ус, точно такой же, как и сотни его собратьев, разъезжающих по американским улицам и автострадам от Атлантического до Тихого океана.
К сожалению, мы ничего не смогли сфотографировать. Табличка при въезде в пуэбло гласила, что жители Санто-Доминго просят этого не делать.
— Они очень консервативны, — объяснил Симон.
У самого подножия гор в широкой долине, поросшей жесткими серебристыми травами, какие обычно встречаются в пустыне, мы проехали через Мадрид. Это громкое название носит маленький городок, вернее, деревня — два ряда домишек на песчаных холмах; у домов еще совсем сносный вид, хотя уже много десятков лет никто не живет под их зелеными и красными крышами. Когда-то здесь был испанский горняцкий поселок. Белые домики сверкали в сухом, раскаленном воздухе. Они вполне могли бы еще послужить людям. С тех пор как поселок опустел, сменилось не одно поколение, но дома Мадрида выглядят более современными, чем в Санто-Доминго. Только от людей, которые их возвели, не осталось здесь и следа. Индейцы из Санто-Доминго были в свое время свидетелями их появления и дождались, пока они не ушли обратно. Быть может, им не чужда надежда, что в своих мазанках из «адобе» они переживут и всех других, пришедших сюда.
Трудно привыкнуть к пейзажу, когда он одновременно и гористый и равнинный. Горы разбросаны по такому огромному плоскому пространству, что, куда ни кинь взгляд, везде неба больше, чем земли. Красные скалы, усилиями ветра и песка преображенные в загадочные архитектурные формы — террасы и галереи, глубокие ниши и одинокие башни, — то подступают к шоссе, то отодвигаются вглубь, точно развалины давно заброшенных крепостей. Вдоль горизонта плывут под парусами низких облаков отдельные темные «меса» — горы с плоскими вершинами. И только далеко на западе возвышается сплошной горный массив, увенчанный остроконечным пиком.
— Маунт Тейлор, — объявил Симон. — Подъезжаем к стране Акома.
Страна Акома начиналась с плохой дороги. Мы съехали с шоссе, пересекли железнодорожную линию. И тут началось: хруст гравия под колесами, выбоины, мелкая пыль на зубах. Редкие убогие домишки из «адобе» на песчаной целине, беззащитная в своей наготе земля под огромным ярким небом.
Страна Акома… Я попытался уточнить границы резервации, но географические представления Симона не совпадали с административным делением. Указывая на далекую вершину Маунт Тейлор, он сказал:
— Когда-то там были наши могилы.
Это «когда-то» означало: до прихода испанцев. Страна Акома, кажется, куда реальнее существовала сердцах людей, чем на этой выжженной солнцем земле.
Мне не терпелось узнать, как все это было. Как, например, определяли, где кончается свое и начинается чужое.
— Нет, нет… Никаких карт, пограничных столбов, охраны не было и в помине. — Симон едва заметно улыбался, его, видимо, забавляла моя наивность, — Каждому ребенку, достигшему определенного возраста, говорили: «Вон та «меса» на юге, река на севере, это ущелье, эта гора — границы нашей земли. Здесь мы сажаем кукурузу, тут охотимся, там хороним мертвых». Если кому-нибудь чужому хотелось пасти на нашей земле овец, или охотиться, или строить на ней дома, он должен был просить разрешения.
Кое-кто разрешения не просил. И потому ориентиры, которые показывали детям, все дальше отступали в область племенных преданий. Испанцы застали народ акома на вершинах одиноких утесов, куда не долетали стрелы апачей и навахо. Может быть, границы этой страны были реальностью только в народном предании. Но неужели прошлое — единственный удел народа акома?
Плохая дорога сменилась и вовсе бездорожьем. Песчаные колеи привели к дому Симона. Просторный двор, огороженный проволокой, натянутой на шаткие столбики. Посреди двора угловатая желтая мазанка под плоской крышей. Несколько утонувших в песке грядок с чахлыми кустиками помидоров, два-три анемичных деревца едва ли в рост человека, горбатая гончарная печь, и все это на фоне ржавой равнины с полосой сероватой зелени, повторяющей извивы ручья, с пунктиром железнодорожной колеи поодаль и голубой стеной холмов на горизонте.
Семью Симона мы застали в полном сборе у телевизора. С Агнес и мальчиками я уже был знаком — они приезжали к Симону в Айовский университет. Агнес была родом из племени навахо. Старший сын, одиннадцатилетний Брайан, унаследовал от матери легкость и узкую кость номадов. Рахо — упитанный круглоголовый мальчуган с раскосыми глазенками и толстыми щеками — был типичным акома. Однажды в Айова-Сити кто-то шутливо назвал его вождем индейцев пуэбло. Симон покачал головой. «Рахо уже не акома, — сказал он серьезно. — Он принадлежит к клану матери».
Всякий раз, сталкиваясь с этнографией в реальной жизни, я испытываю смешанное чувство волнения и неловкости. Неловкость возникает оттого, что в такой ситуации неизбежно занимаешь позицию стороннего наблюдателя. Будто только наш образ жизни— явление закономерное и бесспорное, а прочие общественно-бытовые уклады — принадлежность некоего музея истории человечества. При такой позиции перспектива для развития дружеских отношений с другими народами совсем не блестящая.
Глядя на госпожу Ортиц — мать Симона, маленькую старушку в круглых очках, воплощение деликатности в сочетании с решительностью, я вспомнил, что никогда не слышал от Симона ни слова об отце. И теперь я тщетно искал следов присутствия в доме мужчины-хозяина. Несмотря на неказистый внешний вид жилища Симона, в нем были все необходимые удобства. Большая кухня с газовой плитой, холодильником и сушилкой для посуды, ванная комната с душем, москитные сетки на окнах. Единственным элементом национальной экзотики, если не считать глиняных горшков с геометрическими узорами, были развешанные на веревочках початки красной и черной индейской кукурузы. Все горшки изготовила собственноручно госпожа Ортиц.
Полулежа на диване, мы наслаждались царившей в доме прохладой. Семья обсуждала проблемы чуждого нам быта, и ореол таинственности постепенно таял при соприкосновении с неприкрашенными подробностями повседневной жизни. Госпожа Ортиц рассказала, как она возила в Галлап посуду на продажу. В этот раз ей не повезло, часть горшков побилась из-за того, что у грузовика были плохие рессоры. Поговорили о перестройке гончарной печи — она совсем прогорела, потом разговор перешел на соседей и знакомых. Симон, пожалуй, чуть-чуть оживился, когда речь зашла о некоем пожилом человеке, которого старушка встретила на днях по ту сторону Блэк-Меса, где он нас своих овец. Симон учтиво осведомился о здоровье старика — его родного отца, как выяснилось из дальнейшего хода беседы. Однако ни одна из моих догадок на этот счет не подтвердилась. Супруги никогда не расходились, семьи никто не разбивал. Просто это была иная система отношений. Матриархат. Этот дом был домом матери Симона.
Мы пили кока-колу, которую Агнес принесла из холодильника; старший сын Брайан не отрывался от голубого экрана, где по бейсбольной площадке лениво слонялись игроки в пышных шароварах и фуражках с длинными козырьками. Тишину знойного дня разорвал грохот колес промчавшегося к тихоокеанскому побережью поезда. Мне вспомнились стихи Симона. «Страна Акома, — думал я, — может ли она еще открыться чужому глазу?»
Мы долго ехали вверх по грунтовой дороге в зарослях полыни и можжевельника, покрывающих усыпанные красным гравием склоны. То, что мы увидели, добравшись до вершины, было похоже на дно высохшего моря. Пологие склоны с противоположной стороны неожиданно круто обрывались у края ровной долины, открытой вплоть до исчезающего в знойном мареве горизонта. У наших ног зияли заваленные щебнем провалы, торчмя торчали истрескавшиеся скалы, вверху огненно-ржавые, внизу выцветшие, испещренные зеленоватыми тенями. Среди этих нагромождений петляли дороги.
Симон, должно быть, ждал этой минуты. С хитрой улыбкой, следя, как наши взгляды в растерянности блуждают по сторонам, он обратился к нам с вопросом-загадкой, который, очевидно, по традиции всегда задавали чужеземцам в этом месте.
— Скажите, а где пуэбло?
В сухом море перед нами были разбросаны диковинные острова. Одинокие скалистые рифы с тупыми верхушками, изъеденные глубокими бороздами, напоминали зубы древних млекопитающих. Те, что были подальше, поблескивали в рыжей дымке, в которой терялась ползущая по дну безбрежной долины дорога. В сезон дождей по такой дороге ни пройти ни проехать, но сейчас она была похожа на борозду, припорошенную пеплом. Мы смотрели в указываемом ею направлении, пытаясь отыскать признаки человеческого жилья на одной из двух «меса», которые она соединяла.
Наше замешательство доставило Симону видимое удовольствие. Это наводило на мысль, что пуэбло Акома укрыто от глаз людских не случайно, что это — высокое искусство маскировки, выработанное постоянной опасностью. А может, нас обманывали большое расстояние и особенности строительного материала?
— Вон там, — сказал я, ткнув пальцем в направлении более высокой «меса»; ее вершина казалась то ли потрескавшейся, то ли покрытой тонким слоем раскрошенных светлых камней.
Симон кивнул.
— Да. Это пуэбло Акома. А вот на той «меса» — ее называют Зачарованной — говорят, тоже было когда-то пуэбло. Очень-очень давно. Точно никто не знает. Туда вел один-единственный путь — ступени, вырубленные в скале, но от него ливни не оставили и следа.
Мы спустились вниз. До сих пор мне не вполне был ясен смысл приготовлений Симона к нашему путешествию. Перед отъездом мы зашли к одной из его теток (у меня сложилось впечатление, что все дома по соседству заселены исключительно тетками Симона), и эта старая осанистая женщина вручила племяннику какой-то ключ. Теперь, когда мы в облаке пыли катились по ухабистой дороге, Симон все объяснил. Оказывается, пуэбло Акома давным-давно опустело. Народ разбрелся по низине — поближе к школам, к местам работы. Но каждая семья сохранила свой дом на скале, и у каждого клан