Солнце напекло мне голову. От боли она просто раскалывалась. В глазах поплыли желтые круги. Я в изнеможении упал на траву, безучастный к зеленому шуму леса, радостному пению птиц, неумолчному стрекоту кузнечиков, плавному движению облаков, даже к назойливому жужжанию надоедливого овода…
Я медленно приходил в себя. Сначала до моего притупившегося слуха донесся мерный рокот зеленоватых волн Кокшаги. Этот ласковый напевный говор чистых речных струй как бы разбудил меня, восстановил в душе некое равновесие.
Я поднялся. Глянул в потемневшие заречные дали и, хотя еще не совсем освободился от усталости, застыл в изумлении, очарованный дивной картиной летнего вечера.
День отошел. Огромное солнце раскаленным багровым шаром скатилось за синеватую гряду дальнего леса. Закат пламенел. Огненный разлив небес ширился, полыхал огромным незатухающим костром. Потом краски померкли. В сгущающейся тьме утонули заречные дали, голубая Кокшага и закурившиеся в тумане луга и озера.
Тишина. Но вот какой-то шелест донесся до моего слуха. Я вскидываю руку, поднимаю лицо: не дождь ли? Нет! В фиолетово-темном небе горят яркие звезды.
Что же это такое? Я замираю, не дышу. А шелест, какой-то своеобразный, скрипучий, все нарастает и. нарастает.
И вдруг меня озаряет догадка, и тут же из глубины памяти всплывает давнее наставление профессора-энтомолога: «Наиболее интенсивно питание гусениц происходит ночью. При этом слышен беспрестанный скрипучий шелест, напоминающий тихий дождь».
Вот оно что!
Оказывается, я даже не заметил, как дошагал до самого центра очага заражения. Я быстро подбежал к одной сосенке, к другой, третьей. Скупой свет карманного фонарика выхватил голые, лишенные хвои ветви. Янтарные капельки теплой живицы мелким бисером выступили на месте некогда росших хвоинок. Ночная мгла сгущалась, а я все осматривал и осматривал сосны — двадцатую, пятидесятую, сотую. Медлить было нельзя. Некоторые деревья еще только подверглись нападению. Еще свежа и густа на них хвоя. Но в кронах уже кишмя кишели зеленоватые гусеницы.
Не помня себя, метался я по урочищу. А этот проклятый скрип как наваждение преследовал меня всюду.
Вот я уже добежал и до чащи, где недавно даже всесильное солнце не достигало земной тверди своими живительными лучами. Так густы были здесь кроны сосен! А теперь я видел огромные изреженные поляны, будто попал в осенний осыпавшийся лес. Он был непривычно сквозист и даже ночью светел.
Как обезумевший от горя метался я по огромному урочищу до тех пор, пока не свалился где-то под кустом жимолости и не заснул мучительным, беспокойным сном.
Длинна ли июльская ночь? Только-только догорит вечерняя заря, как уже занимается новый день.
Сквозь сон до моего слуха донеслось какое-то странное, непонятное урчание, сердитое сопение, возня. Я открыл глаза. Мягкий свет утра уже зримо сквозил между деревьями. Над Кокшагой клубился жидкий белесый туман. Солнце еще не поднялось, но с каждой минутой небо становилось все светлее и светлее.
Я приподнялся. Осторожно раздвинул кусты и замер в восторге от увиденного.
На полянке, бархатистый край которой выходил к береговому урезу, бойко колошматя и кусая друг друга, сцепившись лохматым живым комом, катались два небольших медвежонка-лончака. Один из них, не выдержав потасовки, кинулся наутек. Но не тут-то было! Более сильный озорник, не на шутку вцепившись зубами в заднюю ногу братца, крепко держал его. Пострадавший так жалобно и истошно верещал, что я не вынес более, стремглав вскочил на ноги и молниеносно подбежал к барахтавшимся на самом краю обрыва медвежатам. Азарт схватки, по-видимому, был настолько велик, что, даже когда я подбежал к ним, пни продолжали потасовку.
Я склонился над ними, но не успел еще даже прикоснуться к расшалившимся озорникам пальцем, как неожиданно присел от страха. Над самой моей головой клокотал злобный звериный рык.
Я застыл в ужасе. Инстинктивно повернул голову в сторону опасности и увидел в двух шагах от себя вздыбленную, с широко раскрытой пастью медведицу.
В следующее мгновение не на шутку разгневанная мамаша могучей пятерней дала мне под зад такого тумака, что я легко оторвался от земли, описал в воздухе внушительную траекторию и почти бесчувственным плюхнулся в дымящуюся туманом воду чуть ли не на середине Кокшаги.
Прохладная ванна подействовала на меня отрезвляюще. Я быстро пришел в себя. Сообразил, что, уйдя счастливо от одной смертельной опасности, оказался перед лицом новой: ведь я совершенно не умел плавать!
Сознавая это, я, как мог, заработал руками и ногами. И если бы не стремительное течение Кокшаги в этом месте, которое прибило меня к берегу, лежать бы мне на речном илистом дне.
Кое-как выбравшись на берег, я все же набрался храбрости взглянуть туда, откуда только что так необычно «катапультировал». На самой кромке высокого речного уступа стояла огромная бурая медведица, а рядом, уставив любопытные мордашки в мою сторону, застыли два лохматых медвежонка.
Не очень доверяя такому редкому соседству, я одним духом пробежал километра два без оглядки. И только затем уже решил, что опасность наконец миновала и можно обсушиться. Обсушившись и несколько придя в себя от только что пережитого, я направился в ближайшие делянки леспромхоза. Оттуда на попутке намеревался уехать в лесхоз за людьми, ядохимикатами и агрегатом для борьбы с пяденицей.
В лесхозе, кроме сторожа Кирилла Изотова, никого не было.
— На пожаре все. В Устинском лесничестве. Боровка горит, — пояснил старик. — В поселке учреждения закрыли. Всех по такому случаю мобилизовали. Вам велено народ кликать, да туда же. На помощь, значит.
Вот тебе раз! Я с горькой бедой, а тут своей хоть отбавляй. Какая уж тут помощь, коли и нам «велено народ кликать…» М-да-а!.. Посоветоваться даже не с кем.
Не обременяя деда Кирилла докучливыми расспросами, я грустный вышел из конторы лесхоза на широкий двор. План мой — попросить в помощь людей в лесхозе, запастись ядохимикатами и аэрозольным агрегатом — срывался начисто. В раздумье стоял я на широком дворе под палящими лучами солнца, соображая, что же все-таки предпринять.
Сухо скрипнула калитка. Я обернулся на звук и увидел завхоза Алексея Глубокова. Я обрадованно шагнул ему навстречу:
— Это что же? Все на пожаре, а ты тут разгуливаешь!
— Болею! — натужно прохрипел он. — Ангина замучила!
Я поведал ему о своей печали, погоревал о том, что не с кем решить столь важного срочного дела. Посетовал, что даже ядохимикатов получить со склада не могу — кладовщик и тот на пожаре.
— Нет, как же, — возразил Глубокое, — ключи от склада он мне оставил, — и завхоз для пущей убедительности звякнул в кармане связкой.
— Пойдем! — пригласил он меня. — Хотя без бухгалтерии выдавать ничего и не велено, да ладно уж! — махнул он рукой, — Время нынче горячее. Не до бумажек теперь!
У меня отлегло от сердца. Какой-то сдвиг наметился в моих сложных, минуту назад казавшихся неразрешимыми делах.
Я быстро оформил получение хлортена — новейшего химического препарата, принял по накладной двухсотлитровую бочку солярового масла, аэрозольный генератор, десяток оцинкованных ведер, полсотни железных лопат.
Теперь надо было терпеливо ждать вызванную мной машину, чтобы весь этот груз немедленно отправить в урочище Сухое Горло.
— Какой дорогой ехать намерен? — спросил Глубоков.
— Через Орловку!
— В Ольховом Логу поосторожней будь! — посоветовал он, прощаясь.
Газик мой пришел только к вечеру. С трудом погрузив нужную поклажу, мы, не теряя ни минуты, двинулись в неблизкий и, как оказалось, нелегкий путь.
Дорога лежала через поля, песчаные косогоры, заболоченные лесные низменности, ветхие деревянные мостики и длинные бревенчатые настилы на торфянистых зыбунах.
Вел машину молодой сильный парень Коля Порубов. В кабине было нестерпимо душно от перегретого мотора, сильно пахло бензином. Я знал, что Коля сегодня сидел за рулем более десяти часов кряду, но он мурлыкал под нос какую-то песенку.
«Молодость!» — позавидовал я, закрыл глаза и устало откинулся на скрипучую спинку сиденья.
Но отдыхать долго не пришлось. Внезапно меня больно ударило головой о дверцу. Я испуганно открыл глада. Коля почти лежал грудью на баранке. В его широко раскрытых лучистых глазах застыл страх.
— Что случилось?
— Кажется, приехали, — ответил Коля, выскакивая из кабины.
Вышел и я. Наш грузовик крепко засел в раскисшем глинистом грунте, а передние колеса уперлись в здоровенную сосну, упавшую в болотную жижу поперек дороги.
Перед нами на полкилометра расстилалась непролазная топь. Вытащить машину мог только трактор. А здесь на двадцать верст в округе не только тракторов, но и жилья никакого не было.
— Что будем делать? — спросил я Порубова.
— Что-нибудь придумаем, — ответил он спокойно. — Не впервые!
Солнце давно село. По лесу разливалась жиденькая мгла короткой летней ночи. Над болотом слоистой белесой кисеей повис легкий туман. Где-то в чаще глухо, устрашающе ухнул филин.
Мы с Колей работали как одержимые. Я рубил еловые лапы, стволики можжевельника, тонкомерный хвойный сухарник и носил все это без конца к машине. Потное плечо ныло. Руки налились свинцовой тяжестью. Коля остервенело копал и копал влажную землю под брюхом застрявшего грузовика. Грязь липла к лопате. Он ежеминутно счищал ее о траву, сучья, иногда подошвой своего гулливеровского сапога. Бросив лопату, Коля подкладывал мои «елки-палки» под колеса. Домкратом вздымал машину все выше и выше. На задние колеса надел цепи. Затем неторопливо обошел автомашину еще раз и, видимо убедившись в солидности проделанной нами работы, молча сел в кабину. Отер рукавом пот с измазанного лица. Откинулся на спинку сиденья. Нажал на акселератор. Взревел мотор, резко запахло бензиновой гарью, звонко заскрежетали в ночной тишине шестерни коробки передач. И машина медленно подалась назад.