Много судов поглотили холодные волны Баренца. Среди прочих погиб и «Персей» — первенец советского научного флота, разорванный бомбами у полуострова Рыбачий. А «Киров» снова оказался в числе удачливых — без пробоин дождался мирных дней. И, как бывало, вышел на промысел. В 1954 году на нем появилась еще одна мемориальная доска: «В социалистическом соревновании за высокие уловы рыбы экипаж достиг вылова 60 200 центнеров…» В 1963 году «кировцы» подняли на борт миллионный центнер рыбы.
Цифры относительны, они понятны лишь в сравнении. Когда я впервые узнал о миллионе, то долго подсчитывал на бумажке, сколько это, миллион центнеров. Сравнивал с мясом по содержанию белков: и в рыбе, и в мясе их одинаково — до двадцати процентов. Получалось, что сорок человек команды одного только траулера за тридцать лет промысла «пригнали» огромнейшее «стадо коров» численностью больше миллиона голов… Все мы любим космические цифры, хотя далеко не всегда осознаем их значение. Я представлял себе армаду новых судов, которые завалят магазины вкусной рыбой, дадут вдоволь кормовой муки сельскому хозяйству, а полям — горы ценных удобрений. «Бессчетны дары моря! Море — будущее человечества!» — восклицалось вслед за авторами запомнившихся газетных заметок.
Были дни, когда я ходил по Мурманску со счастливой улыбкой человека, нашедшего панацею от всех бед. Смотрел с высокого берега на лес мачт в рыбном порту, на стальные громады новых плавбаз, возле которых довоенные траулеры казались лодчонками, и радовался, как мальчишка, впервые увидевший корабль.
А потом как-то вдруг узнал, что Баренцево море, еще полвека назад казавшееся неисчерпаемым, теперь обеднело рыбой.
Согласитесь, читатель, очень не просто с мягких облаков оптимизма падать на камни сомнений. Но это падение всколыхнуло во мне что-то вроде любопытства исследователя. И я решил пойти с рыбаками, чтобы своими глазами поглядеть на «дары моря». Так попал на траулер, рекомендованный мне как самый прославленный…
— Точно, меньше стало рыбы, — в первый же день сказал мне капитан. — Прежде тонна за траление была редкостью, потому что каждый раз брали больше. А теперь тонна в трале — редкость по противоположной причине.
— Кто же в этом виноват?
— Море, наверное. Может, Гольфстрим похолодал, временами это случается, а может, выловили рыбу. Вон сколько нас на промысле.
На залитой солнцем морской глади повсюду темнели силуэты траулеров: наших, польских, английских, норвежских. Я принялся считать суда — их было около пятидесяти. Некоторые совсем близко, даже надписи читались на спасательных кругах. В такой толчее у капитана не о рыбных запасах думы, а о том, как бы не сцепиться тралами под водой.
Эти траулеры, которых временами становится то меньше, то больше, маячат по горизонту все четырнадцать дней.
— Зимой, когда темно, огней туг, что в городе, — говорил капитан.
— Этак можно всю рыбу выловить. Будет Баренцево море вроде нашей Москвы-реки — завалящего ерша не сыщешь.
— Море не река, — неуверенно отвечал Стрелков. — Однако кто знает. Ученые толкуют разное. Послушать одних — ловить не переловить. По словам других — поберечь бы надо.
— Годок-другой посидеть бы без рыбы, дать ей подрасти.
— Мы на диету, а они пусть ловят? Не пойдет. Не ловить, так чтобы всем…
Капитан извинился и ушел в радиорубку: начиналась очередная радиоперекличка. Там из рации уже слышались голоса. Будто соседи за чашкой чая делились новостями. Капитан подсел к столу, послушал немного, а потом сказал, глядя на подмигивание огоньков:
— Добрый вечер, товарищи! Двадцать девятый говорит. Работаем в квадрате 2103. За два с половиной часа две кошалки. Окунь идет. Взвешивали — шестьсот граммов. Хороший окунь…
Капитан при деле, ему легче отвлечься от дум. А мое журналистское дело — думать, сравнивать, сомневаться. С того первого разговора с капитаном я каждый раз с беспокойством оглядываю горизонт, считаю силуэты чужих траулеров, прикидываю: насколько сегодня исчерпаются «неисчерпаемые» рыбные запасы Баренца, сколько новых борозд выскоблят тралы в морском дне? Эта тревога очень мешает радоваться полным кошалкам. Но я не гоню ее, даже горжусь ею. Мне кажется, что кусок рыбы, съеденный с думой о море, чем-то роднит меня с рыбаками…
Чисто вымытая палуба лоснится желтыми досками. По палубе с кувалдой в руке идет матрос Капустин, рыжеватый северянин, напоминающий кинематографического шкипера.
— Ловись, рыбка, большая — не маленькая! — говорит он, улыбаясь из-под широкополой штормовки. Подходит к борту, заглядывает вниз, туда, где сжатые вместе тросы-ваера режут взбитую пену.
Тросы уходят в глубину на триста с лишним метров. У самого дна большие овальные доски растягивают их в стороны. За досками двадцатипятиметровая пасть трала. Тяжелые шары-бобинцы катятся по дну, вспугивают сонную треску. Рыба кидается в стороны и натыкается на длинные крылья трала. Она пытается уйти вверх, но там тоже сеть — широкий ячеистый карниз со странным названием «сквер». А трал уже наползает, затягивает треску в тесный тупик…
Капустин минуту медлит, может, надеясь, что именно в этот момент в трал попадает лишняя рыбина. И вдруг с силой бьет кувалдой по скобе, удерживающей стопор-цепь. Глухой удар потрясает судно: стопор отдан. Баера вздрагивают и расходятся в стороны. И тотчас же монотонно застучала лебедка.
— Вот и последний, — говорит старпом Василий Анемподистович Банин. Он на мостике колдует с секстантом, ловит ускользающий горизонт в маленькое зеркальце. Потом бежит к карте, торопливо надевает очки, склоняется над раздвижными штурманскими линейками. Линия, еще линия, точка. Вот где мы — в Норвежском море. Слева, до самой Антарктиды, — океан, справа — ближайшая земля — Шпицберген. Старпом удовлетворенно разгибает спину, сдвигает очки на лоб. И «старый морской волк», отдавший морю тридцать лет жизни, сразу становится похожим на доброго дедушку.
А внизу на палубе уже работает разделочная команда. Одни подают бьющуюся рыбу на стол, другие неуловимо быстрым поворотом ножа отсекают головы. Третьи вычищают внутренности. Взмах руки — и рыба летит под струи воды и скользит дальше по лотку в трюм. Стучат ножи, кричат чайки, шлепают о борт волны. Никого и ничего лишнего. Идет работа. Тяжелый труд. И никакой романтики…
Я искал эту романтику морских странствий с первого дня рейса. Но она, видно, пряталась где-то на берегу. Здесь, на судне, была изнуряющая качка, монотонный стук машины, утомительно однообразный горизонт и все та же треска, те же выпученные глаза окуней. Целый день. И целую ночь, похожую на день… А вот аппетита не было. Не привлекала даже самая свежая жареная и вареная рыба, о какой мечталось на суше…
Потом понял: напрасно искать романтику в море. Она приходит на берегу, как плата за выдержку. И тогда воспоминания наполняются теми самыми оранжево-грозовыми, штормовыми и штилевыми отблесками, от которых замирают души всех мальчишек, да и многих взрослых тоже.
Недаром моряк на суше тоскует по морю. Недаром в плавании он так неудержимо хочет на берег…
— Когда домой пойдем? — спрашиваю у Банина.
— Уже идем. Курс — сто двадцать четыре. Стрик обедника к лету, как говорили поморы. Вот записал.
В судовом журнале свежая чернильная запись: «01.00. Трал поднят. Улов — одна тонна. Полный ход вперед. Легли на КК 124° На руль заступил матрос Зайцев. Следуем в порт. На борту рыбы соленой — 35 тонн, свежей — 70 тонн, консервов — 5 тысяч банок. Идет крупная зыбь от SW…»
— Сто тридцать процентов рейсового плана. Годовой план тоже есть. Последний, а, как всегда, выполнен.
— Может, еще поплаваете?
— На этом судне нет. Сколько раз уговаривали Морской регистр. Теперь — все. Воду в порту повозим, а там — на слом. Да и ни к чему рисковать: устарел траулер. Вон теперь каких понастроили. Видел в Мурманске?..
Еще бы не видеть! Кто из приезжих не кидается в первую очередь посмотреть на красавцы теплоходы, всякие БМРТ да плавбазы, заполонившие Кольский залив! Теперь что ни год, появляется не меньше двух десятков новых судов. Говорят, здесь их только промысловых не меньше полутора тысяч. И наши советские, и шведские, польские, финские, английские, восточно- и западно-германские верфи выполняют заказы Мурмана. Мурманск уже стал первым в стране по рыбному промыслу и упорно приближается к титулу крупнейшего порта.
Тесно теперь в заливе. И на берегах тесно. Уже лезут на сопки высокие дома. Уже за триста тысяч перевалила численность населения города. И встали гостиницы, плавательные бассейны, дворцы культуры, библиотеки. Жилые кварталы протянулись вдоль залива на двадцать километров. Только зимние сполохи в черном небе да непросыхающий холодный асфальт летом напоминают, что здесь некогда было пугающее Заполярье, страшный Мурман, что по-саамски значило «край земли»…
Я все больше думаю об этом городе, по которому соскучился за две недели плавания. Крупная океанская зыбь валит судно с боку на бок, бьет в правую скулу траулера, взметается над баком белым дождем. Капитан в бинокль осматривает чистый горизонт. Остались позади десятки своих и чужих траулеров, что на промысле все время маячили вокруг. Лишь изредка мелькнет вдали маленькая норвежская рыболовная шхуна с одним-двумя матросами на палубе и тотчас утонет в чешуе солнечных бликов, рассыпанных по морю.
Рыбаки уже отоспались и теперь сидят кучками на чисто вымытых деревянных щитах, закрывающих люки, разговаривают о доме, о погоде, о девчонках на берегу, о палтусе, что болтается на вантах — вялится. Поволновались только, когда прошел слух, что стармех хочет в губе Лауш, у Рыбачьего, задержаться на день, машину перебрать. Но скоро успокоились, стали подшучивать над этой своей незадачей.
— О-хо-хо! Всюду губы, а целовать некого.
— Ничего, рыбку половим.
— Не наловился?
— Так ведь на удочку! Разве сравнишь!..
Смеются ребята. Довольны, что трюмы полные, что море спокойно, что скоро берег. Зевают. А никто не хочет в душную каюту.