Не думалось мне тогда, что предстоит увидеть «иные берега, иные волны». И совсем иные лодки.
Я поступил учиться в Московский пушно-меховой институт, и специальность охотоведа увела меня далеко от Хопра…
После долгого и трудного с непривычки пути по тайге и болотам-калтусам я стоял на берегу реки Киренги — одного из крупных правобережных притоков Лены в ее верхнем течении.
Теперь-то я знаю, что Угрюм-рекой, описанной Вячеславом Шишковым, была Нижняя Тунгуска, хотя сходны с ней и многие другие сибирские реки. Но тогда я был почему-то уверен, что это быстрая порожистая Киренга. Навсегда осталась у меня в памяти первая ночевка на ее берегу, неумолчный шум воды, яркая желтая луна, словно наколотая на острые вершины прибрежных елей.
Наступил рассвет, слабый серебристый иней лег на вершины окрестных сопок. У кромки воды блестел прозрачный ледок, и еще чище казались в это морозное октябрьское утро быстрые струи Киренги, еще громче рокотал ближний перекат. Здесь, у стойбища Чининга, река изгибалась почти под прямым углом, круто поворачивая на север, и у самого речного излома стояло несколько ветхих избушек. На берегу лежали вверх дном долбленые, очень светлые лодки. Они совсем не походили на привычные мне темные челны. Узкие и очень длинные, очевидно выдолбленные из осины (оттого и светлые), они даже с виду казались легкими и непрочными. Борта их, разведенные над огнем, соединялись частыми круглыми распорками. Перевернутая лодка своей стройностью и симметричностью напоминала акулу или меч-рыбу; трудно было различить, где корма, а где нос; округлое тело долбленки было гладким, и только чуть уплощенное дно шершавилось от частого соприкосновения с каменистым речным дном.
Заметив, с каким вниманием приезжий москвич рассматривает лодку, ребята-эвенки предложили мне перегнать против течения долбленку, на которой предстояло нам плыть вниз по реке. Я перевернул лодочку, вновь поразившись ее неправдоподобной легкости. Под лодкой оказались два белых очень длинных шеста и небольшое весельцо, короткое и тонкое, похожее на птичье перо, но с такой же рукояткой, что и на знакомом мне Митрошином. Это значило, что по Киренге ходят на шестах, а весло служит лишь для рулевого управления.
Не без робости столкнул я долбленку в воду, бросил на дно весло, взял в руки шест и ступил, как обычно, ближе к корме, там, где дно сходилось с бортами. Это была явная оплошность: лодка сильно заколыхалась, и я чуть не вывалился из нее, к искреннему веселью зрителей. Но перебравшись кое-как на середину и найдя центр тяжести долбленки, я почувствовал себя увереннее и, толкаясь слева шестом, начал продвигаться вдоль берега.
Спустя два часа на этой же белой осиновой долбленке плыли мы, уже четверо, вниз по течению, и я впервые знакомился с буйным нравом горной сибирской реки. Когда сидишь на дне лодки (сидений в таких долбленках нет), порою хорошо видно, как бьющаяся в нешироких берегах речная вода то бросается в сторону от очередного переката, то несется с ревом куда-то вниз.
Но это было лишь первое знакомство, а настоящее лодочное крещение довелось мне принять годом позже на реке Аган — правом притоке средней Оби, который впадает выше Сургута.
Столь известный ныне Сургут в то время еще не обещал быть нефтяной столицей Западной Сибири. Главным предприятием в Сургуте был рыбоконсервный заводик. Я знал, что в середине октября заводской катер должен идти на Аган, и решил воспользоваться этим. Хотя приехал я в Сургут сравнительно недавно, но уже успел вволю поплавать на колхозных моторках.
Крохотный катерок с баржой-паузком вышел из Сургута и направился вверх по Оби. Каким-то чудом на барже поместилось десятка два рыбаков и охотников, пробиравшихся к низовьям Агана. Спасаясь от холодного дождя и ветра, все мы дружно пили водку и пели песни. Мотористы с катера научили нас варить уху из крокодилоподобных обских щук, опуская ведро в трубу катера. Мы накладывали полное ведро свежей рыбы и ели ее до отвала, горячую, разварную, чуть припахивающую соляркой.
Благополучно миновав устье Агана, где осталось большинство моих попутчиков, мы еще более суток поднимались вверх по извилистой темной реке, то и дело спугивая с прибрежных сосен рябчиков, тетеревов и глухарей. Мне запомнилось, как наш катер несколько раз обгонял старика ханта на маленькой долбленке. Оказалось, что старик спрямлял речные петли, пользуясь известными ему заливами и лесными тропами, по которым перетаскивал свою лодочку, сокращая намного путь.
Наконец катер оказался у рыбоприемного пункта, где жили две семьи хантов. Мне же предстояло добираться к охотникам дальнего поселка Варь-Еган, в самых верховьях Агана. До него по реке было почти триста километров. Мой наивный вопрос о дороге вызвал у хантов откровенный смех. Кругом непроходимые леса и болота, надо плыть на лодке, но взять ее было негде.
К счастью, нашелся попутчик, молодой хант, возвращавшийся после службы в армии в тот же Варь-Еган. Звали его Александром. Он достал у знакомого рыбака довольно вместительный обласок — так на Оби и Иртыше называют долбленки, — и мы с ним вдвоем пустились плыть вверх по Агану.
В день нашего отплытия заметно похолодало. Не попадались более пролетные гуси, а утром нам навстречу по реке тихо плыли прозрачные хрустящие льдинки — сало. Даже днем стояла над рекой полная и бледная луна, но не было здесь заиндевелых сопок, не слышалось шума воды на перекатах. Полноводная, очень темная река неторопливо и замысловато извивалась среди сосновых лесов, скорее напоминавших Подмосковье, чем Сибирь. И все же в этих песчаных отмелях, обрывистых берегах и поникших деревьях угадывалось нечто особое, заставлявшее думать о том, что до Варь-Егана по реке нет жилья, а если идти на север, то можно шагать до самого океана, не встретив селений.
Александр, как все ханты, был неразговорчив, гребли мы молча, очень редко делали остановки. От непривычно долгого сидения на дне обласа у меня сильно коченели ноги. Шевелиться было нельзя, чтобы не нарушать равновесия, и даже стрелять мне, переднему, удавалось с трудом. Все же я подбил пару запоздалых уток, а перед самой ночевкой добыл старого глухаря, спокойно переступавшего мохнатыми лапами по стволу склоненного водой кедра.
На притоках Оби расстояние часто меряют по числу пройденных поворотов, или так называемых песков. Каждому повороту обязательно соответствует песчаная отмель, расположенная против крутого яра. За два дня прошли мы «песков» около восьмидесяти и к началу третьего добрались до небольшой хантыйской избушки, на крыше которой был укреплен череп северного оленя с ветвистыми рогами.
Здесь Александр предложил мне бросить облас и идти пешком по берегу. Дело в том, что нам не удавалось сокращать путь, как это делал старый хант. Заливы реки замерзли, и за все время плавания мы перетащили лодку лишь однажды.
Но я не принял этого предложения, потому что со мной было много поклажи, взятой для зимней работы. Мы с Александром расстались, он пошел пешком, я поплыл дальше один.
Богата обская тайга и зверем, и боровой дичью, и брусникой, но все-таки скучновато плыть одному по здешним рекам, да еще против течения. Поворот за поворотом, песчаная отмель сменяется откосом, редкие кедры чернеют среди пожелтевших берез.
Но первая же ночь нарушила однообразие путешествия. Я остановился на ночлег в неудачном месте — не хватило дров для костра, и под утро стало холодно. Позже я узнал, что в ту ночь на семнадцатое октября было за двадцать градусов мороза.
Странный вкрадчивый шорох слышался мне у догорающего костра. Утренний Аган окутался плотным морозным туманом, а вся широкая полоса реки заполнилась льдом. Не тонкие ломтики ледяного сала, не отдельные редкие льдины, а сплошная масса ледяной шуги медленно двигалась по реке. Заливчик, в котором я остановился, затянуло льдом, ближние льдины со зловещим шорохом терлись о заберег, обламывая сахаристые пластинки.
Обласок накрепко вмерз в лед. Пришлось толстым шестом дробить забереги, потом отталкиваться, стоя в обласе, что в нормальных условиях просто невозможно. Когда же струя подхватила лодку, лишь каким-то акробатическим движением мне удалось в ней усесться и проскочить между ледяных полей.
По-зимнему красное солнце поднималось над стынущим Аганом, стрежень реки был заполнен массой движущегося льда, приходилось непрестанно лавировать между льдинами. Дело шло медленно. В тот день я не останавливался для отдыха и решил, что наутро придется спрятать облас с вещами и уходить пешком. Я уже начал присматривать место для ночлега, когда выше по реке явственно услышал собачий лай. Стоило мне торопливо сесть в облас и продолжить путь, как лай умолк. Потом прозвучал снова, но как будто уже дальше. Я не знал, что и делать. Уже темнело, лед к ночи двигался плотнее, весь облас обледенел, а ног своих в резиновых сапогах я уже давно не чувствовал. Но лай послышался опять, и я плыл на этот благодатный призыв. Хуже всего было то, что я не мог разобрать, на каком берегу лает собака. Уже в полной темноте я последний раз пересек Аган, и мой облас ткнулся в берег возле берестяного чума. Вышедший навстречу хант пояснил: Александр вчера прошел мимо и предупредил, что по Агану плывет на обласе русский. Потому-то мое появление не было неожиданным.
Помогая доставать из лодки заледеневшие рюкзаки, хант бесстрастно произнес: «Твоя могу облас ходи, другой не терпит…» А я вспомнил Хопер и уроки Митроши.
Еще одна встреча с обласком произошла семь лет спустя на озере Дында. Дальнее это озеро лежит в глухих лесах между Обью и Енисеем, вытекает из него холодная река Таз, где стояла когда-то легендарная Мангазея. Долго рассказывать, как я пробирался сюда по Енисею, Елогую и порожистой речушке Кыксе, а потом еще два дня шел пешком. Туманным сентябрьским утром я стоял на пустынном пологом берегу озера, глядя на темнеющий посреди него большой остров, изрезанный заливами и бухтами. На этом острове мне нужно было обязательно побывать по служебным делам.