Конвой вскоре догнал нарочный. Он сообщил, что задержавшийся в Якутске Гофман скоропостижно скончался и что воевода, описывая его имущество, нашел какие-то особой важности бумаги, которые нарочный и везет начальнику Охотского порта.
Бумагами Гофмана следовало завладеть. Искали случая. Но вот, переправляясь через Алдан, конвоиры подрались с нарочным, основательно пустили ему кровь и, боясь ответственности, бросили в реку. Умея хорошо плавать, он (разумеется, с помощью барона) достиг берега. Казаки тоже вымокли и остановились просушить одежду. У барона была водка, от которой они не отказались. А когда все, в том числе и нарочный, перепились и уснули, ссыльным оставалось только взять пакет и ознакомиться с его содержимым. В письме воеводы прямо было указано, что Беневский вкупе с Гофманом составили план побега с Камчатки и потому надлежит держать всех ссыльных — под строгим караулом. А там сенат даст знать, как с ними поступить. Переписав письмо в другом стиле, с дифирамбами самим себе и просьбой к охотским властям войти в их горькое положение и особенно не притеснять, ссыльные запечатали пакет и сунули назад в почтовую сумку.
Теперь о Гофмане, так сказать, не «мемуарном». Он существовал в действительности. В 1768–1769 годах на Камчатке свирепствовала оспа, «и трупы умерших гнили не преданные земле». Туда и был послан лекарь Гофман, но он приехал после того, как эпидемия прекратилась. По времени его приезд мог совпасть с приездом на Камчатку ссыльных во главе с бароном. Могло случиться так, что ссыльные познакомились с Гофманом еще в пути. Но умер он не в Якутске и вряд ли принимал участие в разного рода замыслах барона. Другое дело, что якутский воевода действительно мог разузнать о замышлявшемся побеге. То, что произошло с его нарочным, полностью отвечает привычным сюжетным канонам авантюрных романов. Можно допустить, что так именно и было на самом деле.
Обратимся опять к мемуарам (и во всем последующем рассказе нам придется им довериться).
В Охотске ссыльных посадили на судно, груженное товарами для Камчатки. Едва оно вышло в море, как от зюйд-оста налетел свежий ветер. Барон уже подумывал, не использовать ли создавшуюся ситуацию в своих целях. Однако, пока судили да рядили, ветер повернул от норд-оста, пошла крупная волна, затрещала _обшивка. С грохотом свалилась грот-мачта. О побеге не могло быть и речи.
В Большерецке ссыльных привели к начальнику Камчатки Нилову. Тот обошелся с ними приветливо, поблагодарил барона за услуги, оказанные капитану судна во время шторма. Ссыльные узнали, что получат на первое время провизию, а уж потом должны будут сами отыскивать средства к существованию.
Отныне им была дарована относительная свобода: считалось, что бежать отсюда некуда. Прежде всего барон и его товарищи сошлись со ссыльными-старожилами. Примечательнее других барону показался капитан гвардии Петр Хрущев, сосланный, как явствует из манифеста Екатерины II, за «оскорбление величества» и за то, что «старался других привлекать к умышляемому им возмущению против нас». Хрущев тут же после разговора в канцелярии пригласил новеньких в свою избу и ввел в курс здешней, довольно безотрадной жизни. Само собой получилось, что барон поселился у него.
Свободные часы они проводили в задушевных беседах. В конце концов барон сообщил план побега, замышляемого От самого Урала. Хрущев сразу же загорелся этой идеей и предложил избрать комитет для осуществления подготовки к побегу.
Хрущев располагал довольно обширной для ссыльного библиотекой, в которой были книги и на иностранных языках. Особо он зачитывался отчетом о кругосветном путешествии английского адмирала Ансона, возглавлявшего несколько морских экспедиций. И однажды признался, любовно листая книгу Ансона:
— В мечтах я все время замышлял побег с Камчатки куда-нибудь на Марианские острова. Хотя бы и на остров Тиниан, так очаровательно описанный Ансоном.
— Кто же помешает нам до него добраться? — заметил барон, и в голосе его, обычно мягком, пробилось железо; казалось, ему нипочем моря и расстояния.
— Да, конечно, — грустно согласился Хрущев. — Понятно, что, обретя свободу, можно добраться и до этого земного рая. Но вдвоем уйти немыслимо. Чем больше нас сможет выбраться отсюда, тем вернее удастся побег.
Вскоре избрали комитет из друзей единомышленников. В него вошли Панов, Батурин, Винблан, Хрущев и Степанов. Председателем стал Беневский, заместителем — Хрущев. Барон в который уже раз обратил внимание друзей на условия их нищенского, бесправного существования в ссылке и не пожалел красок, рисуя выгоды предстоящих благословенных странствий. Своим красноречием и логикой доводов он так вдохновил членов комитета, что те поклялись даже под страхом смерти не выдать тайны заговора.
После этого заседания ссыльные заглянули в канцелярию, и вот тут-то барон блеснул еще одним своим талантом. Писарь Новожилов азартно играл в шахматы с командиром гарнизона гетманом Колосовым и явно проигрывал. Однако барон видел путь к спасению партии.
— Кажется, моя песенка спета, — сказал Новожилов.
— Можно попробовать выиграть, если позволите, — неторопливо проговорил барон.
Колосов насмешливо хмыкнул: мог ли он предполагать, что эту почти безнадежную партию сел доигрывать за его партнера один из искуснейших шахматистов того времени![17]
Разумеется, партию барон красиво выиграл и получил за это десятую долю ставки. Ему представился случай показать в Больщерецке образцы высокого шахматного искусства. При этом он основательно разбогател, что было на руку всему тайному сообществу.
Барон стал весьма популярной фигурой в Большерецке. По ходатайству жителей здесь вскоре была организована школа, в которой барон обучал сына Нилова и местную детвору, Преподавали в ней также Хрущев и Панов. Заговорщики неутомимо искали единомышленников среди ссыльных и местных жителей, но вели себя крайне осторожно, дабы замысел побега не всплыл наружу раньше времени.
Однажды под рождество ссыльные собрались у барона почаевничать: накануне купец Казаринов подарил ему голову сахару. Вскоре у Панова начались рези в животе и рвота. Остальные вовремя спохватились и начали пить в качестве слабительного китовый жир и оленье молоко.
Барон сообщил о печальном происшествии Нилову. Была высказана догадка, что Казаринов дал отравленный сахар, — может, из мести, так как больно уж много денег он проиграл в шахматы барону. Пришлось позвать купца. Пока Нилов толковал с ним о делах зверобойного промысла, подали чай.
— Не знаю, как кто, а я большой любитель чаю, — сказал Нилов. — Не откажи откушать. Присаживайся.
— Мы тоже, гм, любители чаи погонять, — ухмыльнулся Казаринов, — за день, бывает, по нескольку раз за самовар садимся.
— Вот и славненько. У меня и сахару в достатке, не сумлевайся, клади побольше. Барон преподнес мне вчера от той головы, что ты ему подарил.
Купец не отпирался и заявил, что, как донес ему некий ссыльный, барон — смутьян и заговорщик. Для такого отравленный сахар в самый раз…
До Нилова и прежде доходили слухи о заговоре, но он им не верил. Не поверил он и купцу, а усмотрел в его словах лишь коварный умысел. Потому велел посадить его в острог. Ссыльный же, предавший заговорщиков, был убит своими товарищами: сгинул бесследно. Сообщения Казаринова о заговоре никто более не подтвердил.
Но была у барона еще одна заботушка — на сей раз весьма деликатного свойства. Не беда, что она вымышлена задним числом. Напомнить о ней следует хотя бы для пущей занимательности. Все биографы и беллетристы, писавшие о Беневском, не могли устоять перед соблазном потолковать о ней с самым серьезным видом. Дело в том, что прелестная семнадцатилетняя дочь Нилова Анастасия влюбилась в барона по уши. Барон оказался в двусмысленном положении. Он и сам испытывал влечение к Анастасии, пожалуй, даже любил ее, но не забывал, что женат и вторично жениться де может. А ведь хорошие отношения с «московской барышней», предположительное родство с семейством Ниловых лишний раз подтверждали благонамеренность барона, маскировали его подлинную деятельность. Пришлось обратиться за советом в комитет. Ему предложили жениться, доверившись воле господней, ибо вынужден он это сделать не из-за греховного легкомыслия, а по стечению обстоятельств, для общего блага. Однако барон не согласился и решил, сколько можно, с браком тянуть.
Но, как ни грустно сие для читателя, не было никакой любви — прежде всего потому, что не существовало в природе Анастасии. У Нилова был только сын, которого барон учил уму-разуму в школе. Жаль, жаль! А то ведь какая была беззаветная любовь — вплоть до того, что Анастасия сломя голову ринулась вслед за бароном в героический вояж, да еще почему-то в мужской одежде, пока не умерла по его сочинительскому произволу в далеком Макао.
Наконец, в апреле 1771 года подготовка к осуществлению заговора закончилась. Дело стало за сигналом.
В рассказе о большерецком бунте лучше вообще отойти от мемуаров барона. Восстановить картину событий проще и надежнее по документам той поры.
Итак, вечно пьяный, благодушный и дряхлый Нилов не придавал значения слухам о готовящемся побеге ссыльных. Между тем даже священник ближнего ичинского прихода Устюжанинов вступил в заговор. Первоначально предполагалось, что он купит у Нилова байдару с целью проповеди слова божьего на островах. Барон же с сообщниками должен был к условленному сроку прибыть к мысу Лопатка (для этого на юге Камчатки затевалась некая земледельческая колония). Ан, и байдара там! Позднее к заговорщикам присоединились работники купца Холодилова вместе со своим приказчиком, который пообещал захватить корабль хозяина. Но, прибыв в свой час в Чекавинскую гавань, где зимой отстаивались суда, барон убедился в непригодности холодидовского корабля: слишком он был ветхим и предпочел захватить казенный галиот «Св. Петр».
Кроме священника Устюжанинова, к заговорщикам примкнули его тринадцатилетний сын Иван, казак Рюмин с женой, канцелярист Судейкин и много других людей. Обывателям заговорщики внушали, что, сосланные на Камчатку, они невинно страдают за великого князя Павла Петровича. В сборнике «Русский архив» за 1885 год сказано: