Когда он очнулся во второй раз, лавка и пар уже не казались ледяными, они потеплели и все продолжали нагреваться. И кто-то сильными руками все еще растирал ноги и грудь. Шухов хотел посмотреть кто, но глаза не желали открываться, лень и вялость опять заполнили его, ему было хорошо и спокойно. Теплело с каждой минутой, и он впитывал тепло, блаженно, неподвижно лежа на скамье. Главное — Крылов жив и рядом, здесь, в пару, тоже отогревается. Потому такое спокойствие и лень, и ничего не тревожит, и можно лежать, сколько влезет.
И какие-то в голове сны, видения или просто воспоминания, мысли (не понять и не разобраться в них) мелькают, спешат, сплетаются. Все кажется ему, что он возле улья на пасеке у Крылова, и улей совсем старый, трухлявый, и дыра в нем, и видно, как беспокоятся пчелы, и воровки осы лезут туда за медом. Шухов хочет починить улей, а отойти за досками и инструментом не может: прирос к месту.
И просыпается и раздумывает, как сложилась бы жизнь, если б он стал пасечником… Хотел ведь стать пасечником. Мечтал даже… И куда ведь его занесло от тихой пчеловодной судьбы! И как разом перестроилась жизнь: призвали во флот, и с тех пор не был уже ни разу в родном селе и о пчелах позабыл. Одну Дашу вспоминал. Попробовал представить сейчас себя на пчельнике и не смог… И таким далеким сделалось село, таким маленьким, забытым. И вот нежданно приблизилось снова с приходом молодого Крылова, стало вспоминаться каждый день…
И опять нахлынул сои, и увиделась во сне беспомощно закинутая голова моториста, и пенистая вода под затылком, и посиневшие щеки. Шухов приглядывается и видит, что это не Крылов, а понтонер и с ним рядом второй — лежат на палубе совсем холодные, и их собираются нести на ют и уже прикрыли брезентом. Шухов хочет сказать, чтобы не относили их, и нет силы открыть рот, он напрягается, и сон слетает.
А тепло с каждым пробуждением все прибавлялось и скоро перешло в жар. Лавка нагрелась, как сковорода, и пар обжигал, но все хотелось жара. И Шухов чувствовал уже, что жар не только снаружи, в бане, а и внутри, в груди, в ногах… Все горит внутри, пылает, плывет в огненной карусели…
Тогда Шухов действительно настоял, чтобы вынутых из-за борта понтонеров не оставляли на палубе. Они долго пробыли в воде, и не было признаков жизни, но он хотел испробовать все средства до конца. Понтонеров отнесли в баню, стали делать искусственное дыхание, греть горячей водой и паром. Тяжелая, изматывающая работа. И ведь выходили! Живы ребята, до сих пор письма пишут Шухову, отцом зовут…
Но как горит в груди… И закладывает бока — дышать трудно, и все путается в голове… Он опять впадает в забытье…
Очнулся в каюте, на своей койке, на свежих простынях, и мысли уже не скакали, как раньше, и перед глазами не плыло.
К нему склонился Симонов.
— Простыл я? — спросил Шухов (голос был хриплый, задыхающийся, он сразу закашлялся).
— Простыл, — ответил Симонов. — Ничего, на поправку пошло.
— А Крылов как?.. Что с ним?
— Крылов? — переспросил фельдшер и отвернулся к занавеске, отгораживавшей койку от каюты. — Вот он, Крылов, пришел вас проведать.
И рядом с его лицом возникло лицо Крылова, здоровое, краснощекое лицо, похожее сегодня на пасечника деда, а не на Дашу.
И Шухову вдруг захотелось сотового меда с чаем из мяты, из свежей мяты, сорванной на огороде… Желание было так нелепо здесь, в каюте, на другой стороне земли, что он улыбнулся.
И Крылов улыбнулся ему в ответ. Потом Крылов хотел что-то сказать, но не сказал, еще больше покраснел, вытер глаза ладонью и скрылся за занавеской.
— Постой, — попросил Шухов. — Поди-ка сюда.
Симонов подвинулся, и Крылов присел рядом с ним, прямой и неловкий.
— Знаешь, чего мне захотелось? — Шухов закашлялся. — Чаю из мяты… Где у вас на огороде мята растет, помнишь?
— Помню, она…
— Погоди, — перебил Шухов, помолчал, отдохнул и медленно, будто сказку рассказал — Как войдешь в калитку… направо надо повернуть… к забору… там еще молоденькие вишни посажены… Там и мята…
— Точно, Семен Петрович!
— Значит, до сих пор там мята?
— Да, все время там… Только вишни не молоденькие. Я перед призывом две спилил — дуплистые, перестарели.
Шухов закрыл глаза. Разволновало это воспоминание — сердце зашлось, и в затылок ударило. Совсем ослаб, от пустяка такое состояние. Портится, видно, здоровье, годы растаскивают его помаленьку, как осы мед из ослабевшего улья. А ведь все чувствовал себя хорошо, молодо и никогда не давал себе послабления и от молодых не отставал. И все думал, что молодой еще, и не хотел замечать седины, почти незаметной в рыжеватых волосах, и тайно радовался этому цвету своих волос. А стряслось несчастье — и напомнило, что уже не молод.
И вишни-то, вишни… Совсем ведь тоненькие были, едва по цветочку выбросили весной…
Симонов сидел все так же, склонившись к нему, Крылова не было, наверное, ушел. И в каюте потемнело, качало сильнее, ветер свистел наверху.
— Штормит?
— Уходим от тайфуна, — ответил Симонов.
— Разгрузку-то кончили? — Шухов спросил и даже испугался слегка: о каких-то вишнях, о мяте мысли, а самое-то главное забыл… Как же можно об этом забыть? Совсем раскис.
— Давно кончили, Семен Петрович.
— Погоди, сколько ж времени прошло?
— Четвертые сутки.
— Да ты что! И я все лежу?
— Полежите, надо отлежаться после такого купания.
«А Крылов-то не лежит», — хотел сказать Шухов, но понял, что слова эти неуместны.
— Расскажи, как разгрузились.
Симонов встал. Шухов повернул голову и впервые за долгое время увидел лицо фельдшера не вблизи, а издали. Впервые за долгое время… Значит, правда — лежит несколько суток.
— Там все в порядке было, Семен Петрович. — Симонов прошелся по каюте, отдыхая от надоевшего сидения: — За три рейса все перебросили. — Он помолчал, раздумывая, рассказывать ли о другом, и, поймав взгляд Шухова, решил, что надо рассказать: — Как вас волной накрыло, мы увидели сразу. Послали второй вельбот, с Комаровым. Сели вы крепко, крутились, крутились мы, сами чуть не застряли. Потом трос закрепили, воду откачали. И то еле стащили с камней. Подтянули вельбот, перенесли вас к себе. Сначала подумали, замерзли вы: так закоченели, пришлось резать одежду — не снимешь. Потом в одеяла вас завернули, растирать начали, тут и к «Томи» подошли — в баню, в парок, сами помните…
Симонов достал сигареты, но спохватился и спрятал.
— Иди покури. Мне легче, полежу один.
Шухов повернулся на бок и осмотрел каюту, и все вокруг показалось непривычным, будто не был здесь много месяцев. И сделалось вдруг радостно от того, что жив, что вернулся, что увидит Крылова и Кононова и не раз еще сходит на рейдовую разгрузку.
ОБ АВТОРЕ
Димчевский Николай Владимирович. Родился в 1926 году в Москве. Окончил философский факультет МГУ. Член Союза писателей и Союза журналистов СССР. Работает в издательстве «Советская Россия». Автор ряда художественных книг, сборников стихов, повестей и рассказов («Прорубь», «Краски Севера», «Июль на краю света» и других). В нашем ежегоднике выступал четыре раза (выпуски 1966, 1969, 1970 и 1973 годов). В настоящее время работает над книгой стихов «Облик странствий» и сборником повестей и рассказов о людях Севера.
Марк Беленький
ПОСЛЕДНЕЕ ОБЛАКО ЖАНА СЕРБЬЕ
Очерк
Заставка Е. Г. Клодта
Фото подобраны автором
Шар, отчетливо видный с земли, — желто-синий баллон и чуть ниже, на стропах, корзина — в этот воскресный полдень вызвал на дорогах французского департамента Верхние Пиренеи такой же переполох, как если бы над горами появилась летающая тарелка, битком набитая марсианами.
Вот остановился автобус с паломниками, спешащими в Лурд к обедне. Богомольцы в праздничной одежде высыпали на шоссе и, прикрыв глаза от солнца брошюрками о чудотворном целительном источнике в Лурде, указывали пальцами в небо. Радостно засуетилась детская экскурсия на склоне горы. Руководитель степенным педагогическим голосом начал что-то втолковывать ребятишкам: «Монгольфьер… подогрев… перегрев…» Куда там! Кто станет все это слушать, когда он летит! Притормозили машины отпускников, возвращающихся из Испании. Эти смотрят завистливо: летит себе, забот не зная, никаких дорожных заторов, никаких аварий, даже бензина не нужно. И они с горечью начинают нажимать на клаксон: проезжай, проезжай, чего встал, эка невидаль — шар в небе!
А молодой фермер на красном тракторе не думает проезжать, он хлопает в ладоши: «Давай, Жан, давай!» Потом наклоняется к американскому автомобилю, похожему на расплющенную акулу, из окошка которого выглядывает девушка с белыми волосами, и очень громко, как говорят с глухими и иностранцами, кричит:
— Наш это! Наш, говорю, парень летит!
Потом добавляет, тыча пальцем в сторону моря:
— К вам, в Америку, долететь может! Точно!
Девушка хохочет и показывает на парижский номер машины.
— Тьфу ты, — сбавляет тон фермер. — А я думал… Так это наш парень, говорю, полетел. Жан Сервье, слыхали?
— Нет. А ваш — это откуда?
— Из Баньер-де-Бигор!! — заглушая тарахтенье своего трактора, кричит фермер: — Написано!
На шаре действительно было выведено крупно: «Баньер-де-Бигор. Целебные грязи».
— И здесь реклама… — простонала девушка, прикрыла пол-лица черными очками, нервно передернула рычаг, и лимузин нетерпеливо затрясся крупной дрожью.
Машины притормозили на пять минут, а на шоссе уже дым коромыслом. Надрываясь по-ослиному, пытается расчистить себе путь скорая помощь. Кто-то кому-то, засмотревшись в небо, ободрал бампером крыло. Шум и крики продолжаются еще долго после того, как шар, в последний раз заслонив солнце, исчез за склоном горы.
Мимолетное видение… Но ему предшествовала долгая череда событий, о которых мы намерены рассказать. Однако прежде маленькое отступление. Дело в том, что в Баньер-де-Бигор, маленьком французском городке у испанской границы, автору этих строк случилось прожить две недели, и, хотя пути его с героем очерка не пересеклись, автор так и не смог преодолеть искушения заглянуть в старые записи.