Из тумана вынырнула лужа, и в десяти шагах мы увидели гагу и нескольких гагачат.
А через несколько шагов наткнулись на гнездо другой гаги. Она сидела, накрыв собой птенцов, и не шевелилась. Я сфотографировал ее с дистанции в один метр. Она продолжала сидеть, закрыв глаза. Чтобы с птицей не случился шок, мы оставили ее и быстро ушли от гнезда.
Из дневника Виталия Гольцова:
«Нам везет, много хороших находок. Пока я вожусь с огнем, Алик решил исследовать тундровую зону, примыкающую к стойбищу. Он видит старый след аргиша, очевидно, здесь снег на тундре выметался. Бревна мокрые, огонь разводить тяжело, но выручают «дары моря» — выброшенная на берег бочка солярки. Полыхает огромный костер. И вдруг я слышу выстрелы и крики. Алик кричит, стреляет, размахивает шляпой и совершает непонятные, какие-то ритуальные прыжки. Бегу его спасать. Он угомонился, сидит усталый на мокрой кочке. Говорить не может. Улыбка до ушей и совершенно счастливая рожа.
— Лед тронулся? — спрашиваю.
— Тррронулся… заикаясь, отвечает он. — Вот!»
Виталий долю молчал, разглядывая находку. Деревянная кукла, промытая дождями, иссушенная ветром, потрескавшаяся, старая. Вот он, Кереткун… Тан-Богораз приводил размеры в пределах семнадцати сантиметров. И рисунок. Мы сверяем рисунок с нашей находкой — точная копия. Только наш вдвое больше. Но Богораз давал описание Кереткуна у восточных эскимосов, а тут запад, и, очевидно, этот божок готовился не к большому празднику благодарения, а к собственно празднику Кереткуна, совершаемому раз в пять лет.
— Это надо отметить, — говорит Виталий.
Мы идем к костру. Выпиваем по наперстку спирта.
— Я буду готовить лепешки, — говорит Виталий.
Мука у нас есть. Богу за пресной водой. Виталин в палатке замешивает тесто. И тут вспоминаем, что у нас нет соды. Но такой уж день везений сегодня — молниеносно рождается спасительная идея.
— Виталий, что ты делаешь, когда у тебя изжога?
— Гм… пью соду.
— Правильно… А если нет соды?
— Годится пепел сигареты.
— Молодец! А если желудок почти одинаково реагирует на соду и на пепел, то…
— Годится! Давай попробуем!
Я достаю из костра две ложки отборного древесного пепла, и мы кидаем его в тесто. Тесто несколько меняет свою окраску, но это нас не беспокоит. Вместо сковородки используем котелок, жарим лепешки во всю площадь дна. Они получаются громадные, граммов по двести. И чуть-чуть пышные. Пепел, конечно, не сода, но все же результат приближается к желаемому.
Остаток пути мы готовы не только идти, а даже бежать — такое у нас хорошее настроение. Я поминутно достаю из рюкзака идола и не могу насмотреться.
— Вот тебе полиэтилен, — говорит Виталий, — заверни божка и спрячь в рюкзак.
Я упаковываю находку и делаю записи в дневнике.
— Знаешь что? — говорит Виталий. — Давай еще по одной лепешке, а?
— Давай!
Какая-то неясная стоянка. На карте она не обозначена. Всюду моржовые, нерпичьи, медвежьи, лахтачьи черепа. Людей здесь не было очень давно. Об этом можно легко догадаться хотя бы потому, что берег весь завален нужными в хозяйстве предметами иностранного происхождения, выброшенными волной. Море щедро. Находим две полуторалитровьте американские фляги из хлорвинила, совсем ничего не весят. Японская полиэтиленовая банка на литр. Полиэтиленовые коробки, пеналы и бутылки. Все это нам очень нужно. Мы меняем тару, в которой был порох. Меняем тару, в которой был наш рис. Меняем упаковку нашего шоколада. Мы выбросили упаковочное стекло и металл. Сразу груз полегчал минимум на килограмм-полтора.
Интересная особенность: моряки выбрасывают всю эту синтетическую посуду с аккуратно завинченными пробками и крышками. Хороший обычай. Тем, кто на берегу, эти находки полезны.
В четыре часа утра (по нашим часам) из тумана возникают две яранги, а невдалеке у холмика зеленая палатка и рядом… теодолит!
Ура! Мы спешим к теодолиту. Тут же у палатки рюкзаки, сапоги, мыльница с мылом. Все ясно — свои ребята, бродяги. Кричу:
— Ребята, подъем!
Из палатки появляется одна бородатая физиономия, затем вторая. Потом еще две. Как только они поместились в крохотной двухместной палатке?
Ребята не вылезают из спальных мешков.
— Давно вы в такой позиции?
— Два дня. Будем лежать и третий.
Оказывается, у них давно кончились продукты. Два дня назад прилетал вертолет, но из-за тумана не мог обнаружить, покружил — покружил, сбросил где-то за сопкой продукты и улетел, а ребята остались ни с чем. Хорошо еще, что рация работает.
Эта четверка — научный отряд из Ленинграда. Руководит отрядом Олег Иванов. С Олегом — Виталий Сидоров, Юрий Ульянов, Игорь Осипов.
Ребята все лето на побережье. Держатся бодро, молодцы. Работу уже закончили. Страшно заросли и соскучились по Ленинграду. Мы на правах «свежих» людей вспоминаем новости. Потом рассказываем о своем пути.
— Как? Пешком со Шмидта? И без рации? Вы что, идете на рекорд или на подвиг?
— Да нет…
— Вас кто-нибудь страхует? За вами следят?
— Никто. Если б мы попытались организовать это, на одну переписку ушло бы больше времени, чем на поход…
— Тоже верно… Давайте вашу карту, — говорит Олег.
Конечно, с их точки зрения, наша карта не выдерживает критики. Ходить по ней нельзя. Можно только довольно сносно определяться.
Олег достает свою карту-«простыню» и, растолковывает нам, как лучше идти. Юрий, Игорь и Виталий помогают ему, объясняя, где и с чем мы можем встретиться.
— Спасибо, ребята!
— Вот что учтите, — говорит Олег, — вчера получили прогноз. Вам надо спешить. До Биллингса осталось три дня, поддайте ходу. Ожидаем мороз и большой снегопад. Вам снег совсем ни к чему.
— Это уж точно. Третий день все вещи покрываются льдом.
— Если днями придет вертолет, то мы пройдем сверху вашим путем. Мало ли что, на всякий случай, — обещает Олег.
— Ладно. А в яранге живет кто-нибудь?
— Один охотник. Но его сейчас нет.
— Так у него же нерпа должна быть! Почему вы нерпу не едите?
— Едим, — говорят ребята. — Но никак не можем привыкнуть.
Я достаю остатки наших запасов — две головки чесноку, все что осталось.
— Это для нерпы. С чесноком пойдет отлично, попробуйте.
— У нас еще есть НЗ, — говорит Гольцев.
Но ребята отмахиваются:
— НЗ мы не возьмем. Нет-нет! Вам самим пригодится. А у нас рация, не сегодня, так завтра будет вертолет.
— Тогда держите пачку «Севера»!
— О! Это дело! У нас почти нет курева! Спасибо!
Прощаемся.
— Будете в Питере, запомните — Фонтанка, тридцать три дробь тридцать пять. Обязательно. Удачи вам! Удачи!
Вот и все. Всего час встречи — и я уверен, будь мы потом в Ленинграде, вспоминали бы ее не один час и рассказывали бы о ней тоже не один час. Всего час — и люди подружились, и тепло на сердце, хорошо на душе, оттого что рядом, рукой подать, неунывающие ленинградцы, готовые прийти на помощь. Такие вот встречи в безлюдной тундре дают колоссальный запас бодрости. И от таких вот маленьких деталей рождается своеобразный вкус северной жизни.
И когда ты потом уезжаешь на «материк», колесишь по городам и пляжам, ты многое забываешь… Ты подавлен избытком новой информации. Но вот в одно прекрасное время внезапно и неизвестно почему тебя начинает преследовать запах палатки, горелой тундры, или дым костра и лай собак, или шум моря и ветра, начинают сниться берега и снег, или тундра, или друзья, оставленные на Севере. Просыпаешься мрачный, с непонятным настроением. Тебя не радуют вино и новые знакомства. И родственники надоели. И пальмы на берегу теплого моря кажутся совершенно дурацкими. Ты становишься раздражительным и неучтивым. Любимая девушка плачет, а мама зачем-то сует тебе подмышку термометр. Все ясно — тебя настигла ностальгия, тоска по Северу, скрутила по рукам и ногам.
И однажды ты приходишь домой с улыбкой, напевая очередной шлягер. Никто не догадывается, в чем дело. Только девушка в кассе аэропорта знает, что у тебя в кармане билет до Анадыря.
Хорошо об этом у Аркадия Фидлера в «Канаде, пахнущей смолой»: «Кто один раз по-настоящему узнал вкус жизни на Севере — жизни, полной всяческих страданий и лишений, но вместе с тем полной неограниченной свободы и мужества, тот уже пропал; он никогда не покинет Севера, останется верным ему до конца. Если же он почему-либо и расстанется с Севером, то будет тосковать и вернется, непременно вернется. Эта тоска по Северу — какая-то болезнь, тихое помешательство».
Мы идем на северо-запад.
Сегодня должны пройти больше, чем обычно.
Облезлый песец выскочил из-за кочки, подбежал к палатке и с любопытством уставился на нас. Наверное, он все же знал, что до открытия охотничьего сезона еще далеко и никто сейчас не причинит ему ничего дурного. Мы сфотографировали наглеца. Он попозировал столько, сколько нам было необходимо, покрутился возле палатки, тявкнул и. не спеша удалился.
В тумане идти трудно. Ты не видишь конца пути, нужных тебе ориентиров, и коса кажется бесконечной. И еще утомляет однообразие шагов, однообразие ритма бесконечной песчаной косы, и мы решаем уйти в тундру, как только минуем памятник.
Памятник — это две железные бочки, поставленные друг на друга, а сверху шпиль со звездой. Когда-то тут зимовали во льдах два парохода, и девять моряков погибли. Мы салютуем из всех стволов и идем в тундру.
Памятник давно растаял в тумане.
Здесь редко бывают люди. Разве что зимой охотник на нарте промчится по берегу или проплывет байдара. Чукчи выйдут на берег, разожгут костер, почаюют, вспомнят дела очень давних дней. И пойдут дальше: у каждого свое дело. А у подножия памятника появятся несколько новых камней, свежие кирпичики дерна, стреляные гильзы — это в обычае тундры салютовать оставшимся тут навсегда. Другие путники будут разжигать огонь на старых кострищах, сжигать оставленный плавник и думать-гадать о тех, чей путь закончился тут, у памятника, и тех, кто ушел дальше, и о своем пути, к