Неолит — это еще каменный век, когда человек не знал металлов.
Если спросить археолога, что определяет неолит, он, не задумываясь, ответит: три вещи — лук со стрелами, обожженная глиняная посуда и каменный топор как самый необходимый в лесу инструмент. И уже потом добавит, что кроме охоты в неолите широко развивается рыболовство, человек приручил почти всех широко известных сейчас домашних животных, научился возделывать почву, сажать растения и собирать урожай, научился прясть, обрабатывать дерево и делать еще многое другое. В том числе резать, пилить, шлифовать и сверлить камень.
Но может быть, самое главное — человек стал оседлым. Он прекратил свои скитания в поисках пищи и стал селиться на озерах и реках маленькими поселками, стоянками, кото* рые мы раскапываем.
Плохо только, что в песке сохраняются лишь камень да черепки, остальное — дерево, кожа, кость, пряжа — все исчезает бесследно. Разве что можно встретить отпечаток ткани или сетки на черепке вроде того, что нашел Олег.
Правда, выпадают еще на долю археолога такие фантастические удачи, как свайные и болотные поселения. Торф и вода сохраняют все. Они даже надежнее, чем абсолютная сухость. Только очень высокая влажность почвы сохранила для археологов древний деревянный Новгород. Торфяные болота сейчас расположены на месте древних озер. На мелководье, на островках, а то и прямо на торфе селились древние рыболовы, если сухой берег был слишком далеко от воды. Иногда так спасались от врагов — на воде можно раньше заметить нападающих. Свайные и болотные поселения были открыты на озерах в Швейцарии, на болотах Дании и Англии, в Эстонии и на Урале. Но их — единицы. Как правило, их находили не археологи.
На Урале, в Шигирском и Горбуновском торфянике, свайные поселения нашли золотоискатели. Под слоем торфа лежали золотоносные пески, и, когда торф стали убирать, наткнулись на сваи и жилые настилы. В Историческом музее в Москве хранятся остатки лодок, лыжи, лук, стрелы, деревянные идолы, кусочки ткани, различные фигурки из дерева, весла, чашки, ложки, берестяные сосуды — все это сберег от разрушения торф.
Но такая удача почти нереальна…
— А у нас на Талицком болоте лося нашли, — говорит кто-то из ребят. — Рога — во! В болото провалился, одни кости остались…
— Кости! Вон Морковников, директор, топор каменный нашел на Купанском, в музей сдал… А черепков-то там нет!
Нет черепков, верно! Я каждый год расспрашиваю рабочих, обхожу торфяные поля, но, кроме этого кремневого топора, невесть как попавшего в торф, ничего не находится. А ведь должны тут быть болотные поселения! Или достаточно было сухих мест? Здесь, на берегах Плещеева озера, на Век-се, на озере Сомино, стоянки разных культур на каждом шагу. А в торфе — нет.
Работа на стоянке продолжалась. Находок было немного. По-видимому, мы попали не на центр, а на край древнего стойбища. Попадались черепки, кремневые отщепы. Нашли каменное грузило от сетей — длинную гальку с оббитой вокруг бороздкой, чтобы веревка не соскользнула.
Под вечер, уже перед концом работы, приехал Сережа Добровольский. Сергея здесь знали все. Маленький, чернявый, живой, с чуть припухшими темными глазами, он был научным сотрудником местного музея, водил экскурсии и читал лекции.
Ребята при виде Сережи радостно загалдели. Он умел с ними возиться, легко находил общий язык, и поэтому школьники всегда просили, чтобы по музею их водил и рассказывал обязательно Сергей Иванович.
Мы отошли под сосны. Сергей положил в заросли папоротника велосипед, на котором приехал, и вытер платком взмокший лоб.
— Жарко! Я по делу к тебе. Скоро думаешь закончить этот раскоп?
— Что, поехать куда-нибудь? Дня через два закончим.
Сергей лукаво посмотрел на меня.
— Плясать будешь?
— А может, нам лучше Таня спляшет?
— Ладно, не добьешься от тебя! Держи!
Он сунул руку в карман и вытащил небольшой сверточек из грязной, протершейся на сгибах газеты. Сверточек был легким и тощим.
Я развернул его… и, наверное, в эту минуту у меня был очень смешной вид, потому что Сергей расхохотался и с размаху хлопнул меня по плечу:
— Бывает, старина! Не ты только копать умеешь…
На газете лежало несколько наконечников неолитических стрел. Не кремневых, а костяных! Они были похожи друг на друга, и они были разными. Одни — тонкие и длинные, как иглы, только с черешком для насада. Другие — толстые, «биконические», с утолщением в середине, по которому проходила узкая бороздка нарезки. ^Третьи — просто четырехгранные брусочки, короткие, с плоским черешком и приостренным жалом. По цвету все они были одинаковые, потому что от времени кость стала равномерно черной, но сохранилась прежняя полировка, и теперь на солнце они сверкали черным блеском.
Так сохраниться кость может только в торфе! Таня, подошедшая к нам, поняла это тоже с первого взгляда. Ребята толпились вокруг, побросав лопаты и заглядывая через плечи.
— Но откуда это, Сережа? Кто их нашел? Где?
Я с трудом подбирал слова от волнения.
Все произошло до обидного просто. Накануне, в обычный будний день, когда в музее мало посетителей, Сергей сидел в научном отделе и проверял инвентарные книги. Уже перед закрытием музея тетя Паня, одна из смотрительниц, привела к Сергею парнишку лет двенадцати — тринадцати, который давно уже торчал у витрин археологического отдела, что-то записывал, а потом попросил отвести его к «самому главному археологу». Археологов в музее не было вообще, а из двух научных сотрудников был только Добровольский.
Мальчик назвал себя Шуриком Коняевым. Он жил на втором участке Берендеевского торфопредприятия, на Волчьей горе, в двадцати пяти километрах от Переславля. Берендеевское считалось одним из самых крупных торфопред-приятий района.
Затем, проговорив: «Если для науки надо, то возьмите», — Шурик выложил на стол этот пакет. Из расспросов Сергей узнал, что все это Шурик собрал на двенадцатом комплекте второго участка торфоразработок; там вообще много костей, черепков и каменных орудий, но он не уверен, нужно ли все это. Поэтому и приехал в музей посмотреть.
Еще он сказал, что из торфа там бревна торчат…
Таня тихо ахнула.
— Бревна? Так ведь это свайное поселение! Первое свайное поселение!!
— Поехали, скорей поехали!
Сергей даже растерялся.
— Куда, куда? Постой! Я уже позвонил в Берендеево, попросил, чтобы ничего не трогали на этом участке. Там с мая находки идут! Пришлось отругать, что не сообщили. А теперь они все равно хотят эти карты закрывать — торф кончается, идет сапропель. Так что все в порядке.
— А точно, они не будут трогать? А если мальчишки начнут копать?
— Да не волнуйся ты, все наше будет!
Разговоры и толки не смолкали весь остаток дня. Сережа уехал, оставив мне эти пять наконечников, с которыми я не мог расстаться. Ну один… Бывают такие находки. Возле Берендеева болота на огородах нашли как-то костяную стрелу — не такую, как эти, граненую, более позднего времени. И — ничего больше! Как она там очутилась? Загадочна и таинственна страна берендеев! Каждый год я собирался поехать на это болото, и все что-то мешало. Неужели от стоянки ничего не осталось? Нет, все равно. Как бы ни была она разрушена, для археолога она останется мечтой и кладом, думал я, сжимая в кармане сверток с наконечниками…
Вечером, после ужина, я отправился звонить в Москву.
Дом, где была база экспедиции, стоял на-берегу маленькой речки Вексы, текущей из Плещеева озера в озеро Сомино. Почти всюду по берегам речушки на песчаных буграх встречались остатки неолитических стоянок. В обрывах над водой чернели полосы культурного слоя. То там, то здесь из него высовывались черепки и куски кремня.
Когда я только начал заниматься археологией, я приехал в Переславль, и вот так, спускаясь по реке на лодке, открывал новые и новые стоянки. Я не мог пройти мимо даже самого маленького черепка. Каждая новая находка, каждый новый наконечник стрелы из желтого, красного или лилового кремня, каждый скребок рождали удивление и восторг. Через это проходит любой археолог. Путь в науку похож на длинную лестницу со множеством ступеней, через которые перепрыгивают только очень равнодушные люди.
Один из первых шагов, приобщающих к будущей работе, к истории, это тот восторг, который поднимается в тебе, когда в твоей руке впервые оказывается такой вот кусочек давным-давно исчезнувшего мира. С годами это чувство притупляется, но никогда не проходит полностью. Оно особенно сильно в юности. Ты сам еще молод, тебе недавно исполнилось двадцать лет или даже не исполнилось, а на твоей ладони лежит кремневый нож или кусок сосуда, который сделал человек пять тысяч лет назад. Пять тысячелетий — и двадцать лет! От ощущения временной дистанции невольно кружится голова. И не один кусочек — их много. Ты вглядываешься в них до боли в глазах, хочешь понять, что скрывается за ними, хочешь, чтобы они рассказали тебе свою историю. Ио черепки молчат. Заговорят они потом, значительно позже. И сейчас важен тебе не сам предмет, а то время, которое в нем как бы заключено…
Если это происходит, значит, всю жизнь тебя будет сопровождать романтика, без которой мертва даже самая жи-Бая наука. В спокойной зелени болот ты слышишь плеск волны умершего озера. На пустых буграх поднимаются перед тобой небольшие хижины и вигвамы рыболовов. Сквозь сизый вечерний туман ползет дым костров. И даже мелкие угли, которые собирают на раскопе рабочие, обжигают тебя горячим огнем прошлого.
Ты научаешься видеть сквозь современный пейзаж тот, древний, угадываешь русла давно высохших и заросших ручьев и речек, слышишь плеск рыбы на конце костяной остроги и рассчитываешь судьбы этих людей и их потомков на протяжении тысячелетий. На первый взгляд — это фантазия. На самом деле — наука.
Чтобы понимать закономерности истории и предугадывать их, понимать язык вещей, надо понимать и чувствовать тех людей, историей которых ты занимаешься.
Так изнутри, как этнограф вживается в быт исследуемого им племени, я проникал в неолит, становясь попеременно то рыбаком, изучающим повадки рыб, то охотником, читающим на звериной тропе и у водопоя жизнь обитателей леса, то геологом, с которым прошлое земли говорит языком слоев ы напластований.