ре от дома, полетела к ней. Сердце мое упало. На реке много людей — пропала Фенька! Я бросилась бежать туда и в это время услышала выстрел. Когда я очутилась на берегу, увидела подплывающую лодку. В ней стоял охотник, держал в руках Феньку и говорил своему приятелю: «Вот здорового гуся добыл!» Я вырвала из его рук Феньку и побрела к лесу. Фенька была мертва. Пуля попала ей прямо в голову. Алая капля крови появилась под глазом. К счастью, она умерла мгновенно, в полете, не узнав, что люди, которым она так доверяла, предали ее. Вся ее поза изображала полет — ноги вытянуты вдоль тела, крылья раскрыты.
Я шла по осеннему опустевшему лесу, прижимая к себе еще теплое Фенькино тельце, и мне казалось, что я потеряла дорогого верного друга. Редкие снежинки реяли над нами. Высоко в небе летела треугольником гусиная стая. Зовущие, тревожные голоса птиц разрывали мне душу.
«Не зовите, серые гуси, Фенька вас не услышит, не полетит с вами, — твердила я. — Она так и не научилась понимать вас и до конца осталась верной человеку!»
Об авторе
Тарасова Вера Борисовна, геолог. Родилась в 1912 году в Москве. В составе геологических партий объездила всю Сибирь и Дальний Восток. Публикуемый рассказ — первое выступление автора в печати с художественным произведением.
Сергей Наумов
«73 SK»
Рассказ
Рис. С. Соколова
Андрей Петрович Подорога проснулся ночью от тяжести в груди. Свинцовая усталость сковала сердце, словно он долго взбирался на высокую гору. Андрей Петрович откинул одеяло и сел на кровати. Смутно белеющий в темноте будильник показывал полночь. За окном глухо и размеренно шумел океан. Андрей Петрович накинул доху и вышел во двор. Волны дробили о скалы последние льдины. Надсадно скрипел ржавый флюгер на крыше. Зима окончательно переломилась на весну.
Высоко в небе перемигивались яркие созвездия. Ковш Большой Медведицы вычерпывал океан.
Внимание Подороги привлекли три крошечные мерцающие точки. Они передвигались в пространстве, гасли и снова вспыхивали, словно маленькие небесные маяки: самолет приветствовал зимовку. Радист помахал вслед огонькам, ощущая на руке приятное покалывание ледяных капель. Полярный весенний дождь смывал с утесов снег. Океан был черен.
Андрею Петровичу он всегда казался живым существом. Радист привык просыпаться и засыпать под его несмолкающую песнь. Днем с высокого холмистого берега открывались необъятные дали, прикрытые едким, как ржавчина, туманом. Большое солнце висело совсем низко. На него можно было смотреть не щурясь. На запад от станции поднимались голые сумрачные кряжи. Они стояли за спиной, молчаливые и холодные. Океан же был всегда живым. Когда он затихал, старый радист слушал, как шипит песок в крошечной бухточке и перекликаются чайки, деля добычу. Но так бывало редко. Чаще океан недовольно ворчал, выбрасывая на берег каракатиц, и зимовщики собирали их в большие сетчатые мешки.
Андрей Петрович любил прогуливаться по берегу, где на песке дожидались прилива ракушки и морские ежи шевелили иглами среди скользких острых камней. Голубые в темную крапинку яйца чаек, словно фарфоровые цветы, пестрели по склонам утесов.
На зимовке «Баклан» жили четверо: хмурый, с порывистыми движениями начальник Горлов, метеоролог по фамилии Сашко, повар Галкин и он, радист Подорога.
Высокий плечистый Сашко встречал на зимовке первую весну. От постоянного пребывания на воздухе щеки его, не смуглея, покрылись румянцем. Светлые волосы слегка вились на висках.
Самым пожилым был Андрей Петрович. Среди зимовщиков он слыл человеком строгим и замкнутым. За долгие годы, проведенные на Севере, у него появились странные привычки. Зимой и летом носил он ушастую беличью шапку, любил работать рубанком и долотом, когда находил на зимовке лишний чурбак. Терпеть не мог обкатанных камней. Однажды, увидев на столе метеоролога несколько красивых круглых голышей, угрюмо посоветовал:
— Выбрось кругляшки — к обкатанной жизни приучают.
Сашко потрогал гладкую поверхность камней.
— Чудак вы… Руке приятно и глазу. Это же базальты, их вода шлифовала.
— Человек что камень — на изломе виден, — упрямо сказал Подорога.
Сам он, взбираясь на утесы, с удовольствием ощупывал ребристые, не тронутые водой скалы.
Громадный, сутулый, с острым узким лицом и крупным горбатым носом, старый радист сам чем-то напоминал один из таких утесов. Казалось, ничто не укрывается от его проницательного взора. Он замечал, как плачет океан, оставляя на прибрежных гранитных щеках свои светло-зеленые слезы, как внезапно седеет вода под ударами ветра, как встречаются на перепутье облака, предвещая непогоду. Подобно многим пожилым людям Подорога был суеверен. Всякий раз, выходя в открытое море, он оставлял в выемках скал пригоршни табаку.
Дожди смывали снег, менялись зимовщики, только радист оставался на месте, словно не было у него ни родных, ни знакомых на всем белом свете.
Дважды по настоянию врачей съезжал Андрей Петрович на Большую землю, но быстро возвращался.
Как в маленькой раковине скрыто могучее дыхание моря, так в сердце его таилась природная доброта. Иногда она открывалась людям, и тогда все с изумлением замечали, как преображался Подорога, как молодо и задорно блестели его глаза, как умело хозяйничал он на кухне, как смотрел, подперев голову рукой, на зимовщиков, когда те, похваливая и посмеиваясь, наваливались на его стряпню. Но что-то меркло в этой радости, и снова радист становился нелюдимым и неразговорчивым.
Свой отпуск Подорога проводил на рыбалке, подолгу качаясь на волнах в старой, черной от смолы шлюпке с покоробившимися бортами. Как-то у него появился собеседник — бронзово-черный баклан. Был он стар и не мог глубоко нырять за рыбой. Андрей Петрович часто делился с ним добычей. Баклан внимательно смотрел на радиста своими серыми бусинами глаз и, ожидая подачки, хриплым криком выражал свое нетерпение. Подорога бросал ему рыбину и сурово выговаривал:
— Обжора ты, Бакланыч, как есть обжора!
Иногда радист уходил на прогулку в тундру. Он шагал, оставляя на розовом мху глубокие следы. По ним он возвращался обратно. Следы оставались надолго. Скупая земля хранила их, как драгоценный подарок.
Океан же дарил ему тот незабываемый йодистый запах, который щекочет ноздри и вызывает слезы у людей, непривычных к свежему ветру. Андрей Петрович вдыхал его полной грудью, а дни уходили за солнцем.
В один из бурных зимних вечеров Подорога вышел исправить обрывавшуюся антенну и не дошел до мачты: не было сил бороться с ветром.
Радист долго не верил этому. Ему все казалось, что за ночь он отдохнет и встанет бодрым и сильным, как бывало раньше. Но день приносил боль в груди, испарину на лбу, сбивчивый пульс.
Против ветра Андрей Петрович уже не ходил. Оттого изменилась у него походка. Стал семенить. Тайком от всех переложил флакончик с валерьянкой из походной аптечки в карман своей меховой куртки.
Андрей Петрович поежился от холодных капель, скатившихся за ворот, прокашлялся с хрипом, поймал пальцами пульс и стал считать удары.
— Девяносто, — пробормотал он, как проклятие.
Еще раз посмотрев на океан, радист вспомнил, что утром с первым катером на зимовку должна прибыть бригада плотников. Вернулся в дом. Его успокоила тишина радиорубки. Медленно прошелся по комнате, прислушиваясь к звукам собственных шагов.
Рация спала, укрытая клетчатым шотландским пледом. Сотни выдвижных ящичков с огромного самодельного шкафа смотрели на радиста. В ящичках лежали тысячи метеосводок — пятнадцать лет труда. Каждая из них берегла ежедневный маленький подвиг «ловцов погоды».
Подорога пробежал глазами этикетки: «Температура», «Плотность воздуха», «Шторм», «Облачность».
Внезапная острая боль кольнула сердце. Он ухватился за спинку кровати и тяжело сел на стул. От испуга похолодели кончики пальцев, вспотело лицо.
Подорога подождал, пока боль отпустит, и вытер платком лоб. Попробовал глубоко вздохнуть. Боль не уходила. Она затаилась на время.
Андрей Петрович дотянулся до стола, откинул плед и включил приемник. Это тоже было привычкой — в часы одиночества слушать мир. Зеленая лампочка индикатора, излучавшая ровный мягкий свет, казалась маленьким земным шаром. Писк морзянки заполнил комнату.
Андрей Петрович тронул регулятор настройки — треск и шум усилились. Земля ожила. Континенты переговаривались через моря и океаны на понятном ему трескучем языке. Поворачивая верньер, Подорога привычно расшифровывал обрывки фраз, улыбался доброй улыбкой старого волшебника. Мир страдал и сердился, радовался и тревожился за свою судьбу. А радист думал о том, как одиноки бывают люди дальних зимовок, и вспоминал свои бесконечные ночные дежурства. Он, как врач у постели больного в ожидании кризиса, просиживал у рации до утра. В такие минуты все радиостанции аэропортов и кораблей настраивались на его волну, ожидая сообщения о конце бури или движении грозового циклона.
Откинувшись на спинку стула, радист повернул переключатель. Невидимые нити музыкальной радиоволны перенесли его в залитый светом зал консерватории. Музыка несла далекую весть о прекрасной земле, о больших городах, где всегда стоит шум, словно в огромной раковине моря.
Подорога пододвинулся к стене, на которой висела карта мира, и дотронулся пальцами до тропиков. Африка! Сын смолокура представлял ее по истрепанным томикам приключенческих романов. Она была где-то там, за синей кромкой бесконечной тайги, за степями и морями.
Старый радист наклонился к приемнику — и яркие светлячки осветительных лампочек растопили суровый блеск его глаз, сделавшихся темными и влажными. Андрей Петрович, переключил приемник на короткие волны и вдруг поймал: «73 SK». Кто-то настойчиво выстукивал на языке международного кода: «Лучшие пожелания». Андрей Петрович всегда радовался этому сигналу, как близкому человеку. Сколько раз в глухую полярную ночь он принимал его. В этих цифрах было и крепкое дружеское рукопожатие незнакомых сильных людей, и ободрение, и та большая человеческая теплота, без ко