К середине реки течение резко усилилось. Федор еле сдерживал побелевшими пальцами все убывающий конец каната. Сквозь смоляную черноту курчавой бороды я видел его натужно побагровевшее лицо, напрягшиеся до темной синевы шейные вены, озабоченную настороженность глаз.
Канат уже гудел, как в зимнюю непогодь телеграфный провод. Не переставая влажно дымиться, вытягивался и, наконец не выдержав напряжения, с каким-то глухим металлическим звоном лопнул. Одеревеневшим от холодной влаги обрывком Федора ударило по голове. Он сразу обмяк, выпустил из рук конец каната и упал ничком рядом с огнивом.
Словно вихрем выбросило меня из лодки. Скользя и падая на осклизлых бревнах, я подбежал к Федору. С ужасом глянул на распластавшегося плотогона. С седого виска кормщика лениво стекала, быстро загустевая, темная струйка крови.
Я приподнял его. Осторожно уложил на продольный бревенчатый накат плота, пристроив под голову его сбитую канатом шапку. Торопливо смахнув со лба выступивший от испуга холодный пот, я огляделся. Вырвавшийся на свободу громадина плот, словно необъезженный конь, несся в узкий речной проран.
Своенравная Кокшага, спрямив здесь извечное свое русло, рыча и пенясь катила гневные, темные воды. Я ужаснулся: сейчас взбеленившаяся река легко разобьет плот и перемелет нас с Федором, как мельничными жерновами. Я подхватил грузного бесчувственного Федора под мышки и потащил к краю плота, к лодке. Надо было немедля покинуть оказавшийся во власти буйствующей стихии плот.
Но пока я возился со своим кормщиком, плот неожиданно развернуло, с каким-то нутряным стоном он торкнулся в невысокий поросший крупным дубняком берег. От сильного удара прямо перед моим носом, словно бумеранги, взлетели высоко в воздух дуги-копани, что служили каркасом лодки. К счастью, добротно сделанный плот выдержал столкновение и, слегка накренившись, прочно встал своим бревенчатым основанием на размягший глинистый грунт.
Федор в сознание не приходил. Дышал он прерывисто и слабо. Но я видел, как нездоровая багровость постепенно сходила с его морщинистого волосатого лица.
В полной растерянности сидел я возле пострадавшего плотогона и смотрел на бушующую реку.
Сверху каждые две-три минуты неслись и неслись плоты. Гонимые потоком, они ударялись о наш плот, разворачивались и, цепляясь друг за друга, перегораживали русло.
Некоторые плоты накренились, ушли наполовину в воду, другие, наоборот, вздыбились. Вешняя вода тысячью пенных каскадов устремилась в узкие проходы между ними. Скоро широкое русло Кокшаги было накрепко забито огромными, стопятидесятикубовыми плотами. Но река не дремала. Вот уже несколько многотонных деревянных махин рассвирепевшим течением разбило вдребезги. Эта бревенчатая каша кипела, дыбилась тугими речными струями, словно спички, ставила на попа толстенные бревна. С глухим хрустящим треском их ломало, расщепляло вдоль волокон, легко, как солому, плющило.
Выше затора вода быстро поднялась метра на полтора, моментально затопив узенькие бровки еще минуту назад видневшихся невысоких берегов. Ниже затора вода так резко упала, что кое-где легко просматривалось в песчаных косах ребристое речное дно.
Затор! Это короткое слово звучит почти трагически. Это несколько дней, а иногда недель нечеловеческого труда для его разбора. Приостановка сплава. Опасная потеря времени. Может начаться резкий спад воды, и огромный караван плотов окажется на совершенно сухих берегах. И разрубай тогда громадины заделы, вручную раскатывай их по бревнышку топорами, баграми, веревками!
…Ревет в гневе река. Несутся и несутся плоты. И нет сил у меня воспрепятствовать этому. Надо бы сломя голову мчаться, лететь прямо-таки на крыльях вверх по течению к «бригадному генералу», то есть к бригадиру сплавщиков Михаилу Ивановичу Журавлю, с донесением о ЧП. Но Федор все еще не приходил в сознание. А оставить его одного нельзя.
Что делать? Ища выхода из положения, я машинально скользил взглядом по затору, по плоту, на котором оказались мы с Федором. Среди остатков раздавленной лодки я вдруг заметил уцелевший багор. Обрадовавшись, я вскочил на ноги, шагнул к краю плота, поднял багор. И тут вдруг услышал за спиной слабый стон. Я прислушался. «Неужели очнулся Федор?» — пронеслось в голове. Но теперь уже слышался только скрип трущихся друг о друга бревен, сердитый грохот рвущейся реки да посвист ветра в еще голых ветвях могучих дубов.
Я подошел к Федору. Он лежал неподвижно, только от слабого дыхания мелкими пузырьками вздувалась кровавая пена на посиневших губах.
Несколько справившись с волнением, я вывернул дырявый карман моего кожушка. С силой оборвал его, намочил в холодной речной воде и приложил к пылавшему лбу Федора. Ветхая тряпица быстро просыхала, вбирая в себя нездоровый жар. Я без устали мочил ее снова и снова. И когда в очередной раз склонился над водой, услышал хриплый, надломленный болью голос;
— Эк, екора мара, как меня угораздило!
Обернувшись, я увидел, что Федор сидит на смолистых бревнах и шершавой ладонью осторожно гладит окровавленный висок.
Сначала взгляд его был мутным, как мне показалось, неосмысленным. Но постепенно он светлел, приобретал прежнюю подвижность, остроту. Увидев огромный затор и несущиеся к нему плоты, Федор угловато засуетился. Лицо его исказилось. Он слабо заговорил:
— Беда-а! Беда-а-то какая, мил человек! — Чуток помедлив, видимо что-то сообразив, сказал — В лодку давай! В лодку! К бригадиру!..
Я сбивчиво объяснил Федору наше положение. Он слушал молча, сосредоточенно, нахмурив лохматые темные брови.
— И-э-эх! — сокрушенно выдохнул он. — От всего мира отрезаны, значит!
И вдруг, встрепенувшись, с жаром заговорил:
— Берегом беги! Тут есть тропинка. Не собьешься!
— А ты как же? Ни хлеба у тебя, ни спичек! Топор утонул!
— То-то и оно! Торопись, говорю! — И Федор снова обессиленно уронил кудлатую голову на грудь.
Караван плотов растянулся по реке километров на пятнадцать — двадцать, поэтому найти «бригадного генерала» было не так-то просто. В разгар работ он не сидел ни минуты на месте.
Река хаотически петляла по таежным дебрям. В весеннее половодье древние старицы и пойменные озера сливались в одно целое с Кокшагой. И «генерал», плавая почти полвека по ней, знал наперечет все ее прямики и временные проходы, поэтому мог оказаться на любом из них, передвигаясь кратчайшим путем. Тропинка же, теряясь в бескрайнем лесу, не всегда повторяла речные изгибы. На крутых песчаных гривах она приближалась вплотную к берегу, а в болотистых низинах и на торфяных топях уходила далеко от реки, пролегая по сухим боровым всхолмлениям в глубине леса.
Я хотел добраться до какого-нибудь пикета, наткнуться на ближайшую сторожевую травку — место дежурства сплавщиков с лодкой на крутом повороте реки, где могут застревать плоты, и оттуда с помощью наших людей на лодке начать поиск бригадира.
Было часов десять пополудни. Осторожно перебираясь с плота на плот, с шаткого бревнышка на бревнышко, я заспешил к желанному берегу.
Дважды обрывался я в широкие разводья между плотами. Раз ухватился за оказавшуюся под рукой пеньковую снасть задела, в другой — спасся лишь благодаря тому, что в руках у меня был тот самый багор, что чудом уцелел при аварии.
Ощутив наконец под ногой твердую почву, я вздохнул с облегчением, хотя в кирзовых сапогах хлюпала вода, а от огрубевшей мокрой одежды нестерпимо жгло холодом тело.
Чтобы не терять времени и быстрей согреться, я побежал по тропинке, только что освободившейся от снега. Сначала я шел, не замечая ничего вокруг. Но по мере того как согревался, ко мне возвращались понемногу бодрое настроение и некоторая наблюдательность.
С песчаного холма, поросшего вековыми соснами, я незаметно спустился в низину, под полог темнохвойных ельников. Терпкий запах багульника разлился по лощине. Солнца здесь почти не было видно. Седые лохмы древних мхов свисали с дремучих елей.
На замшелой валежине, сидя на задних лапках, умывался полосатый бурундучок. Еще через несколько шагов из-под моих ног тяжело вспорхнула парочка сторожких рябчиков. Они спустились невдалеке, нервно поводя из стороны в сторону веерообразно распущенными хвостами. Потом спокойно, по-кури-ному стали разгребать муравьиную кучу возле старого пня.
Мысли мои были заняты Федором, моим добрым наставником и учителем в нелегкой жизни плотогона. Как-то он там без огня и пищи?
Федора я знал давно.
Он долгое время был дегте-куром. смолокуром, углежогом. Эти тяжелые лесные профессии, постоянное таежное одиночество сделали Федора сдержанным, молчаливым человеком. И хотя на вид он казался угрюмым, имел доброе, ласковое сердце.
В кожу его лица, как у шахтера, навечно врезалась точками черной туши мельчайшая угольная пыль. А от густой копоти дегтекурок Федор, и без того смуглый от природы, стал похожим на цыгана, за что его и прозвали Черным.
Федор на прозвище не обижался. В деревне их носил каждый и все к ним привыкали с раннего детства, как к собственному имени.
Как-то еще на смолокурне подручные Черного, Яков Сарбала и его сын Григорий, в смолоприемнике — глубокой яме, куда по желобам стекает в большой чан смола, — разливали в бочки еще горячую смолу. Летний день был очень жарок. Стояло редкое безветрие. После недавних проливных дождей лесная болотная земля дышала тяжелыми испарениями.
Истекая потом, мы с Федором невдалеке укладывали в поленницы коряжистый пахучий пневой осмол. Нам было слышно, как Яков с Григорием оживленно о чем-то беседовали, гулко гремели металлическими черпаками о железные бочки.
И вдруг все как-то странно смолкло, послышался короткий хриплый стон. Мы бросились к приемнику. В густом желто-зеленом дыму один возле другого лежали бесчувственные тела отца и сына.
Федор прыгнул в яму. Приподнял и подал мне наверх обмякшее тело угоревшего Григория, затем склонился над Яковом. И едва вызволил его из ямы-душегубки, упал сам на их место. Падая, Федор зацепил черпак с горячей смолой и опрокинул его на себя.