твом глядя в глаза.
Здороваюсь с начальником станции.
— Доктор Муто, — представляется он.
Это пожилой широкоскулый японец. Рядом с ним молодой человек, худощавый, рыжебородый, — геолог Маегойя. Он объясняется по-английски, помогает в разговоре начальнику. Сам доктор Муто говорит только по-японски.
— Садитесь, пожалуйста, в сани, — обращается к нам Маегойя.
На ум приходит известная на этот счет поговорка, но делать нечего, мы залезаем в саночки. Вездеход трогается.
— Держитесь! — кричат нам японцы.
Сани, соединенные с вездеходом тросом, то, разбежавшись, наезжают на вездеход, то, потеряв ход, замедляют скольжение, и вездеход, внезапно натянув сцепку, резко дергает их, как подхлестывает, а мы валимся назад друг на дружку. Тогда и японцы, и мы весело смеемся, стараясь уберечь свои фотокамеры от повреждения. Но вот и остров Онгул.
Невысокие, в десять-двадцать метров, скалистые сопки, на уступах которых сложены бочки, различное снаряжение, стоят машины, и чуть дальше в глубине виднеются ярко-красные домики.
Станция Сёва расположена непосредственно на скалах. За зиму вокруг домиков образовались большие надувы снега. Сейчас снег тает, и повсюду струятся ручейки. Сани въезжают на берег и вскоре останавливаются. На высокой металлической мачте, установленной перед станцией, развеваются рядом два флага. Белый с красным солнцем посредине и алый с серпом и молотом. Нас встречают остальные сотрудники станции в пестрой одежде. Краски яркие, контрастно проступающие в необыкновенно прозрачном антарктическом воздухе на фоне коричневых скал, снега и синего-синего неба.
Нашего начальника П. К. Сенько сажают в свежеокрашенный красный колесный автомобиль и провозят ровно десять метров до парадного входа. Это, очевидно, выражение особого почтения. Кстати, этот десятиметровый участок — единственный на острове, где такая машина может проехать. Вокруг заносы снега и уступы скал. Возможно, машина завезена сюда специально для приемов? Во всяком случае здесь, в стране вездеходов и самолетов, она выглядит веселой детской игрушкой.
Мы входим в проем гофрированной металлической трубы в рост человека. Такими трубами соединены все основные сооружения станции. На выстланном решетками полу трубы аккуратно сложены ящики и пакеты, кое-какое экспедиционное снаряжение. Пройдя около пятнадцати метров по трубе, мы сворачиваем, следуя приветливым жестам японцев, и, поднявшись на несколько ступенек, попадаем в кают-компанию — она же салон, столовая. В общем назвать можно по-разному, мы не знаем, как это называется по-японски. Но на каждой станции есть это самое главное помещение, где собираются все на обед, для просмотра кинофильма, праздничного вечера и просто так, посидеть в свободное время. Большая комната освещена яркими лампами дневного света. Так что в длинную и тягостную полярную ночь здесь «светло, как днем». Вдоль широкой стены против входа — стеллажи, уставленные книгами с яркими цветными корешками. Кое-где со стен глядят журнальные фотографии: улыбающиеся японки в национальной одежде, обнаженные европейки. Сбоку в комнату вдается небольшая стойка с напитками. В центре широкий стол, вокруг которого легкие, но мягкие кресла. В углу из-за перегородки, где развешаны разнообразные кухонные принадлежности, выглядывает повар в белоснежной одежде.
Присаживаемся, осматриваемся. Вокруг улыбчивые, располагающие лица японцев. На стол ставятся большие четырехгранные бутылки с виски и маленькие в специальной упаковке баночки, на которых написано: «Одна чашечка саке». Саке, как известно, — японская рисовая водка. Она сладковата на вкус, обычно пьется слегка подогретой и, на наш взгляд, по крепости больше напоминает вино. Начинается неторопливая беседа. Ведется она частично на ломаном английском, частично жестами. Японцы и мы знаем английский поверхностно, запас слов у нас характерный для всех начинающих, но именно поэтому мы легко понимаем друг друга.
Доктор Муто коротко говорит что-то. Японцы встают и согласно кивают головами. Это тост за встречу с нами. Мы отвечаем тем же и осторожно тянем сладковатое саке.
— Долетели хорошо? — рассаживаясь, вежливо осведомляются японцы.
— Прекрасно!
— Не видно ли чистой воды на севере?
— Нет, в пределах видимости только лед.
Японцы о чем-то быстро совещаются, затем доктор Муто говорит, что они были бы очень обязаны нам, если представится возможность сделать ледовую разведку для «Фудзи» с помощью нашего самолета. Мы отвечаем, что, конечно, рады будем помочь японским коллегам. Японцы благодарно кивают головами.
— За научные успехи японской антарктической экспедиции! — говорит Сенько, поднимая бокал саке. Японцы благодарно кивают головами.
— Сколько зимовщиков на вашей станция? — интересуемся мы.
— Нас восемнадцать! — отвечает заместитель доктора Муто, тридцатипятилетний симпатичный японец-метеоролог. Он уже второй раз зимует на Сёве. Потом добавляет, обведя взглядом присутствующих: — В основном молодежь.
— Кто же здесь самый старший? — спрашиваю я.
Он усмехается и говорит, кивая на мою с проседью бороду:
— Судя по бороде, вы!
Японцы вежливо смеются. Разговор становится непринужденным.
Входят задержавшиеся у самолета летчики. Они закрепляли его на случай внезапной пурги.
Мы передаем японцам гостинцы: свежие овощи, фрукты, красную икру. Несколько бутылок водки от себя ставят на стол летчики.
Японцы аплодируют.
Откупориваем бутылки. Белоснежный повар подносит какую-то закуску, которая смотрится очень красиво, хотя и непривычна на вкус.
— Консервы, — извиняющимся тоном говорит он. Видно, что японцам эта еда порядком надоела.
Японцы пьют очень умеренно, маленькими глотками отпивая из рюмки и все время посматривая на своего начальника, словно спрашивая разрешения. Доктор Муто и есть самый старший на станции. Ему пятьдесят шесть лет. Он медик. Редкий случай, когда начальник станции врач. Недавно он вырезал у одного из зимовщиков пресловутый аппендикс (самая распространенная операция в Антарктиде).
Японцы приглашают нас осмотреть станцию. Обходим отдельные павильоны, где располагаются специалисты по изучению ионосферы, земного магнетизма и полярных сияний, метеорологи. Видно, как прекрасно снабжена станция новейшими, в том числе электронными, научными приборами. Везде работают самописцы. Буквопечатающие машины снимают в нужное время показания приборов. Японскому метеорологу совсем не требуется каждый срок выходить на метеоплощадку, а наблюдатели наших станций вынуждены совершать такие, иногда малоприятные, прогулки по нескольку раз в день. Восхищение вызывает японская радиорубка. За полукруглым пультом, напоминающим пульт атомного реактора в миниатюре, сидит улыбающийся японец. По оснащенности новейшей научной аппаратурой японская станция, очевидно, самая передовая в Антарктиде.
Осматриваем жилые помещения. Здесь все по-японски миниатюрно. Похожие на вагонные купе, отделенные тонкими перегородками, спаленки на одного. Сквозь неплотно занавешенные двери видны фотографии красавиц в самых рискованных ракурсах, помещенные в головах над большими, очевидно очень теплыми, одеялами. Постели не прибраны. Японцы смущенно улыбаются.
— Беспорядок, — сокрушенно разводит один из них руками.
Такие комнатки походят на теплые уютные берлоги, где, наверное, недурно зимовать. Здесь у каждого свой интимный уголок со своими личными порядками, возможно недоступный даже для начальства. Что ж, на зимовке много значит иметь свой неприкосновенный угол.
От многих привычных вещей в Антарктиде японцам пришлось, конечно, отказаться. На полу нет тоненьких желтоватых циновок. И спят японцы, конечно же, не на полу. Обувь, входя в помещение, не снимают. Да и национальной японской одежды здесь не увидишь. Не для холодной Антарктиды она. Здесь одежда другая. Теплые меховые и синтетические куртки с капюшонами, красной и синей обшивкой наружу. Столь же яркие штаны, а на ногах большие оранжевые многослойные бутсы, которым, очевидно, самые лютые морозы нипочем.
Но все же и здесь, в Антарктиде, чувствуется, что японцы сохранили свои лучшие традиционные качества: воспитанность, точность, гостеприимство.
Возвращаемся снова в кают-компанию. За это время белоснежный повар подготовил уже кое-что посолиднев. Японцы включают радиолу. И комнату наполняют звуки старинного нашего романса: «Выхожу один я на дорогу». Мы благодарно слушаем. Японцы улыбаются. У них и еще есть русская музыка и многие наши песни. И наверное, совсем не случайно, что Акира Куросава, режиссер известного у нас фильма «Красная борода», поставил фильм «Идиот» по роману Достоевского, перенеся действие в Японию. И казалось бы, чисто русские характеры выглядели убедительно и для японцев.
— Чокнемся! — смеется, прерывая мои размышления, японец-метеоролог и протягивает свой бокал. — Чокнемся! — снова повторяет он, смакуя это такое звонкое и непривычное для него слово. Со стен улыбаются красавицы. Поблескивает саке в бокалах.
— За науку, за нашу дружбу! — говорим мы.
Зимующий на станции биолог, тот самый, у которого вырезали аппендикс, притащил маленький ящик с крохотной зеленью, выращенной им в местной оранжерее гидропонным способом. Это уже истинный деликатес — собственные антарктические овощи. Биолог срывает несколько растений, отпивает глоток водки и торжественно отправляет травку в рот, показывая, что ею хорошо закусывать, и предлагая последовать его примеру. Нас не надо упрашивать. По вкусу эта травка что-то среднее между редиской и редькой и, очевидно, сродни подобным грузинским травам.
Удивительно просты и располагающи лица у японцев. Да, мы, конечно, знали о хваленой японской вежливости, по поводу которой даже рассказывают анекдоты. Но только ли в этом дело? Действительно, японцы чрезмерно часто (для нас это очень непривычно!) улыбаются. Но улыбка, как известно, улыбке рознь и может нести самые различные оттенки, от застенчивости и доброты до хитрости и скрытой злобы. Улыбка японских полярников обезоруживающе приветлива. Нет, тут дело не только в традиционной вежливости и воспитании. Просто мы искренне симпатизируем друг другу. Нам инте