Лет двадцать назад маленький Вася, существо худое и шустрое, как таракан, очутился на послевоенной толкучке, ошеломившей его пестротой людских обличий и бесконечностью творений рук людских. Тут-то он и увидел морскую свинку, которую держал прижатой к груди старик с красным, как клубника, носом и глазами, так уменьшенными очками, что, казалось, их и вовсе нет. На шее старика висел подцепленный за веревочку ящик с бумажками: старик и свинка предсказывали будущее. Маленькому Васе очень понравилась свинка: она была такая чистенькая и сквозь шерстку розово-теплая.
— Сколько стоит? — спросил он на всякий случай, чтоб оправдать свое слишком долгое и ставшее подозрительным для старика рассматривание морской свинки.
— Рубль, — ответил старик.
— У меня двадцать, — сказал Вася и, разжавши пальцы, показал вспотевший двугривенный.
Старик взял монетку и впустил свинку в ящик, она вдруг очень оживилась и своим мокрым носиком вытащила бумажку.
Потом Вася понял, что старик нищий, а свинка искала между бумажками корм — так ее приучили, — но тогда он принял всерьез и старика, и свинку, отошел в сторону и прочитал:
«Смерть близкого человека омрачит Вашу жизнь».
«Правильно, — подумал Вася, — это про отца. Только он не сам умер, а от войны».
«А в остальном жизнь Ваша пройдет гладко и спокойно, без бурь и приключений, и Вы отойдете в мир иной со спокойной совестью, при всеобщем уважении».
Василий Иваныч добился почти всего, чего хотел, потому что хотел немногого, но, когда шеф, начальник цеха оперативного обслуживания самолетов, предложил ему командировку, он охотно согласился и тут же подумал: «Это как раз то, чего мне не хватает сейчас — встряски».
— Это, конечно, временное понижение в должности и никакого выигрыша в зарплате, — сказал шеф. — Там нужен грамотный инженер, знающий реактивную технику. Можете отказаться.
Но Василий Иваныч решился ехать. В этот момент ему вдруг показалось, что над ним тяготеет предсказание «жизнь пройдет гладко и спокойно, без бурь и приключений», и ему сейчас показалось зазорным прожить без «бурь и приключений», хотя минуту назад сомнений относительно правильности собственной жизни у него не было.
«Я как ребенок на толкучке, у которого в кулаке двугривенный, — думал он во время разговора с шефом, — мир так велик, а я ничего не знаю».
Нельзя сказать, что эти неожиданно возникшие при разговоре с шефом мысли были неискренни, но нельзя было не заметить между строками и некоторого самолюбования в этих слишком уж закругленных мыслях. А если он и захотел вдруг «бурь и приключений», то самую малость. Как соли. Только щепотку. Для съедобности.
И, решившись ехать, он проникся к себе уважением и стал думать, что он вообще отчаянный парень, бросивший вызов самой судьбе.
До самого отъезда он никак не мог освободиться от роли молодого, но уже преуспевающего и уважаемого всеми человека, и по его лицу разливалось тихое довольство. Он был снисходителен и вежлив, как все счастливчики, и даже наслаждался грустью, возникающей при рассматривании деревьев, сквозивших в холодной яркости за бетонкой аэродрома.
Он воспринимал все привычное и ранее не замечаемое, как прошлое, и находил в этом радостно-грустном настроении какое-то наслаждение. Он уже казался себе истосковавшимся по Большой земле полярником и делал мужественное лицо и постоянно косил глазами по сторонам, как бы удивляясь, что вот проходят люди мимо и не догадываются ни о чем, а он, скромный и задумчивый человек с широкой грудью (Василий Иваныч набирал в легкие воздуха и разворачивал плечи), — полярник и вообще страшно отчаянный парень.
Он даже начал по утрам заниматься гимнастикой.
Василий Иваныч летел на грузовом «ЛИ-2», который шел на островную полярную станцию.
Он поминутно соскабливал со стекла кусочком плексигласа иней. Мороз тончайшим пером торопливо наносил на стекло кресты, мачты кораблей, невиданные деревья и блестки, и тогда мир казался усыпанным разноцветными звездами, и это вселяло разноцветные надежды.
На Кокальды самолет перегружался и заправлялся бензином и маслом, и временный начальник Василия Иваныча, тоже сравнительно молодой мужчина с заиндевевшими усами, хлопая белесыми от инея ресницами, говорил, как дрова колол:
— Там нужен деятельный, волевой человек. Более того, хороший психолог и дипломат.
Василий Иваныч сделал спокойное лицо.
— Туда прислали на период экспедиции пять разгильдяев, и откуда бы вы думали?
Василий Иваныч сохранил спокойное выражение лица.
— Из Адлера!
Василий Иваныч покачал головой и понимающе улыбнулся.
— Там, правда, есть один инженер, совсем мальчик, но, мне кажется, он распустил всю эту братию, и вам придется наладить работу.
— А какие у меня будут меры воздействия? Я смогу воздействовать на их заработок?
Начальник слегка поморщился.
— Разумеется. Но не забывайте, в каких условиях здесь приходится работать. И, — он тонко улыбнулся (а много времени спустя Василий Иваныч вспомнил эту улыбку), — я думаю, вы этого не забудете.
Разговор происходил на ледовом аэродроме Кокальды. С одной стороны взлетной полосы поднимался высокий берег, усыпанный большими острыми камнями, впаянными в плотный снег, а с другой стороны — снежные горы, резко и жестко очерченные, без полутеней и переходов. Низкое солнце, окруженное белесой радугой, было в дымке.
Сначала мороз показался Василию Иванычу небольшим, но через некоторое время он почувствовал, что если сейчас не спрячется в тепло, то нос и щеки промерзнут насквозь и по ним можно будет постучать, как по деревяшке.
— Какая сейчас температура? — спросил он, с трудом двигая смерзающимися челюстями.
— Порядка сорока.
— Инженер, — раздался спасительный голос бортмеханика, — поехали!
— Желаю успеха, — сказал начальник Василию Иванычу и крепко, как будто желая показать, какой он сильный, пожал ему руку.
И Василий Иваныч торопливо пошел к самолету, чтобы побыстрее добраться до тепла, а потом не выдержал и позорно побежал.
«Я зажму всю эту братию, — думал он про авиатехников, согревшись внутри самолета, — молчание, значительное лицо, вежливость, со всеми по имени-отчеству и воздействие на зарплату».
Но, несмотря на воинственное настроение, появившееся в тепле, он чувствовал, что морская свинка была не совсем права и приключения еще свалятся на его голову, и он предчувствовал: теперь не придется мечтать о бурях и приключениях, как о благе. Их будет достаточно.
Остров был длинный и выпуклый, как спина морского чудовища, вынырнувшего из океана и вмерзшего в лед. с несколькими домиками и воткнутыми в тело радиомачтами. И все это показалось Василию Иванычу таким непрочным и временным, как будто и вправду стояло на живой спине.
«Я заставлю их работать! — подумал он, делая спокойное лицо. — Разгильдяи!»
— Вы будете новый инженер? — спросили сзади.
Василий Иваныч оглянулся. Два авиатехника с необыкновенно красными лицами, хоть прикуривай от щек сигареты, стояли, переминаясь с ноги на ногу, и улыбались.
— Не только буду, но и есть, — сказал Василий Иваныч «строго, но вежливо», и лица техников еще шире растянулись улыбками.
Один из них взял у Василия Иваныча рюкзак и забросил в кузов грузовика, окруженного паром, работающего на малом газе, чтоб не застыл мотор.
— Подбрось инженера до гостиницы, — сказал техник шоферу.
— Вы из Адлера? — спросил Василий Иваныч.
— Нет, из Хомотты. Сюда в командировку, а есть, правда, и южные ребята. Те, которые с бородами, — южане.
Василий Иваныч машинально посмотрел на второго техника и отметил, что тот также брит. И теперь решил ни в коем случае не отращивать бороды, хотя у него раньше и было такое намерение.
— После этой дыры Хомотты кажется Парижем, — сказал техник, добродушно хлопая белыми, как у альбиноса, ресницами, но Василий Иваныч сохранил спокойное выражение лица.
«Никаких вась-вась! — подумал он. — Если б я не был начальником, может, мы сделались бы друзьями, но сейчас — никаких слабостей. Я обречен на одиночество, если хочу, чтоб самолеты летали без приключений».
— Как ваша фамилия? — спросил он.
— Пилюта, Иван.
— По отчеству?
— Не надо по отчеству, — сказал Пилюта смущенно и, может, даже покраснел бы, если б мог.
— Но это, смею думать, не секрет? — Василий Иваныч решил всегда оставлять за собой последнее слово.
«Пусть привыкают», — подумал он.
— Ну, Сидорыч.
— Очень рад с вами познакомиться, Иван Сидорыч, — сказал Василий Иваныч без улыбки.
Пилюта пожал плечами: зачем тысячи китайских церемоний? И как будто с облегчением услышал гул самолета.
Как раз в это время на стоянку заруливал слепяще красный самолет Полярной авиации, окруженный снежным красноватым вихрем, и Пилюта побежал его встречать. Он поднял руки, показывая, куда заруливать, самолет послушно повернулся к нему носом, и Пилюта шел задом и так усердно махал руками, как будто самолет двигался от его рук.
«Хочет согреться, вот и машет руками», — подумал Василий Иваныч.
Шофер отпустил сцепление и дал газ.
Василий Иваныч доехал до гостиницы и сказал шоферу на всякий случай: «Спасибо».
В гостинице, длинном здании барачного типа, размещались и столовая, и кинотеатр, и библиотека, и медпункт, и биллиардная. И он, проходя по коридору, попадал то в темноту кинотеатра с призраками из другой жизни, то слышал стук ложек, то оказывался в табачном тумане биллиардной. И везде на него обращали внимание: на Севере каждый человек нужен.
Навстречу выскочил молодой, очень красивый парень в тапках на босу ногу, уже оповещенный о прибытии второго инженера, и сказал:
— Очень рад, что вы приехали. Я инженер.
— Ну, нам-то можно и на «ты», — улыбнулся Василий Иваныч.
— А я здесь совсем зашился, — махнул своей очень тонкой рукой инженер, — народу нет, запчастей нет, литературы нет, и самолеты сыплются один за другим, только успевай обслуживать.