Здесь, недалеко от дома, мы нашли очаг, древний очаг, обложенный моржовыми зубами. Берем на память по зубу, и каждый расписывается на нем. Это на память об экспедиции.
Фотографируемся и прощаемся.
Мы условились, что К. даст нам на Биллингс телеграмму, как только появится на Шмидте.
Идти трудно. Рюкзаки потяжелели.
На привале убиваем утку и оставляем ее на завтрак. Ужинаем ломтиком сала (граммов двадцать), сухарем и чаем с двумя кусками сахару. Изучаем карту. Если завтра выйти пораньше, то можно успеть… А, к черту пораньше! Будем спать, пока не отдохнем, а потом дойдем до маяка без перекура.
А теперь спать, Виталий. Спокойной ночи, дружище!-
Жирник с собой мы взять не могли. Он сработан из песчаника, очень тяжел. Фотографируем его со всех сторон, описываем, делаем привязку к местности, отмечаем на карте и надежно прячем. Когда сюда будет организована экспедиция на моторах, его легко можно будет найти.
В бутылке оставляем записку. Сообщаем, что нас двое, маршрут и время. Если кто-то будет идти по нашим следам, то увидит эту бутылку. Обычный вариант тундровой почты оставлять письмо в предмете, необычной! для тундры, потому что именно этот предмет будет замечен и, конечно же, обследован.
…На самом горизонте черной точечкой — маяк. Это — половина сегодняшнего маршрута. Затем — к Пяти Холмам. Если нет яранги у Пяти Холмов — разобьем палатку. Но место, судя по карте, очень хорошее, и там должен кто-нибудь жить. Мы придем туда под утро и начнем охоту. Справа от нас все разводья между льдин заполнены птицей. Птицы дремлют. Их тут тысячи.
Нельзя тревожить их сон. Я ставлю карабин на предохранитель.
— Хорошо, лучше у Пяти Холмов…
Если мы начнем сейчас охоту, много времени уйдет на то, чтобы надуть лодку, съездить за птицей, снова спустить лодку, упаковать ее… А нам нельзя терять времени, пока не выполним план сегодняшнего дня. И еда у нас есть, не надо быть жадным.
Мы идем к маяку.
Я рад, что у меня надежный товарищ. Я знаю, еще много лет мы будем вспоминать этот поход и, если когда-нибудь нам что-то надо будет сделать, кому-то принять решение, никто из нас не будет сомневаться в правильности поступка другого, потому что мы верим друг другу сейчас.
Мы идем к маяку.
Так спешишь к любимой женщине после долгой разлуки.
Сначала бежишь, и в голове у тебя ни одной связной мысли, потом замедляешь шаг и закуриваешь и думаешь о том, что вот все кончилось, разлуки нет, и будто ее не было, и ты знаешь, какие у нее сейчас будут глаза, ты знаешь тысячу выражений этих глаз и ты знаешь, что будет тысяча первое, которого ты еще не видел, и поэтому спешишь… и будут слова, простые и неожиданные, и будет хорошо, так хорошо, что ты и не представляешь…
Виталий улыбается своим мыслям. Не слишком ли рано мы думаем о встрече после разлуки?
Нет. Просто нам очень хорошо — появилось второе дыхание. Мы втянулись в работу, значит, мы ее сделаем.
Подходим к маяку, но нас никто не встречает. Маяк бездействует. Подсобка завалена непригодными батареями.
Долг невдалеке закрыт на доску. Мы вынимаем доску из ручьи двери и входим. Две железные койки завалены шкурами. Железная печь. Банки, утварь. В коридоре пара ржавых капканов. Сундучок. На чердаке десятка полтора песцовых черепов.
Сундучок без замка. Открываем. Там куски шкур, оставшиеся после шитья, моток ниток, железная банка, лоскутья материи.
Открываем банку. На лице Виталия плотоядная улыбка. Ура! В банке крупа. Перловка-сечка. Надо же — такое везение! Виталий очень соскучился по каше.
Пока он возится с печкой, я бегу за водой. Но в океане вода соленая. Рядом в болоте — тоже. Ни реки, ни ручейка. Может, поэтому избушка на лето брошена? Ухожу в тундру и набираю воды из маленькой лужицы.
…Вещи многое могут рассказать о человеке. И многое может рассказать отсутствие вещей… Здесь жили муж и жена, чукчи. Детей у них не было. Уехали они отсюда зимой, не дожидаясь весны.
Почему зимой? Потому что в доме нет вещей, нужных зимой. Нет нарты. Нет капканов — два ржавых не в счет. Нет собачьей упряжки — алыков. Нет сетей на нерпу и деревянных рам к сетям. Нет ни одной закидушки и ни одного ремня.
Они уехали, не дожидаясь весны. Потому что на чердаке сохранены черепа. А черепа песцов сохраняются для заключительного (в апреле) праздника окончания сезона. Их выносят на улицу. Расставляют в определенном порядке. На них кидают кусочки мяса, а зубы песца, добытого первым, смазывают салом. Потом совершается много других действ; это хороший праздник с соревнованиями и подарками. А затем черепа оставляют на месте празднества. Хозяева избушки уехали, не дождавшись праздника. Значит, зимой. Наверное, на центральную усадьбу. Или сменили участок: здесь плохо ловился песец. И оставили все, что им не нужно.
Мы варим полный котелок каши. Масла у нас много, а кашу маслом не испортишь. У нас пир. Мы оставляем записку хозяевам избушки с благодарностью за кашу и с извинением за то, что у нас нет ничего, чем бы мы могли поделиться, что могли бы оставить им на память. И мы оставляем свои адреса. На всякий случай — ведь мир тесен, это знают все.
Мы прощаемся с маяком, с избушкой и очень уверенно идем к Пяти Холмам…
Кончается июль. Льды в океане — до горизонта. У Пяти Холмов — яранга. Выскакивают собаки и от удивления не знают, как себя вести. Не лают, а смотрят. Они очень давно не видели чужих людей. Сбрасываем рюкзаки у яранги и входим. Раннее утро, и хозяева еще спят.
Но вот открывается полог, и выглядывает обнаженный до пояса Эвугье — хозяин яранги, глубокий старик. Он ныряет назад в полог, и вскоре появляется старуха Тынечейвыне. У нее доброе морщинистое лицо и лукавые глаза. Так и ждешь, что она рассмеется. А вот и их сын Геннадий.
Тынечейвыне быстро принимается за костер, и не успеваем мы расположиться, как чайник уже кипит. Мы завтракаем, рассказываем хозяевам, кто мы и зачем, объясняем, что шли всю ночь, и просим не обижаться, но сейчас нам надо выспаться.
Переводчиком у нас Геннадий.
Тынечейвыне стелет нам шкуры. Мы решаем спать в чоттагыне, не лезть в полог. Накрываемся палаткой. Проверяю часы — семь утра.
…Встаем в двенадцать. Но у Виталия часы показывают тринадцать. В яранге же часов нет, сверить не с чем. Хорошо еще помним, какое число…
Тынечейвыне разделывает нерпу. Виталий смотрит на нерпу пристально и как-то подозрительно. Я думаю, он сильно голоден, утешаю:
— Подожди чуток, сейчас целое ведро наварим…
Теперь он на меня смотрит так же странно, как на нерпу. Мы молчим. Наконец Виталий переводит дух и спрашивает:
— Ты когда-нибудь такую расцветку видел?
И тут только я замечаю, что шкура у нерпы совсем необычного цвета — светло-серая, стальная с белизной, она как бы светится в тусклом полумраке чоттагына.
— Нет… а ты?
— …И я.
Ну, если уж Виталий не встречал такой нерпы, значит, в институте ее не видел никто!
Я лихорадочно прикидываю запас лаврового листа, ибо всегда в подобных случаях срочно сооружают венок из этих специй и водружают на голову первооткрывателя. Но листа хватит только на несколько котелков супа, и придется обойтись без торжества. На всякий случай еще раз изучаю карту. Да, это зона промежуточного ареала!
Виталий улыбается. Он очень довольно улыбается. Он говорит:
— Будем охотиться.
Я не знаю, какая улыбка должна быть у первооткрывателя, но она была именно такой.
Гена слышит наш разговор и говорит:
— За ярангой много таких нерп. У нас хорошая охота.
Виталий выскакивает на улицу. В куче за ярангой четырнадцать нерп-красавиц.
— Охота отпадает. За работу!
Виталий делает всевозможные обмеры каждой нерпы и вырывает у каждой по зубу. Я под диктовку пишу характеристики, упаковываю зубы в изящно сделанные пакетики, достаю необходимый инструментарий. Наконец-то у нас в руках что-то существенное.
Боюсь только, что за работой Виталий забудет про ужин. Это меня настораживает. И я обещаю ему в честь открытия сварить потрясающий суп из нерпы. Виталий милостиво соглашается, уходит в ярангу, выбирает из таза мясо и бежит к морю мыть его. Я принимаюсь за специи.
У большинства читателей, я уверен, всякое упоминание о нерпе ассоциируется с курткой или шубой… А ведь красивый мех — это не основное, ради чего ведется промысел ластоногих. Практически вся нерпа идет в дело. У чукчей и эскимосов от нерпы отходов нет. Разве что кости, да и те можно отдать собакам и таким образом использовать в хозяйстве. Биологи и медики изучали нерпу детально и кропотливо. И пошли удивительные открытия. Мозг нерпы, например, можно использовать как сырье для получения лецитина. Кровь ластоногих употребляется в качестве сырья, из которого добывается альбумин. Почки — исходный материал для получения особого препарата, содержащего гормоны адреналина. Семенники заготавливают в качестве медицинских продуктов, имеющих большой спрос на восточных рынках. Из желудков приготовляют технические ферментные препараты (панкреатин). Из желчного мешка — сухую желчь. Кишечник идет как оболочка для разного вида колбас.
Добавьте к этому кормовое мясо, кожевенное сырье, мясо-костную муку, жир, технический клей, мороженое пищевое мясо, витамин А, сырье для лечебных препаратов — камполон, инсулин и желатин. Даже сухожилия и вибриссы (усы) и те используются. Сухожилия для медицинских нитей (кому делали операцию, тот знает), а усы идут как щетина для кистей. Художники очень ценят этот материал.
Вот что такое нерпа. И конечно же, вести промысел только ради шкуры очень нерентабельно.
Мы сидим у костра и едим нерпу из большой, почти ведерной кастрюли. В яранге — аппетитный запах нашего варева.
Старик Эвугье зажмуривает глаза и говорит:
— Вкусна-а!
Тынечейвыне кивает головой: да, да, мол, — и спешит налить полную миску бульону.
Гена тихо признается:
— Правда… я не ел такой нерпы… долго есть можно… вкусно…