Как я узнал позже, процесс усыхания ельников — одна из самых мрачных загадок сихоте-алиньской тайги. Целые лесные массивы без видимой причины превращаются в безмолвные кладбища. На гибнущие деревья набрасываются вредные насекомые и усугубляют бедствие. Это странное явление объясняют колебаниями уровня грунтовых вод, изменениями климата и почвы, но не исключено, что аянская ель — одна из древнейших пород — подошла к порогу отведенного ей срока жизни на этой планете…
В низовьях Бельго открылась широкая низина с лиственничным редколесьем и густыми зарослями подбелого багульника — крупного кустарника с большими плотными листьями, зелеными сверху и молочно-белыми снизу. Высокие его кусты стояли сплошной стеной.
Через марь вели широкие следы гусениц. Это бульдозеристы из леспромхоза проложили дорогу. Тракторный след вывел меня на трассу газопровода Оха — Комсомольск, она тоже шла в пределах заповедника. Где-то возле селения Бельго стальная нить пересекает Амур.
Поднявшись на одну из приамурских сопок, я был вознагражден за долгий путь по ельникам и марям. На Амуре двинулся лед. Могучая река, стиснутая здесь правобережными сопками, яростно ломала ледовый покров. Смотреть вниз было жутко. Огромные льдины напирали на прибрежные утесы, громоздились и рушились. Лед прошел метров сто и остановился, но покой этот был недолог.
Бельговский лесник Павел Федорович Ткачев когда-то работал заготовителем пушнины и хорошо знал охотничью фауну этого района. Уроженец села Пермского, он прожил здесь всю жизнь и рассказал мне много интересного. В бассейне Бельго не водился ни кабан, ни изюбрь, но всегда было много кабарги, и нанайцы прежде ловили ее при помощи специальных изгородей.
Павел Федорович припомнил случай, как в год основания Комсомольска тигрица загрызла лошадь прямо в деревне. Тогда же охотник наткнулся в тайге по реке Горин на остатки тигра, задранного медведем-шатуном. А несколько лет назад шатун пришел прямо в город и был убит возле швейной фабрики.
Первого мая я возвращался из Бельго в Пивань. Словно отмечая весенний праздник, особенно ярко светило солнце, на обтаявших склонах появились желтые лютики и сиреневые хохлатки, а по Амуру плавно и торжественно плыли тяжелые белые льдины. По берегам сновали трясогузки, над рек. ой парами летали коршуны, в лесу слышались песни овсянок и горихвосток.
То поднимаясь на сопки, то вновь спускаясь к Амуру, я добрался до поселка лишь поздним вечером. Уже начал курсировать через Амур паром с вагонами, похожий на гигантского тюленя. Он перевозил не только грузы, но и людей. С этого дня наступила в новорожденном заповеднике подлинная страда.
С приходом директора коллектив заповедника составил девять человек. Иван Максимович Власов, бывалый опытный работник, горячо принялся за новое для него дело.[12] Как подлинный друг природы, он искренне желал выполнить все возлагаемые на заповедник задачи. Но сделать это было очень трудно. «Положение о заповедниках Сибирского отделения Академии наук СССР», которым следовало нам руководствоваться, строго запрещает не только всякую хозяйственную деятельность, но даже пребывание людей на территории заповедника. В Супутинке и Кедровой Пади дороги в заповедник преграждены шлагбаумами, и даже группы туристов пускают туда лишь с ведома администрации по определенным маршрутам.
А здесь? Правый берег Амура возле Пивани — традиционное место отдыха горожан. В субботние и воскресные дни сюда устремлялись тысячи людей, они шли в лес, ломали зеленые ветви, чуть ли не с корнем рвали стебли даурского рододендрона и других цветущих кустарников. Каждый рыбак разводил на берегу Амура костер и ставил шалаш.
Колхозам требовался то строительный лес, то жерди, то участки под сенокосы. Жители Пивани привыкли ходить за дровами в ближние леса, они держали скот, и его надо было где-то выпасать. Проблемы охраны природы в жизни намного сложнее, чем они выглядят в иных брошюрах и лекциях. Чуть ли не каждый житель Комсомольска — таежник, рыбак, охотник. В заповедник шли за грибами и ягодами, за березовыми вениками и черенками для лопат, за муравьиными яйцами и корнями элеутерококка. Коллектив заповедника вел неравный бой за охрану леса, от которого люди привыкли брать и брать, ничего не давая взамен. Как трудно было нам убеждать веселых молодых людей, что не надо тащить в город охапки всякой зелени и уничтожать вокруг себя все живое. Сколько возникало стычек и споров! «Что ж, и цветок сорвать нельзя? А по траве ходить можно? А комара убить?»
Казалось бы, какой вред от того, что собрали букет цветов или сломали цветущую ветку. Но помножьте их на тысячи отдыхающих, и урон будет явным.
Большую помощь нам оказала тогда общественность Комсомольска. Мы выступали по радио и телевидению, в местной печати. Нас поддерживали активисты — любители природы. И все-таки соблюдать заповедный режим в таких условиях было невозможно, и пришлось искать компромиссные решения. По примеру других пригородных заповедников мы выделили вдоль. Амура и железной дороги зону отдыха, где разрешили местным жителям сбор грибов и ягод. Невозможно требовать, чтобы люди, идущие в лес, не сорвали гриб, не тронули ягод. А совсем не пускать отдыхающих мы не могли, да и создан был заповедник «в целях развития туризма и улучшения условий отдыха трудящихся», как сказано в решении крайисполкома.
Однако, пойдя на такое изменение режима, мы строго соблюдали в дальнейшем запрет охоты, рубки леса и сбора орехов. Именно орешники причиняли нам много хлопот: ведь за орехами идут в тайгу на несколько дней, берут собак, ружья «от медведя». Осенью на сбор кедровых орехов устремляется едва не весь город. Шишки тащили в сумках и чемоданах, «рационализаторы» изобрели даже маленькие переносные молотилки, которые легко прятать в лесу.
Еще труднее приходилось в предновогодние «елочные» дни, когда работники заповедника отбивали настоящие лесные налеты. Из-за рубки новогодних елок исчезали пригородные хвойные леса, люди часто валили даже большие деревья, отрубая у них лишь верхушки.
В общем Комсомольский заповедник фактически превратился из академического резервата в подобие «национального парка». О необходимости создания таких парков сейчас много говорится. Но ведь он создавался как классический заповедник, исключающий вмешательство человека. По сути дела тут требовался совсем другой режим. Надо было бы построить лестницы, чтобы не карабкались люди по склонам, озеленить пустоши и гари, вернув им облик лесов Приамурья, снабжать рыбаков палатками, чтобы не рубили лес для шалашей. Но всем этим должно было заниматься какое-то другое ведомство, в наших «академических» же кругах об этом не хотели и слышать. Только охрана и научные наблюдения. Но можно ли заповедать вырубки, гари, пригородные леса, вытоптанные сотнями людей?
Между тем мы усердно вели фенологические наблюдения, и я не переставал удивляться калейдоскопу приамурских чудес и диковинок, которые щедро разворачивались перед глазами.
Первомай словно открыл дорогу весне, дни стояли уже не теплые, а жаркие. Разом появились листочки у смородины, черемухи и березы, выстрелили зелеными щетинками молодые лиственницы, распустилась верба, скалы украсились розовым отблеском цветов рододендрона. Прошла неделя — и на нежную зелень низовой амурский ветер принес вьюгу, снега, а потом зарядили холодные дожди. Но все равно жизнь продолжалась. Летели над приамурскими сопками стаи гусей и казарок, набрала цвет черемуха, в тайге подала голос глухая кукушка, а за нею и таежный соловей-свистун. Только в первых числах июня весна разом вошла в силу, все буйно цвело, зеленело, росло и радовалось. В ближних лесах расцвели ландыши, майник, земляника, ярко-красные грушанки на высоких стеблях и множество других растений, зачастую мне вовсе не знакомых. Ботаники из Комсомольского пединститута помогли разобраться в здешней растительности, расшифровать местные названия. Кишмиш оказался актинидией коломикта, черная береза — черемухой Маака, клен-липа — зеленокорым кленом, огуречник — эндемиком охотской тайги, клинтонией удской. Сломленный ее стебель действительно пахнет огурцом, как и молодой побег папоротника.
Вскоре я легко узнавал и различные клены с их резными листьями и крапчатыми стволами, и красивый жасмин-чубушник, и японский реликтовый тис, через густые заросли которого так трудно пробраться. Многое было экзотическим, прямо-таки неправдоподобным. Можно ли забыть, папример, желтый клен весной, когда цветы его золотыми свечками горят среди ажурных листьев, или травяные поляны, пылающие сотнями огромных даурских лилий и огненных саранок? Даже самые обычные растения, такие, как дуб, ландыш, липа, грушанка, здесь были совсем иными — амурскими видами. Только неизменный майник, кислица, да знакомые мхи с лишайниками напоминали о привычной сибирской тайге.
То же самое и в мире пернатых. Вместе с птицами-таежниками встречались крикливые личинкоеды с длинными ступенчатыми хвостами, элегантные стройные белоглазки, которые обитают лишь в Приамурье.
В первую же весну удалось сделать несколько биогеографических находок. Счастливым местом оказался небольшой лесистый мыс возле пиванской протоки. За несколько утренних и ночных дежурств мне удалось заметно пополнить список птиц заповедника, отметив сизого дрозда, синюю мухоловку, короткохвостую камышовку. Северную границу распространения этих птиц ранее проводили в районе Хабаровска.
Иные находки были почти курьезными. Однажды я плыл на теплоходике из города в Пивань и увидел высоко над Амуром силуэт странной большой птицы с изогнутыми крыльями и раздвоенным хвостом. «Уж не фрегат ли?» — мелькнула мысль. Все дальневосточные орнитологи знают о загадочном случае залета на Амур малого фрегата — обитателя дальних океанских просторов.
Охотник из Хабаровска добыл эту птицу в 1926 году, и с тех пор никто не встречал фрегата в Приамурье.
Велико же было мое удивление, когда я узнал, что в этот самый день на озере Мылки, возле Комсомольска, убили залетного фрегата. Значит, мне тоже довелось видеть эту птицу, чем-то напоминающую древнего летающего ящера.