Это было очень живое, выразительное изображение всадника, едущего на коне в далекое путешествие.
Иногда «всадник» замолкал, полуприкрыв глаза, как бы прислушиваясь к тонкому пению сыпучих песков, к свисту ветра, к шорохам пустыни. В это время усиливал свое пение хор, сопровождаемый звуками импровизированного тамтама.
Танец захватил детей, и они забыли обо всем на свете. Зрителей не было, только исполнители. Мальчики уже не стояли, как вначале, поодаль, а подобрав где-то большие и малые консервные банки, подхватили ритм.
Мы потихоньку выбрались из толпы ребятишек и направились на площадь, где когда-то вождь учил людей, как спасти селение от наводнений, а оттуда — к реке.
К берегу приставали лодки с плоскими, будто обрубленными кормами и мачтами для сетей, торчащими наподобие усиков бабочки. С этих мачт при помощи блоков в воду опускают сети и поднимают с уловом.
Логоне в этом месте широка и спокойна. Болотистая низина заросла камышом. На той стороне реки лежал Камерун со своим знаменитым заповедником Ваза.
Мне чудилось, что там в камыше притаились не знающие границ львы, антилопы, страусы. Над Логоне летели птицы, множество неизвестных мне птиц. Они провожали нас криками, древними, как легенды.
Путешествуя по республике, мы заехали в одно из селений котоко, лежащее у самого берега озера, заросшего камышом и папирусом.
Шофер остановил машину на площади, укрытой кронами гигантских деревьев. Толпа ребятишек мгновенно окружила нас. Дети суетились, смеялись, толкали друг друга под строгими взглядами стариков мусульман, сидевших на площади в тени деревьев.
Площадь, как водится, была центром селения. Здесь находились и колодец, и рынок, и школа.
Я прошла к навесу, где женщины, юные и совсем еще девочки, все в косичках, в сережках, амулетах и кольцах, продавали кислое молоко. Перед ними стояли тыквенные чаши с маленькими черпачками, тоже из тыкв. Сами женщины были прекрасны. Что-то чарующее, завораживающее было в совершенстве линий их рук и плеч, в правильных чертах лиц.
Я замешкалась, разглядывая их, а когда спохватилась, моих спутников уже не было на площади. Рослый африканец, растянувшийся под деревом, махнул рукой в ту сторону, куда все ушли. Улица упиралась в заросли камыша и папируса.
На пригорке два подростка возились с пирогой из камыша. У нее был узкий задранный нос и сплошной корпус. Грузы на эти лодки кладут сверху, как на плот, и везут, отталкиваясь длинным шестом от мелкого дна.
Оглядевшись, я заметила тропу, уходящую в папирус. Почва была мягкой, зыбкой, казалось, что под ногами болото, заросшее мхом.
Шуршали камыши. Стебли папируса выставили солнцу круглые шляпки крон, будто с любопытством смотрели на меня. Кто знает, приведет ли тропинка к озеру? Постояв и послушав их таинственный шелест, я вернулась назад, сетуя на пропавших друзей. Я шла не торопясь, разглядывая заборы. Они были очень старыми, глина местами осыпалась, заборы разрушились. Заглянув в один двор, я увидела старую африканку, сидевшую у своей глиняной хижины. Волосы ее, заплетенные в тоненькие косички, совершенно побелели, на голой с выступающими ключицами и ребрами груди — бусы.
Искривленными пальцами старушка неторопливо крутила тонкую палочку, заменявшую ей веретено, и тянула из лежащего на коленях пучка белой шерсти ровную нитку.
Клок обтрепавшейся темной ткани обтягивал ее бедра. В такт движениям она шевелила беззубым ртом, как бы разговаривая сама с собой.
Я стояла у проема в стене, где когда-то висела калитка. Женщина искоса посмотрела на меня, и палочка замерла в ее пальцах. Я, перешагнув порог, подошла, поздоровалась. Старая женщина улыбнулась, подняла голову. Покрытое тонкой сеткой морщин, ее лицо выражало какое-то наивное лукавство, но в то же время и доброту, столь свойственную сельским жителям.
Африканка показала на чурбак, стоявший в тени под козырьком соломенной крыши. Я опустилась на него, старуха удовлетворенно кивнула, взялась за кудель и опять забормотала что-то мягким, беззубым ртом.
Шерсть лежала на ее коленях чистым белым комочком. Кудель была на исходе, но в чаше из тыквы находилось несколько палочек-веретен с тонкими, ровными нитками.
Бабушка поворачивала веретено, поднимая его, и зачарованно смотрела, как рождается нить. Каждое утолщение она аккуратно расправляла.
Я сидела, завороженная монотонным бормотанием. Мне казалось, что я когда-то уже видела этот патриархальный двор и древнюю утварь: огромные закопченные котлы, деревянную ступу, колотушки, похожие на вальки.
Во дворе уютно пахло дымком, горьковатой сухой травой и хлевом. Из сарая, стоявшего против хижины, доносилось блеянье овец. Где-то мирно кудахтали куры. Возле хижины были ссыпаны крупные, как куриные яйца, орехи пальмы дум с гладкой красноватой скорлупой. Валялась деревянная колотушка — такими женщины обивают волокнистую ткань и жуют ее, как табак, а из зерен жмут масло.
Старушка, бормоча, улыбалась и качала головой. Медленно шевелились пальцы африканки. Я смотрела на их рубцы и царапины, на тонкую бесконечную пряжу, и почему-то жизнь ее показалась мне похожей на эту нить, ровную, прочную и простую. Все просто: двор, хижины, старое одеяло, висящее на выступающем из стены сучке, орехи, ссыпанные у стены, колотушки, деревянная ступа. Как она управляется с этим?
Бабушка, как бы уловив мои мысли, встала и, подойдя к ступе, несколько раз ударила пестом, показывая, как толкут зерно. Потом повела меня в свою хижину. В ней царил полумрак. Здесь стояло несколько темных от старости глиняных амфор-сосудов, в них было просо. Пол укрывали циновки, а на них еще одно одеяло, сотканное из шерсти. Тут же находился ткацкий станок, на стенке висело платье — кусок зеленой ситцевой ткани.
Старушка показывала котлы, она погружала руки в зерно и все говорила и говорила, как бы обрадовавшись случайному слушателю. Мы снова вышли во двор. Подняв с земли колотушку, бабушка постучала ею по ореху пальмы дум и протянула мне его сердцевину. Это был подарок, выражение дружбы.
Мне хотелось что-то оставить старушке на память. Дорожная сумка с вещами лежала в машине.
Я быстро возвратилась на площадь и увидела проводника. Он сидел под деревом рядом с африканцем, лежащим все в той же изящно-ленивой позе.
Проводник открыл дверцу машины.
— Вы ходили на озеро? — спросила я.
— Озеро ушло… — Он сидел на ступеньке, пока я рылась в сумке, которая изрядно уже опустела во время поездок по стране. Наконец я нашла хохломскую брошь — золотой василек на красном, сияющем лаком поле.
Я укладывала в сумку дары Чада — орехи кола, початки колбасного дерева, плоды — и расспрашивала проводника, почему ушло озеро.
Он развел руками.
— Этого никто не знает… Там живет огромное стадо старых седых гиппопотамов, они охраняют тайну…
Тайна озера заключалась в том, что в один прекрасный день вода начинает вдруг прибывать. На глазах затопляются острова, исчезают деревни. Иногда наводнение разрушает города.
Деревня, в которую мы приехали, стояла близ озера, и жили в ней люди котоко — одного из больших племен, населяющих земли, лежащие в низовьях крупнейших в республике рек — Шари и Логоне.
Котоко — потомственные рыбаки, но они занимаются также земледелием и скотоводством. Рыбацкие деревни часто узнаешь по запаху. Но в этом селении рыбой не пахло. Озеро ушло далеко, остались зеленые заросли камыша, подступающие к самой границе селения.
Засунув в сумку последние сувениры, я вышла из машины, чтобы вернуться к старушке, и увидела женщину, вышедшую из узенькой улицы. Что-то знакомое показалось мне в ее облике. Седые косички, морщинистое лицо. Да, это была она, старая бабушка котоко. Она шла торжественно и прямо. Долгие годы ношения клади на голове выработали эту величественную походку. Даже возраст не изменил, не согнул старушку.
На плечи ее, словно римская тога, была накинута зеленая ткань, которую я видела в ее хижине. Бабушка подошла ко мне, и я скрепила на плече эту ткань красной брошкой.
Как только брошка стала собственностью женщины, она, показав на нее, начала что-то объяснять.
— Она просит, чтобы вы прикололи ее на грудь, — сказал проводник. — Сама она с этим справиться не сумеет.
И вот украшение оказалось на груди. Бабушка еще более выпрямилась, страшно важная, поплыла к колодцу, где толпились с тазами и ведрами африканки. О, с какой наивной гордостью она шла мимо них! Мне показалось, что на бабушку даже никто не взглянул. Но держалась она с таким достоинством, будто взгляды всех женщин деревни были устремлены на нее.
Затем старушка с той же царственной горделивостью прошла мимо рынка, где молча сидели продавщицы молока, мимо мусульман, подобных изваяниям, все в тех же позах сидевших на площади возле деревьев. Ее платье в последний раз мелькнуло в конце улицы и исчезло.
У машины тем временем собрались подростки. Они попросили у меня фотоаппарат, чтобы взглянуть в глазок видоискателя. Они были смелы и любознательны.
Проводник настороженно следил за ребячьей возней и, когда два подростка начали уж слишком неосторожно крутить аппарат, сердито отобрал у них камеру.
— Не нужно им этого давать. Они еще не умеют с ним обращайся, — сказал он, возвращая мне аппарат.
Я отошла под дерево и села на камень.
— Дочь женщины, которой вы подарили брошь, считают обманщицей, — сказал лежащий на земле африканец.
Я не поняла, о чем он говорит.
— У нее нет детей, — пояснил африканец. — Она вышла замуж, прожила пять лет и не родила ребенка. Муж потребовал выкуп обратно. Вождь сказал, что выкуп нужно отдать. Считается, что жена, которая не родила ребенка, обманщица. Она должна вернуться к родителям.
— И она вернулась?
— Да, она живет у матери. Муж не обязан платить за женщину, у которой нет детей…
— Чем же она виновата?
Он посмотрел на меня задумчиво, серьезно, но ничего не ответил.