительными виражами. Привыкли. Да и не до чаек на промысле: надо быстро опорожнять трал, вновь опускать его в море, потрошить пойманную рыбу, укладывать ее в трюм, выбирать тресковую печень для консервирования, очищать палубу. А там подходит время вновь поднимать трал и все начинать сначала. Так круглые сутки. Пока незаходящее солнце не сделает над мачтами четырнадцать кругов. Пока под тяжестью полных трюмов палуба не опустится почти к самым волнам…
Я живу в «адмиральской» — так рыбаки называют каюту на корме. Возможно, во времена парусников корма и была комфортабельным местом. Но теперь там винт. И, увы, не бесшумный. Зато под непрерывное тяжелое плюханье воды хорошо думается. И я подолгу лежу на своей пружинной койке, упираюсь ногами в стенку, чтобы не елозить при бортовой качке, и размышляю. О бездне, которая булькает в нескольких сантиметрах от моего уха. О таинственной жизни у темного дна. О людях, которые теперь так запросто чувствуют себя в этом опасном море…
А бывало, поморы говорили: «От Колы до ада всего только три версты». С холодного моря ползли непроглядные туманы, приплывали причудливые торосы и стамухи, оттуда налетали страшные ветры, вмиг разбивающие рыбачьи шняки. Сколько кормщиков, тяглецов, весельщиков, наживочников и мальчишек-зуйков поглотили белесые волны! Сколько слез пролито по ним в далеких мезенских, архангельских, онежских, кемских деревнях!
Тяжелый пушечный удар потрясает судно. Это вахтенный матрос ударил кувалдой по скобе, удерживающей стопор-цепь. Теперь натянутые, как струны, стальные тросы-ваера вздрагивают и расходятся в стороны. Через минуту загрохочет лебедка. С полчаса ваера будут скользить по источенному планширу. А потом поднимут трал, и очередной улов заискрится на палубе под ночным солнцем…
Две недели назад, когда я только приехал в Мурманск, этот разлад между часовой стрелкой, показывающей полночь, и высоким солнцем казался случайностью, шуткой природы. Из любопытства я принимался загорать в час ночи или уходил бродить по городу, залитому солнцем, неестественно пустынному, словно вымершему. Потом привык и перестал обращать внимание на эту местную «несуразность», как и на многие другие: на березовый запах выстуженной парной бани в тихих низинках за городом, на снег в оврагах под июньским небом, на чаек, разгуливавших по улицам Мурманска вместо голубей. Но одно никак не укладывалось в сознании: что еще в начале нынешнего века в этих местах не было ни города, ни порта, ни флота в заливе, ни гидроэлектростанций, ни живописных домов отдыха и санаториев среди замшелых камней, поросших мелким березняком.
Ничего не было из того, что теперь так привычно. Был дикий край, которого боялись, в который не все верили. Даже «обветренные и просоленные» поморы говорили тогда, что в Коле «с одной стороны море, с другой — горе, с третьей — мох, с четвертой — ох». Недаром же постоянных жителей в городе Коле, основанном новгородцами еще в 1264 году, к началу нынешнего века накопилось всего лишь 650 человек. «За колянами был отправлен специальный поезд… Весь город, конечно, поместился», — писали газеты в репортажах о торжественной церемонии закладки Мурманска-в октябре 1916 года…
У меня есть фотография, на которой возле замшелой избушки на пустынном берегу сидит древний сказочный старец. Вот так, наверное, выглядели жилища смердов до татаро-монгольского нашествия. Но я точно знаю: фотография сделана в 1913 году и на ней Семен Коржнев, единственный человек, который жил тогда на месте нынешнего Мурманска.
Люди, родившиеся в то время, еще не успели состариться, а крупнейший заполярный город мира и весь этот край, «забытый людьми и богом», словно в сказке, вдруг возник-и расцвел. И никто уже не боится его, как бывало. Никто не вспоминает мрачных предсказаний и страшных пословиц. Словно Гольфстрим потеплел или солнце стало подниматься выше. Люди оценили и сравнительную мягкость местных зим (средняя температура января в Мурманске выше, чем в Астрахани), прелесть солнечных летних ночей, близость рыбных богатств океана и то, что море здесь никогда не замерзает. И земля оказалась не столь бесплодной, как считалось еще недавно. А былое пугающее бездорожье не страшно для современного транспорта…
Снова тяжелый удар на палубе. По трапу — грохот сапог. В каюту заглядывает добродушная мордашка юнги Исхана.
— Капитан зовет! — кричит он и убегает по своим делам — мыть, скоблить, драить.
На часах — два ночи. Над морем — высокое солнце. Чайки мошкарой вьются над цепочкой кухтылей. На палубе бьется ошалевшая рыба. Треска рвется из общей кучи. Окуни часто шлепают красными хвостами, удивленно таращат глазищи, вылезающие из орбит от внезапной перемены давления. Жирная пятнистая зубатка лежит пластом, не в силах пошевелиться в новом для нее мире. Тут же плоская, как подметка, камбала, очень похожие на нее палтусы, обрывки водорослей, морские звезды с обломанными лучами, мелкие камни.
Капитан Николай Николаевич Стрелков через окно ходовой рубки молча наблюдает за работой на палубе. Не вмешивается без надобности.
— Не прозевай, — говорит он, — скоро последний трал.
— Домой пойдем?
— Да, насовсем.
— Как это насовсем?
— Навсегда, значит. Этот траулер больше в море не выпустят, отплавался.
— Почему? — недоумеваю я.
— Состарился. Корабли ведь тоже старятся, как и люди. Только раньше. Нашему уже с лишком тридцать…
Это мне было известно по книжкам из мурманских библиотек, по музейным материалам. Траулер появился в этих водах в начале тридцатых годов и был для того времени одним из крупнейших. А до него, считай, и не было настоящего флота на Мурмане.
В 1924 году шесть архангельских судов впервые зазимовали в Мурманске. Они-то и положили начало самостоятельному Северному рыболовному флоту. В 1927 году город обзавелся первыми причалами и посолочным заводиком. А еще через несколько лет в Кольский залив вошла «эскадра» новеньких траулеров, построенных по советским заказам за границей. Среди них был и наш ветеран, в последнем рейсе которого мне случайно пришлось участвовать. Траулер получил тогда номер 29 и название «Киров». По тем временам это был красавец и великан: длина — пятьдесят один метр, мощные машины, емкие трюмы, оборудование наиновейшее. Судном не могли налюбоваться. Но даже самые восторженные оптимисты не могли предположить, что за всю долгую корабельную жизнь ему ни разу не изменит капризное рыбацкое счастье.
В первые же рейсы уловы нового траулера оказались рекордными. В 1933 году рыбаки выполнили годовой план за семь месяцев и удостоились поздравительной телеграммы С. М. Кирова. «Кировцы» даже преодолели вековой страх перед зимней непогодой и начали лов рыбы при семи-, восьмибалльных штормах. 1938 год принес мировой рекорд — 61 600 центнеров рыбы, немногим меньше, чем вылавливали за год все рыбаки дореволюционного Мурмана. Радиопозывные «Кирова» стали модными, их ловили в эфире и свои, и иностранные суда. И уже готово было зародиться своеобразное поверье: где «Киров», там и рыба. Но однажды радиостанции всех советских рыболовных судов, разбросанных на просторах Баренцева и Норвежского морей, получили радиограмму: прекратить промысел, рассредоточиться и срочно следовать в Мурманск. Радиограмма эта была получена в 16 часов 30 минут 22 июня 1941 года.
Началось невиданное: лов рыбы при свете полярного сияния, а нередко под треск зенитных пулеметов и разрывы авиабомб. От этого времени на «Кирове» остались проходящие через кают-компанию, стальные опоры, на которых некогда стояла одна из пушек, да мемориальная доска. Бронза надписи сообщала, что за годы войны «Киров» 200 суток провел в дозоре, 100 суток — в траловых операциях, 15 раз сопровождал транспорты в составе конвоев, неоднократно отражал воздушные атаки, уничтожил 20 мин.