— Как-нибудь вывернемся, — сказал Василий Иваныч, — ты, наверное, не так поставил себя. Сразу «вась-вась». Так ведь?
Инженер пожал плечами, не зная, что ответить.
Василий Иваныч очутился в комнате с четырьмя двухэтажными койками.
Четверо парней расписывали «пульку» прямо на белом пластмассовом столике, и столик носил на себе следы многих карточных баталий. Когда появился Василий Иваныч, все доброжелательно посмотрели на него и по очереди пожали ему руку.
На стене висела картинка — розовая свинья, нога на ногу, непринужденно курящая папиросу, и внизу подпись: «А я курю». Впрочем, в комнате курила не только одна свинья. Дым стоял, как от засорившейся печки. Даже глаза ело.
Инженер принес Василию Иванычу постельное белье и даже сам хотел застелить ему постель, но Василий Иваныч сказал:
— Ну, что ты, что ты! Я сам.
— Все бы ничего, да вот я, откровенно говоря, совсем не знаю реактивной техники, — вздохнул инженер, — я «поршневик».
— Я более менее знаю, — сказал Василий Иваныч скромно.
И на самом деле он знал. Не раз он с блеском сдавал зачеты по знанию материальной части комиссии из высшего командования и не раз сам принимал зачеты у техсостава. У него была записная книжка, где даже отмечалось, какой регулировочный винт каким ключом вертеть, и еще он чувствовал моторы, что называется, нутром, вполвзгляда косясь на приборы, только для проверки своего «чутья». Это вырабатывается после того, как сам запустишь и прослушаешь тысячи моторов.
— Тогда нормально, — сказал инженер, — вывернемся…
И хотя Василий Иваныч был несколько разочарован — так все вокруг было обычно, и даже белые медведи не скреблись в стенку, — но он продолжал чувствовать себя героем, и его подмывало поговорить о героизме, хотя никто его за язык не тянул.
У него в рюкзаке лежала на всякий случай бутылка водки, купленная еще в Москве, и вечером, когда в комнате остались только инженер и второй парень — врач, детина килограммов на сто живого спортивного веса, он решил, пользуясь отсутствием подчиненных, сказать:
— Совсем забыл!
И выставил на стол бутылку водки с таким видом, как будто вспомнил о ней только что.
— Хорошо! — сказал доктор, потирая свои большие красные руки, — а то здесь этого добра нет, сухой закон.
— Хорошо, — поддакнул инженер, но тут же сознался, что не пьет, и смущенно добавил, что и вообще ему пришло какое-то письмо, как будто это последнее обстоятельство имело отношение к делу.
Доктор вытащил из-за окна промерзшую рыбу и начал обстругивать ее, как палку, на листок бумаги, а потом открыл банку красного соуса и вторую — с огурцами.
Василий Иваныч налил по пол стакана доктору и себе и посмотрел на инженера с преувеличенным состраданием, но тот с невозмутимым видом читал письмо.
Василий Иваныч и сам почти не пил, но иногда для удобства общения изображал из себя этакого рубаху-парня, который и выпить не дурак. И еще он хотел выговориться в кругу своих людей. чтобы потом от постоянного «воздержания» не потянуло болтать в обществе подчиненных: сегодня сболтнул лишнее, завтра, а там тебя и слушаться не будут.
После принятия первой стопки он почувствовал в мыслях легкость необыкновенную и сказал «сдержанно» те слова, которые давно уже сложились в его уме и затвердились почти наизусть:
— Направо пойдешь — будешь богат. Налево — женат. Прямо — погибнешь. Пойду-ка я прямо. А если б тот парень на распутье не пошел прямо, то и сказки не получилось бы. Давайте выпьем за безрассудство!
Доктор удивленно поднял голову и посмотрел на Василия Иваныча даже несколько презрительно. Это Василий Иваныч почувствовал по тому, как он бесцеремонно рассматривал его щеки. Как рекламную картинку «Пейте томатный сок!»
Доктор поймал в банке огурец и, покачав головой, захрустел.
Он был лет тридцати, но уже старый полярник. Это чувствовалось по той простоте обращения, которая в большой компании обычно выдает человека умного, а на Севере — еще и битого.
— А какие здесь достопримечательности? — спросил Василий Иваныч, чувствуя, что его несет по кочкам.
— Никаких, — сказал доктор.
— Я тоже, как вышел из самолета — снег, лед и небо, обесцвеченное снегом и само белое. Взгляду зацепиться не за что.
Доктор снова посмотрел на Василия Иваныча недоуменно.
— Впрочем, есть обелиск на острове Дальнем, — сказал он, — тем, кто его открыл.
— Да-да, — вспомнил Василий Иваныч, — я видел что-то высокое и темное на островке, который рядом. Так это и есть обелиск?
Крупное лицо доктора оживилось.
Двери распахнулись, и кто-то залепленный снегом из темноты коридора сказал:
— Вадим Петрович, у Бахарева плохо с сердцем. Вездеход здесь.
Доктор надел кямчи — меховые носки, торбаса и меховую рубашку: он предпочитал одежду северных народностей, настолько мудро придуманную, что в ней даже европеец выживет.
Сверху он надел меховую куртку с капюшоном и, налив себе еще полстакана, выпил, поймал в банке огурец и вышел, похрустывая огурцом.
На улице мело. Стекла толсто намерзли, и на щелях рамы — ледяные валики.
Инженер все читал свое письмо и, не глядя, загребал строганину и, запрокидывая голову, высыпал ее в рот.
— Не сладко, наверное, сейчас доктору, — сказал Василий Иваныч. Инженер засмеялся.
— Ты что?
— Читаю письмо. Забавно. Послушай, — сказал он. — «Я прочитал в немецком журнале за август месяц: «Стремянку опрокинуло снежной бурей, но людей из персонала аэропорта не опрокинешь. Они работают при температуре минус сорок и считают свою жизнь вполне нормальной». Это подпись под фото, где два технаря волокут на себе шарманку для запуска двигателей. Все даю в своем, возможно неточном, переводе. Передай привет всем нашим «героям-полярникам», «которые очень уважают летчиков. Они доставляют им почту, медикаменты, пищу и спасение заблудившимся». Это из подписи к другой фотографии…»
— Непонятно, зачем там обелиск? Ведь остров-то необитаемый…
Инженер пожал плечами.
— А что, если я схожу как-нибудь туда?
— Сходите, — сказал инженер, укладывая письмо в конверт, — но лучше с кем-нибудь. И возьмите с собой карабин. У доктора под койкой.
— Зачем?
— На всякий случай. И за Дальний не ходите. Льдину может оторвать и унести в океан. Сам понимаешь, Арктика.
Инженер никак не мог привыкнуть называть Василия Иваныча на «ты» хотя был почти его ровесником.
Василий Иваныч навел на столе порядок и лег спать.
Доктор вернулся к утру с посеревшим от бессонной ночи лицом. но слегка взвинченный и довольный.
— Страшная штука — Арктика, — сказал он инженеру как будто с восторгом, — иногда неприятно оказаться с ней с глазу на глаз.
Он свалился на койку и тут же захрапел.
Мороз был около тридцати пяти. Василий Иваныч рвался в бой, но, когда узнал, что в так называемой смене всего-навсего два техника, ему сделалось не по себе.
На аэродром шли инженер, Василий Иваныч и «смена» — два техника, уже знакомый Иван Пилюта и бородач — значит, южанин.
Над горизонтом висело сразу три солнца, окруженных радужными кругами, но от этого не делалось теплее.
Василий Иваныч молчал, чтобы оставить себе, как он думал, большую свободу действий, а техники и инженер дружески болтали.
И вдруг один за одним приземлились сразу три самолета: два «поршня», то есть поршневых, и один турбовинтовой — «АН-12». Техники и инженер побежали их встречать.
Василий Иваныч не спеша подошел к самолету «АН-12» с озабоченным видом. Он этот самолет знал совсем неплохо, но сейчас почувствовал, что работать придется самому, своими руками, а это значит, нужно крутить гайки на морозе, а не сидя в кабине, запускать моторы и слушать, как они работают. И его охватил страх.
Инженер тем временем подкатил высокую стремянку к мотору. Самолет возвышался громадой, и «поршня» казались рядом с ним детишками.
Инженер, как бы желая показать Василию Иванычу, что здесь нужно не делать озабоченное лицо, а работать, полез на стремянку открывать капот, и вид у него сделался жалким: наверное, он не знал, как это делается. Василий Иваныч стоял внизу. Он тоже ни разу за свою жизнь не открыл капота своими руками. Когда он в Москве брался за стремянку, непременно какой-нибудь услужливый техник подбегал и говорил: «Василий Иваныч, дайте я!»
И Василин Иваныч великодушно уступал. «Открой капотики», — говорил он, и техник лихо открывал капоты.
А теперь он стоял на земле, а инженер мучился, кряхтел, и у него не получалось. Василий Иваныч чувствовал, что ему нужно было бы самому залезть на стремянку и лихо открыть капот, но он боялся, что это получится не совсем лихо.
Наконец инженер открыл и судорожно сунул руки в рукавицы, торчащие раструбами из карманов куртки.
Василий Иваныч знал, что нужно делать. Он сотни раз видел, как снимают моторные фильтры и сотни раз составлял технические акты по всем правилам, но сам ни разу не снял ни одного фильтра. В этом не было нужды. Он занимался «мозговой» работой.
— Открытый ключ на девятнадцать, — сказал Василий Иваныч, пытаясь подражать ухваткам технарей-асов, и, взяв протянутый инженером ключ и пассатижи, бодро залез по стремянке вверх. Высоко! И стремянку этот инженер поставил плохо: качается. Того и гляди посыплешься вниз с высоты около пяти метров.
«Не мог поставить стремянку по-человечески», — мысленно проворчал Василий Иваныч и бодро разорвал контровочную проволоку. Надел на гайку ключ — гайка ни с места. Он попробовал другую — тот же результат. Стремянка раскачивалась. Василий Иваныч кряхтел, скалил зубы, с носа у него капало, и он провожал до земли взглядом эти капли, но гайки стояли мертво.
Бородач, адлеровский разгильдяй, уже содрал оба фильтра и показал их бортмеханику.
Бортмеханик, круглолицый и краснощекий, давал указания — и кому! — самому Василию Иванычу.
— Да не так! Не так! — ворчал он, стоя на земле, засунув руки в карман. — Первый год замужем, что ли? Ну-ка, слезь! Сколько лет работаешь в авиации? Стажер, что ли?