Как так не могу? Стараюсь, стараюсь, пот течет и вроде бы все правильно, а нормы нет. Наконец Алиева на два месяца заменил Виктор Белоусов. Сразу — сто сорок процентов. И работа идет так спокойно, уверенно.
Около года проработал я помощником бурильщика и запомнил для себя: рабочему тяжело, нагрузка большая, об этом никогда забывать нельзя. Потом назначили меня бурильщиком. Рост, так сказать. Но дело не только в росте, я знал: все равно буду мастером — это как минимум. Правда, я уже мог на любом месте работать, это пригодилось. Хотя бы такой простой случай: у моего бурильщика однажды зашалило сердце. Я мастер, мне надо искать выход из положения. Просить замену? Долго дело протянется, да и дадут бог знает кого. Встал сам к тормозу, поднял инструмент, а бурильщик лекарство принял, отдохнул. Но главное — не в умении мастера что-то делать самому. Важен, так сказать, климат работы, понимание рабочего человека, и для этого нужно все испытать самому. В тебе должны быть уверены и как в инженере, и как в товарище.
В ноябре 1957 года… Вам тут каждый скажет, что ноябрь на Камушках — месяц особый, с него нефть началась. Так вот, в ноябре 1957 года люди погибли. Ураган — страшный, эстакаду сломало в нескольких местах, повалило в море, нас отрезало от поселков. Сутки сидели, рядом летели сваи в воду, все дрожало. Ни света, ни связи, как на необитаемом острове: вода, ветер и чернота. Эти сутки многое дали: в опасности и человека лучше поймешь, и ближе станешь ему, если поверишь в товарища, в его слово. Так?
Сурид прислушался, встал, застегнулся на все пуговицы. И лицо свое как бы застегнул, оно мгновенно изменилось. Снова он весь подобрался, маленький, но крепкий хозяин буровой. Натянул поглубже шапку, сказал:
— Опустили трубы. Вы посидите, я сейчас.
«Сурид — это человек», — говорили мне рабочие с улыбкой, и в этой фразе было все: уважение к мастеру, благодарность за отзывчивость, понимание внешней суровости мастера, за которой нет ни черствости, ни жестокости. Пусть он насуплен, пусть крепко сжаты его губы и глаза смотрят колюче, но не обмануть этим долго проработавших с ним людей. Как и все, он озабочен планом, метрами, которые надо пробурить, и еще озабочен другим: как сделать, чтобы каждый ощущал душевное расположение к товарищу, желание помочь ему. У него свое понимание метров, не только количественное.
Вот почему, надвинув поглубже шапку и не говоря никому ни слова, он идет в бухгалтерию за день-два до зарплаты, выписывает в книжечку, кто сколько заработал, и потом бесстрастно объявляет бригаде о заработках. Мелочь, разумеется, а всем приятно. Это тоже метры, от этого легче работается.
«Сурид — это человек». Неплохо сказано, а?
Вот оно, Иваново — место, «откуда есть пошли» современные Нефтяные Камни. Название, конечно, не из красивых, да и вряд ли применимо в официальных документах. Но в обиходе — только Иваново, тому есть объяснение, об этом позже.
Это остров, единственный кусочек обжитой суши чуть больше четырех гектаров. С одной стороны к нему подходит эстакада, с другой — причал. К причалу швартуются суда с грузами, они тут все время: как-никак на Камушках несколько тысяч человек, их надо обеспечить всякой всячиной и для работы, и для жизни.
Суда тут есть постоянные и временные. Временные покачиваются у причала, трутся о него, словно почесывают свои помятые бока. Некоторые из них уютно приткнулись в уголках бухты. В любой момент они могут уйти отсюда порожняком, с грузом, с людьми…
Постоянным не уйти никуда. Их мачты не вторят игре волн, с бортов облезла краска. Никогда не оживут их двигатели, не забурлит за кормой вспененная винтами волна. Их судьба — вечный покой. Они прочно стоят на завалах, полузасыпанные песком, гравием, обломками камней. К некоторым из них подошел асфальт, такое впечатление, будто суда выросли из земли.
Рядом бегут машины, рядом новенький пятиэтажный дом, электростанция, склады, и все там гудит, дышит. Внутри судов время остановилось, оно даже двинулось обратно. Действительно, век нынешний и век минувший. Но связь между прошлым и нынешним как на ладони: новое выросло из старого, старое дало жизнь новому. Не то ли самое чувствуем мы, когда бредем полем или лесом и вдруг замечаем полуразвалившийся окоп, ржавые гильзы? Недалеко мирная жизнь, не знающая ни взрывов, ни танков, пахнет земляникой, теплой землей, и в небе басит пассажирский самолет.
Никто не забыт и ничто не забыто. Не только к воине относим мы эти слова. Вот вспомните или представьте себе 1945 год, радостный и трудный год с победным многоголосием гармошки, плачем осиротевших. А сколько планов зародилось и начало осуществляться в том же 1945 году, и каких планов! Еще бы! Казалось, только залечить раны, восстановить потерянное, а люди уже брались за дела, до войны казавшиеся мечтой и фантастикой. Тут и исследования в области ядерной энергетики, и подготовка к космическим полетам, и многое другое, даже сейчас поражающее воображение. И еще можно в ряду больших и малых начинаний заметить внешне незначительное событие — начало систематического изучения Нефтяных Камней. А уже в 1948 году сюда высадились строители; стало быть, страна взялась за освоение Камушков, значит, уже были выделены миллионы и миллионы на это дело, значит, чертежи эстакад созрели в головах проектировщиков. И все это в 1948 году, через три года после разрушительнейшей из войн, с размахом, с жаждой созидания и упорством, не поколебленными ни жертвами, ни разрухой…
Люди работали, строили домик на сваях и первую вышку в открытом море. Иногда, когда особенно волновалось море, они чертыхались: разве мало нефти на берегу, разве нельзя ее добывать там? Нефть на берегу добывали, но ее уже было мало для страны, нужны были новые месторождения. А Камушки обещали многое.
Еще в 1781–1782 годах Каспий исследовала эскадра под командованием капитана Войновича. Когда эскадра находилась неподалеку от Нефтяных Камней, моряки заметили: пахнет нефтью. В путевом журнале появилась запись: «Явление сие иначе растолковано быть не может, как тем, что плавающая оная на поверхности моря нефть выходит из самородных ключей, на дне находящихся, и по легкости своей наверх всплывает, ибо как весь бакинский берег изобилует такими ключами, что весьма вероятно, что некоторые из них простираются своими проходами и до глубины морской».
Через сто лет драматург А. Н. Островский побывал около Баку в местах, схожих с Нефтяными Камнями. «Мы выехали на то место в море… где из земли выходит газ и является на поверхности моря в виде пузырей. С баркаса кинули зажженную тряпку, и море загорелось. Мы входили в самую середину огня, и наш баркас был объят на несколько минут пламенем. Такое явление не увидишь нигде на земном шаре…»
Вот что обещали Камушки — нефть, газ, которые прямо-таки сами просились в руки человека.
Первый жилой домик строителей и сейчас стоит на острове. Маленький, на тонких сваях, он сохранен в своем первозданном виде и стал теперь частью музея. А рядом с музеем и домиком есть еще одна реликвия — первая пробуренная здесь скважина. У скважины люди поставили памятник тому, кто бурил ее в 1949 году, кто первым нашел нефть и кто погиб на Нефтяных Камнях во время страшного шторма, — Михаилу Каверочкину.
Жил он широко и широко был известен. Герой Социалистического Труда, лауреат Государственной премии, участник Конгресса сторонников мира, заместитель Председателя Президиума Верховного Совета Азербайджана — у него много было наград, много титулов. Но остался в людской памяти Каверочкин не столько лауреатом, оратором и общественным деятелем, сколько умелым буровым мастером.
Его помнят, еще как помнят! Уверен и спокоен был Каверочкин, когда приехали бурильщики на Нефтяные Камни. Скользкие скалы, домик на сваях и буровая, а кругом море, сколько ни смотри, ни напрягай глаз. Притихли люди, поеживаются на ветру, зябко и неуютно тут.
— Ну, сынки, что приуныли? — у Каверочкина не было детей, звал он рабочих сыновьями, а те его батькой.
— Надо же, куда забрались, батя. А если шторм? Смоет ведь.
— Забрались-то недалеко, еще дальше заберемся. А делать будем одно — работать.
Помнят его настоящим батькой, заботливым, никогда не забывал он распорядиться, чтобы нагрели рабочим ведра два воды после спуска или подъема инструмента, самой грязной операции. И как всякий добрый батька, Каверочкин учил их работе и, бывало, наказывал, но по-своему, по-отцовски. Ночью пригреется кто-нибудь у насоса, а он обязательно в этот момент придет, легонько толкнет в бок.
— Ты что, дорогой? А ну пойдем! — возьмет за ухо и тянет. — Иди, замеряй удельный вес раствора, нечего дремать в рабочее время.
Замерит «сынок» удельный вес, откроет журнал, а там уже все записано. Каверочкин стоит рядом, добродушно посмеивается:
— В другой раз не спи.
Помнят его сильные руки, когда, засучив рукава до локтей, давал отдых уставшим рабочим и сам бурил, таскал элеватор. А вот стоит он на берегу островка, лобастый, плотный, потирает руки, говорит: «Ох, и дела же будут, ребята». И все смотрят, как «Иванов», древний пароход, с ходу садится на скалы, чтобы стать и жильем, и клубом, и площадкой для глиномешалки. И еще шесть судов были затоплены здесь — так появилась бухта, так возникла на Нефтяных Камнях временная база нефтепромыслового хозяйства. И название Иваново отсюда, по имени первого парохода, затопленного на скалах.
Жили на пароходах, работали на острове. Когда налетали многодневные штормы, прятались в кубриках, слушали по радио футбольные репортажи Синявского и ели борщ, сваренный на минеральной воде: пресной не хватало.
Помнят Каверочкина тамадой в ноябре 1949 года. Седьмого ноября, в праздник, хлынула на пробуренной скважине нефть — первая нефть на Камушках. Приехали из Баку гости, было застолье. Тамада Каверочкин говорил о нефти, пусть она течет, не переставая, говорил о городе, который встанет на сваях, говорил, что проживут они еще сто лет и пробурят много скважин. Через восемь лет Каверочкин погиб вместе с рабочими, и это тоже случилось в ноябре. Счастливым и грустным бывает ноябрь на Камушках.