Солнце стало пригревать, и Петя с удовольствием оглядывался вокруг, наблюдая утреннюю тундру.
Только Зосиме было не до восхищений.
— Ай, ай, — озабоченно причитал он, посматривая на солнце, — тепло пришел. Ай, не успел до чума ехать…
Засмотревшийся Петя не очень прислушивался к бормотанию Зосимы. Из созерцательного состояния его вывел резкий, жалящий укол в щеку, потом в руки, в лоб. Петя посмотрел на рукав штормовки и увидел вялых после ночного холода, но уже злых и настырных комаров. Они тыкали рыжими хоботками, перелетали, собирались в кучки. Чем сильнее пригревало солнце, тем больше их становилось. Руки и лицо теперь нестерпимо жгло от укусов. Особенно доставалось правой руке, которой Петя держался за сиденье, — она стала прямо-таки кормушкой для комаров.
Петя пытался их отгонять, но они уже насели роем, лезли в нос, в уши, в рот, жалили в губы, в веки, забрались за ворот и, изжалив шею, ползли по спине. Черный капюшон Зосимы стал серым от тысяч насекомых, облепивших его.
Тут уж не до красот природы. Теперь Петя видел только комаров. Они заполнили весь мир — жгли, хлестали, кололи, от них не было избавления.
Олени понесли как безумные. Но теперь в этой гонке нет ни веселья, ни лихости. Олени хотели движением спастись от комаров — ветром очистить свои тела от кровопийц. Зосима не кричал, не шаманствовал. Оп спрятал руки в рукава гуся, которые кончались чем-то вроде суконных варежек, натянул край капюшона на нос и замер.
Зато Петя крутился, как на сковороде. Он чуть не плакал от боли и бессилия. Несколько раз, когда нарты не очень валяло, он тер правую руку тыльной стороной о штормовку и чувствовал, как в это время комары впиваются в ладонь. Рука была в крови, в месиве раздавленных насекомых.
Зосима посмотрел на него, покачал головой и остановил упряжку. Густой звон наполнил уши. При езде комаров отгоняло ветром, а теперь они замельтешили перед глазами и облепили все, как серый живой снег.
— Ай, ай, парень. Комариный мазь нада. Так плохо будет.
Тундра не был, не привык. Плохо будет, — повторял Зосима, с болью глядя на Петю. Его черный гусь оброс шевелящимся мхом.
Петя поднял воротник, спрятал было руки в карманы, но тут же вынул — отгонять комаров от лица. Он чувствовал, что губы распухли и во рту появились волдыри.
— Погоди, парень, сичас Палыча комариный мазь берем.
Рогов догнал их сразу.
— Ах ты, мать честная! Как же мы забыли тебе репудин дать? Ну, скорей мажься!
Достал из плаща пузырек, плеснул Пете на ладони.
— Сначала руки натри, а потом лицо. Да смотри в глаза не попади. И шею натирай, и уши — все натирай.
От одного сознания, что спасен, Пете стало легче. Руки и лицо жгло по-прежнему, но комары на них больше не садились.
— А теперь иди на оленей посмотри, — кивнул Пете Рогов.
Комариный рой висел над упряжкой, точно густой пар. Беззащитные животные лишь вздрагивали и крутили головами. Их морды покрывал шевелящийся слой: тысячи крыльев и хоботков теснились возле ноздрей, губ и глаз, где тело не защищено шерстью. Рога тоже были покрыты живым налетом: короткий ворс не спасал от кровососов. Петя провел ладонью по морде вожака — рука в крови. Провел по рогам — кровь.
— Вот, брат, тебе и дело на всю жизнь — защита от гнуса, — сказал Рогов, обняв Петю за плечи. — Подумай над этим, тема очень стоящая. Если заинтересуешься, я тебе кое-что расскажу и почитать дам. Ладно, это потом. Держи пузырек. Начнут жрать — мажься снова. Поехали!
Теперь впереди упряжки Данилы и Наташи. Они скользят рядом. Каждый стоит на полозе своих нарт. Посматривают друг на друга, коротко переговариваются: Наташа скажет слово, Данила слово. Наташа улыбается и всматривается в даль. Данила не хочет показать виду, что смотрит в ту же сторону, а глаза сами тянутся к зеленым увалам, за которыми вот-вот прорежутся острые конуса чумов.
Сыновья все еще спали, пригретые солнцем. Люльку меньшого Наташа затянула от комаров ситцевым пологом, старшему тоже накрыла лицо. Она смотрела на детей, на мужа, и улыбка все время жила в ее глазах.
Скоро, скоро. Скоро чум. Как далеко откаслали пастухи, пока она была в больнице. И морошка поспевает, и грибов уже много, и у куропаток оперились птенцы… Где же поставили чум? На том ли месте, что в прошлом году? Или ближе к озеру?..
И тут Наташа вскрикнула и хореем показала влево.
Там над равниной торчали два еле приметных голых кустика. Конечно, кустиками их мог назвать только человек, никогда не бывавший в тундре. То виднелись концы перехваченных сверху шестов, которые держат чум. Сами чумы еще были скрыты холмистой далью. Но постепенно они поднимались.
А когда упряжки одолели последний подъем, открылась просторная луговина между двумя озерами и на ней два белых конуса, два чума — единственное людское поселение на сотни километров в округе.
И из чумов заметили упряжки, поэтому над их вершинами всплыл синий дымок.
— Чай пить будем! — обрадованно толкнул Зосима Петю. — Отдыхать будем! Ой, хорош у нас!
Залился птичьим криком, взметнул хорей, и олени понесли из последних сил.
Над тундрой в жарком безветрии висело солнце. Роса высохла. Зеленая равнина, холмясь, убегала к горам и там разбивалась о подножие хребта, дыбилась каменными глыбами.
Начался день, долгий трудный день, наполненный комариным гудением и непрерывным бегом оленьего стада, спасающегося от комаров.
Об авторе
Димчевский Николай Владимирович, член Союза журналистов СССР. Родился в 1926 году в Москве. Работает в издательстве «Советская Россия». В альманахе выступал дважды (в выпусках 1966 и 1969 годов). В 1968 году в издательстве «Советский писатель» вышла книга его стихов «Прорубь». В настоящее время работает над сборником рассказов «Июль на краю света».
Владимир Толмасов
ПО СТВОРАМ
Рассказ
Заставка В. Сурикова
По профессии я моряк, и вся моя жизнь моряцкая в основном проходит на море. Там мы, моряки, живем, там работаем, а на берегу вроде бы в гостях. И так уж человек устроен, что привыкает к своей работе. Бывает, посидишь на берегу в отпуске месячишко-другой, и уж берег этот надоест так, что дальше некуда. И начинаешь ненароком заглядывать в пароходство. Придешь в службу эксплуатации с таким видом, будто диспетчеров век не видал и очень рад, что все они живы и здоровы. Но там тебя насквозь видят. Подмигивают. Между делом сообщают, что судно твое придет туда-то и тогда-то. Готовься, значит, Александр Иванович, снова в просторы морские, без которых жить тебе совсем невмоготу. А что готовиться? Не с квартиры на квартиру перебираться. Чемоданчик в руку — и пошел в дальнее месяцев на восемь. И забываешь тогда, что ждет тебя снова качка-болтанка, туманы и снегопады, бессонные ночи и работа без выходных.
Однако иной раз и на море до того тошно станет, думаешь: ну что понесло тебя туда разнесчастного? Слово даешь: все, хватит, пора на берег, довольно воду морскую мутить. А как пройдут неприятности, про минутную слабость и вспомнить стыдно… А как же иначе? Выбрал дорогу в жизни — шагай, с курса не сбивайся.
Помню такой случай. Плавал я капитаном на пароходе «Жижгин». Пароходик старенький, можно сказать, на ладан дышал, ходил только в малый каботаж, и даже начальство пароходское, глядя на него, диву давалось: «Как же это мы его до сих пор на металлолом не списали?» А «Жижгин» тем временем утюжил да утюжил морские волны, пыхтел, кряхтел и доставлял в прибрежные селения генеральный груз мелкими партиями.
В тот раз закончили мы разгрузку в одном таком селении. Рейсом все были довольны. Груз сдали полностью, до последней луковицы. Надо сказать, что возни с этим генеральным грузом у моряков предостаточно. К примеру, везем здоровенный сейф, а к нему ключи в отдельном ящичке. Документ на сейф один, а мест два. Выгрузят сейф, а проклятый ящичек, как нарочно, куда-нибудь запропастится. Матрос, который принимал сейф при погрузке, клянется и божится, что собственноручно его в трюм отправил. Ан, нет ящичка! Ну, тут, понятно, всеобщая ругань начинается, и всем миром бросаются эти ключи искать. Попробуй не найди — целую навигацию будешь объяснительные записки строчить. Страсти кипят, а ключей нет. И вдруг второй помощник себя по лбу — хлоп! Это он вспомнил, что спрятал ящичек от греха подальше в своей каюте под диваном…
В общем всякое бывает. Но тогда все обошлось благополучно. Ничего не потерялось, не сломалось, не разбилось. А меня беспокойство гложет. До порта переход немногим больше суток, но ведь осень глубокая. Завоет штормяга в нашем Белом морюшке, и сутки эти тремя обернутся.
Старпом доложил, что судно к плаванию готово и с якоря можно сниматься. Вышел я на мостик и ахнул. Небо на закате бронзой отливает. Красиво. Да только не для меня: быть шторму. Я в штурманскую рубку. Глянул на барограф — батюшки-светы! Перышко, которое на ленте давление воздуха вычерчивает, чуть ли не на глазах вниз ползет. А тут еще суставы заныли. Ревматизм учуял ненастную погоду и разыгрался вовсю.
Только с якоря снялись, и не успел я на карте курс проложить, заходит в рубку радист. Лицо грустное, а морщится так, будто все зубы разом заныли. Протягивает метеосводку, а в ней сказано, что глубочайший циклон движется в нашу сторону и не далее как через сутки обрушится шторм в десять, а то и все двенадцать баллов. Я читаю сводку, а радист на меня искоса поглядывает. Небось думает: «Ну как, капитан? Видать, тоже небо с овчинку показалось?»
И впрямь, настроение мое поползло вниз, точно перышко у барографа. Пароходик наш древний, пустой, как барабан, и, коли не успеем добежать до порта, покажет нам погодка кузькину мать…
— Александр Иваныч, — вдруг говорит радист этаким виноватым тоном, — может, отстоимся? Спокойнее как-то на якоре. И место здесь безопасное.
— Еще чего! — говорю. — Нас в порту ждут, а мы тут загорать будем? Ежели все суда от каждого шторма в убежища прятаться станут, кому же тогда груз возить? И вообще, кто тебе дал право капитана учить? Уходи отсюда, пожалуйста, не разводи паники.