Над рекою, средь долины,
В глубине лесов дремучих,
И вся жизнь лесов была в ней,
Все их тайны, все их чары…
Правда, в наши дни весло окончательно уступает место лодочному мотору. Но, во-первых, на одном моторе не поплывешь, его на лодку надо приспособить, а во-вторых, техника, как и все на свете, тоже о двух концах. Ведь, усаживаясь в самолетное кресло, мы посасываем конфетки, дремлем, и само по себе путешествие теряет много в своей прелести.
Пройдя не одну тысячу километров на различных моторках по Енисею и Тунгускам, по Оби, Лене и Амуру, могу засвидетельствовать, что поэтическим раздумьям здесь не место. Под размеренный треск мотора, вдыхая сладковатый выхлопной дымок и глядя на равномерно мелькающие берега, невольно превращаешься из наблюдателя в равнодушного моториста, мысли которого заняты бензином, карбюратором, свечами, шлангами… А если и все в порядке с мотором, постоянное напряжение не оставляет. Только и посматривай, не покажет ли свою тюленью голову плывущее торчком бревно, пройдет ли стороной грозовая туча, минуешь ли очередной перекат.
В общем плыть с веслом — все равно что ходить пешком по родной земле, а уж этого никакая техника никогда заменить не сможет.
Я считаю, мне очень повезло в жизни, что довелось не только побродить вволю по дальним краям, но и немало поплавать на лодках. Как старые добрые друзья, они остались и на фотографиях, и в памяти. А самая первая из них — дубок на реке Хопер близ города Борисоглебска.
Дубком называют лодку, выдолбленную из цельного дубового ствола. Она тяжела и неповоротлива с виду, но очень устойчива и подъемиста. Помните, у Гоголя в «Страшной мести»: «Тихо светит по всему миру. То месяц показался из-за горы… Посереди Днепра плыл дуб…» В том дубке кроме пана Данилы и жены его Катерины с младенцем сидели еще несколько гребцов-парубков, да и поклажи вместилось немало.
Мой хоперский дубок был совсем невзрачен. Я увидел его июньским утром 1948 года, когда небольшая научная экспедиция, в которую меня, еще школьника, взяли рабочим, приехала на маленький лесной кордон, затаившийся в самом центре древней Теллермановской дубравы. Когда-то в этих лесах Петр Первый строил корабли для штурма Азова. Недалеко от кордона начинались владения Хоперского государственного заповедника, где водились речные бобры, выхухоли, пятнистые олени и другая редкая живность.
Едва наша лошаденка доплелась до кордона и остановилась у небольшого деревянного домика, как я сбежал вниз к реке, где у берега приткнулись две или три лодочки, а среди них и та дубовая долбленочка.
Лодка была с виду очень неказиста и напоминала корыто. Лишь присмотревшись, можно было обнаружить, что корма немного шире и округлее, а нос слегка заострен. У кормы и у носа были выдолблены узкие сиденья, которые делили суденышко на три отсека. Изнутри борта покрылись трещинами, но не прошли дерево насквозь, и дно оставалось сухим, хотя выглядела лодка очень старой. На дне лежало весло с длинной лопастью и маленькой рукояткой.
Надо сознаться, что держать в руках весла мне прежде не доводилось. Но какая-то неведомая сила заставила меня, позабыв обо всем, сесть в долбленку и оттолкнуться от берега. Слегка качнувшись, лодочка без особых моих усилий тихо поплыла вниз по течению. С удивлением я убедился, что управлять ею совсем не трудно.
Ниже кордона к Хопру подступал могучий дубовый лес. Огромные трехсотлетние дубы стояли у самой воды; узловатые ветви раскинулись прямо над моей головой. Громко хлопая крыльями, парами взлетали горлицы. Беспокойный куличок-перевозчик, покачивая крылышками, пролетел совсем рядом. На обрывистом берегу я увидел сказочно голубую птичку с длинным клювом — это зимородок сидел возле своей земляной норки.
Тихая лесная река, уходящие к небу коренастые деревья, незнакомые птицы, а главное, спокойное движение лодки совсем одурманили меня. Прошло больше часа, прежде чем я подумал о возвращении и повернул лодку против течения. Но не тут-то было! С какого борта я ни греб своим длинным веслом, дубок только тяжело разворачивался на месте, и течение сносило его все дальше от кордона. Пришлось кое-как прибиться с берегу и с позором вернуться пешком, приняв на свою голову справедливый гнев начальства за дерзкое исчезновение.
Тихими летними вечерами учил меня плавать на этой долбленке старый местный рыбак Митрофан Николаевич, которого здесь обычно звали попросту Митрошей. До самозабвения преданный рыбной ловле, он жил в маленькой землянке возле самой реки. В этой землянке с дощатыми нарами и фанерным столиком всегда стоял особый запах рыбной чешуи. Митроша не пользовался никакими запретными снастями. Даже окрестные рыбинспекторы были в этом твердо уверены и не проверяли Митрошу. Он не рыбачил сетями и бреднем, не ставил вентерей по озерам, не колол рыбу острогой при свете карбидного фонаря. Круглый год он брал с собой только удочки да жерлицы.
В обращении с лодочным веслом Митроша был виртуозом. От него и узнал я главные заповеди управления долбленкой, которые так пригодились мне позже.
Первейшая из них заключается в том, что однолопастное весло надо опускать только с одного борта и не перекидывать его над головою, обдавая брызгами и себя, и других. Далее, после каждого гребка весло надо поворачивать, не вынимая из воды, чтобы струя ударяла по лопасти и выправляла отклонение лодки от основного курса. Дело это не такое уж и хитрое, но только подлинные мастера, такие, как Митроша на Хопре, эвенки на Подкаменной Тунгуске или удэгейцы на притоках Уссури, умеют грести без малейшего плеска. Они погружают весло в быструю воду, словно чайную ложку в стакан густой сметаны, и лодка движется так ровно, будто чуткий зверь подкрадывается к своей добыче.
Следующая заповедь состоит в том, чтобы грести без чрезмерных усилий; движения гребца должны быть плавными, спокойными и размеренными. Именно это позволяет мастеру проходить десятки километров против течения, а неопытный лодочник гребет вроде и быстро, но выбивается из сил за какой-нибудь час.
Наконец, последний этап обучения относился уже не к лодке, а к самой реке — ее берегам, отмелям, перекатам, скрытым под водой коряжинам. Надо знать, вдоль какого берега сподручнее вести лодку, когда и где пересечь стрежень, чтобы не прижало быстриной к обрывистому берегу, где топорщатся головастые бревна-топляки.
С той поры и привык я к челнокам и долбленкам, где сидишь на корме, управляясь одним веслом, а на весельные лодки с уключинами стал глядеть косо. Плывешь на них спиной вперед и ворочаешь веслами, словно машина, — хоть совсем глаза закрой. Не по душе мне и равномерное махание двухлопастными веслами на туристских байдарках…
Помню, как удивились однажды мои друзья на Сенежском озере под Москвой, когда взяли мы напрокат красно-синюю прогулочную лодку, а я вынул из гнезда тяжелое весло вместе с железной уключиной и уселся с ним на корме. Пока плыли по озеру, дело шло медленно, мне пришлось отдать весло и довольствоваться ролью пассажира, но зато потом мы наткнулись в стене тростника на узкую извилистую речку. Тут уж роли переменились. Орудуя на корме веслом, я провел лодку по этому лабиринту, пока берега совсем не сомкнулись.
В следующий раз довелось мне попасть на Хопер уже ранней весной, в самое половодье, когда Митрошина землянка была залита водой, а хозяин пережидал наводнение в дырявой палатке.
Удивительное зрелище открывается перед пассажирами поезда на подходе к Борисоглебску в середине апреля. Почти смыкаются над вагонами ветви дубов и кленов, запах прелого листа, оживающей земли и первой весенней зелени доносится в окна, а вечером можно увидеть и пролетающих над лесом вальдшнепов. Но вот поезд вырывается из леса прямо к разлившемуся под самым полотном речному морю. Впереди, окруженный торчащими из воды телеграфными столбами, высится железнодорожный мост, а за ним виднеются на холме белые колокольни и здания Борисоглебска. Мост пересекает реку Ворону чуть выше ее впадения в Хопер, и обе реки, разливаясь, образуют это речное море. И тогда заливает Хопер все пойменные дубравы, сенокосные поляны, заповедные ольховые леса. Тихо стоят окруженные водой могучие дубы и светлые осины; островками становятся прибрежные высокие гривы; покачиваются над водой ветви тальников, усыпанные пушистыми желтыми шариками. Узкие лесные дорожки тоже залиты водой, и по ним тогда можно плавать на долбленочке. Как неожиданно и таинственно приплыть ранним утром к знакомой поляне, где так часто ходил летом пешком, где знаком каждый кустик!
Из-под залитых водой вербочек с тяжелым неторопливым «вяканьем» поднимаются нарядные селезни, и зеленый пушок с ивовых барашков смешивается с водяными брызгами.
Сколько интересных встреч на разливе! В развилках ветвей дубов и вязов спасаются водяные крысы и лесные полевки — на темной древесной коре издалека видны свежие погрызы. Плывет серебристый выхухоль, ловко поворачивая толстым своим хвостом; на островках шныряют по-весеннему пегие зайцы. Коли повезет, увидишь и хозяина хоперской поймы — речного бобра. А утки то и дело летают над разливом, радуя и тревожа мое охотничье сердце.
Когда же Хопер вновь входит в берега и вода по системам озер устремляется назад к руслу, плавание в пойме становится довольно сложным: здесь образуются и перекаты, и заломы, и быстрины. Лес уже одевается зеленью, сквозь плотную мокрую листву, там, где схлынула вода, густо пробивается зеленая травка, цветут анемоны и хохлатки. Хорошо ранним утром, еще затемно, отправиться в пойму на лодочке. Уплывешь почти до сосен, где кончается разлив Хопра, а потом пробираешься обратно к реке через озера и обсыхающие леса. Тут уже гляди в оба, и весло в руках держи крепко!
А осенью, когда Хопер становился мелок, вдоль берега можно было плавать, управляясь шестом. Иногда в качестве шеста используешь длинное весло с рукояткой. Заботливый Митроша недаром обивал конец лопасти жестью.
И еще запомнилось, как приятно плыть на долбленке, когда поднимался ветерок против течения и посреди реки ходили частые мелкие волны, звонко шлепая под широким носом лодки. Но больших сердитых волн на Хопре не бывает: видно, прибрежные леса не дают ветрам разгуляться, да и воды в речке маловато.