ли чем-то и пришпилили ко дну реки. Набежавшая волна захлестнула плот, намочила наши вещи, подхватила рейку и понесла по течению. Очень не хотелось брести вброд к берегу. Один вид холодной реки, бурного течения заставлял ежиться. Но как мы ни раскачивали плот, все попытки сдвинуть его с камней оказались безуспешными.
Первым отважился спуститься в бурлящий поток Франциск. Перед этим он несколько раз провел рукой по своей черной, топорщившейся бороде, словно опасаясь, не смоет ли ее река, подтянул сапоги и невозмутимо опустил ногу в поток. Глубина оказалась небольшой, чуть выше колена. Постоял так, держась руками за крайнее бревно, потом опустил вторую ногу. Мы дали ему часть груза. Франциск шагнул раз, второй и вдруг ухнул по грудь. Видно было, что Франциск с трудом противостоит течению. Но он еще крепче ухватил свою ношу, осторожно переставляя ноги, скользящие по камням. Не замочив груза, он выбрался на берег. За Франциском последовали и мы, заранее готовые к холодной купели. Однако река отнеслась к нам более милостиво. Пройдя почти тем же путем, что и Франциск, мы отделались тем, что лишь начерпали воды в сапоги. Видно, нам удалось миновать подводные рытвины. Не успели выбраться на берег, как плот, с которого был снят груз, последний раз повернулся вокруг оси и, нимало не заботясь о своих пассажирах, поплыл, плавно покачиваясь, будто посылая прощальный привет.
Прямо к реке спускался частый ельник. Сложив имущество, разожгли костер. Виктор тут же начал отжимать и сушить одежду, я последовал его примеру. Франциск продолжал таскать к костру сухой прошлогодний плавник и валежник. Сидеть и греться у огня в то время, когда он трудился, было как-то неловко. Да и промок Франциск больше всех.
— Хватит дров, сушись, — не выдержал я. — Ты что, на неделю их хочешь запасти, что ли?
— У большого огня быстрее высохнешь, — последовало наставительное замечание. Возражать было нечего.
Весной погода — на дню семь пятниц. С утра нежилась река в солнечных лучах, а после полудня небо нахмурилось, подул холодный ветер. Хорошо, что костер разложили на опушке, возле елей. Их густые, замшелые лапы свешивались почти до земли, загораживая огонь от ветра. И все-таки его порывы временами бросали на нас снопы искр.
— У большого костра быстрее и сгоришь, — не выдержал я. Но Франциск на это замечание никак не реагировал, только посмотрел на меня удивленно. Ну вот и поспорь с ним!
Кое-как подсушили мы одежду, выпили по паре кружек чаю с раскисшими сухарями, перенесли кладь под высокую, густую ель, прикрыли лапником и налегке, прихватив лишь коробку с нивелиром и штатив, отправились к устью. Там мы хотели взять у сплавщиков лошадь и вернуться за имуществом. Где по берегу, где напрямик через кустарник, увешанный клочьями наносного мусора, добрались мы наконец до створа нижней плотины. На левом берегу, круто уходящем вверх, к плато, над рекой возвышался репер — пень огромной ели. Один бок пня был затесан и образовывал уступ — полочку. Масляной краской на стесе выведены наименование нашего института, номер репера и год установки. О волнением рассматривал я эти немудрящие знаки, оставленные несколько лет назад топографами. Всегда греют сердце следы человеческих рук в тайге, особенно волнуют встречи с малозаметными для непосвященного знаками работы изыскателей, будь то просека, деревянный или металлический репер, а то и просто мазок краски на уступе берегового выступа скалы и рядом обязательно цифры: номер точки и год производства работ. Значит, здесь поработал человек. И не романтик-турист, отдающий себя на съедение комарам, переносящий лишения ради того, чтобы похвастаться потом в кругу друзей, какой сложный маршрут он проделал, а скромный труженик, прокладывающий пути для того, кто придет следом за ним для работы и жизни в ранее безлюдном крае.
Размышляя обо всем этом, я направился за нивелиром и тут только вспомнил о смытой с плота рейке. Хоть и отрицают научные журналы телепатию, все же она есть. Я убедился в этом в тот момент, когда Франциск и Виктор, сидевшие на стволе поваленной ели, уловив мои мысли, воскликнули разом:
— А рейки-то нет!
Правда, вслух это произнес только Виктор, но я мог поклясться, что и Франциск сказал то же самое и, как обычно, про себя.
— Что же будем делать?
— Найдем ее ниже по течению, — произнес Франциск. Я не разделял его оптимизма, но спорить не стал. Наша компания вновь двинулась вдоль реки.
Еще когда мы отогревались у костра, до нас доносились какие-то глухие удары. По мере нашего продвижения к устью они слышались все отчетливее, а вскоре к ним присоединились и другие звуки — гул дизелей и лязганье тракторных гусениц. И вот из-за очередного поворота нам открылось устье Кайтыма. Здесь кипела работа. На берегу рабочие сплачивали бревна, по четыре в ряд, соединяя их деревянными шпонками. Готовую секцию цеплял трактор и затаскивал в реку. Отдельные секции на плаву соединяли тросом, получались боны — гибкий и устойчивый наплавной мостик, незаменимый при разных работах на реке. Осмотрев с берега всю эту картину, мы сразу увидели свой плот, приткнувшийся к одному из бон. А рядом с плотом, как по заказу, белела сбежавшая от нас рейка.
Мне не терпелось увидеть Бирюсу. Оставив спутников договариваться о лодке и ночлеге, я стал взбираться на высокий обрыв левого берега, за который уходила последняя излучина Кайтыма.
И вот она, Бирюса! Обрывистые, словно вырубленные, склоны береговых откосов, резко переламываясь в верхней части, уходят вдаль волнистой линией с куполами отдельных сопок. До самого горизонта — разлив тайги. Резкий контраст между мягким, сглаженным рельефом плато и кручами берегов создает впечатление, что река течет в громадной трубе со срезанным сводом. Течение Бирюсы ровное и мощное. Нет ни завихрений, ни переплетающихся струй, весь поток движется компактной массой, с всплеском набегая на береговые выступы.
Полюбовавшись рекой-красавицей, я вернулся к спутникам. Виктор уже уехал верхом на лошади за нашим имуществом. Ночевать он решил в бараке, где жили сплавщики, а мы с Франциском отправились в селение, где он вербовал рабочих. Первыми нас встретили собаки. С громким лаем выскочила большая черная с рыжими подпалинами лайка, за ней другая, третья и, наконец, небольшая, лишенная одной передней лапы. Вообще лайки — благородные представители собачьей породы. В их глазах нет ни коварного желтого огня, что присущ сторожевым псам, ни подхалимской влаги комнатных лохматушек. Незаменимые в охоте на таежного зверя, злые и напористые, в обычной обстановке они добродушны, но требуют к себе уважительного отношения. Если ведешь себя спокойно, лайка, убедившись в твоих добрых намерениях, без излишних эмоций удаляется и принимается за своп неотложные дела.
Но трехногая лайка, вероятно из-за перенесенного ею когда-то нервного потрясения, была лишена обычного спокойствия и горела желанием вцепиться во Франциска. Тут на крыльце одного из домов появился высокий молодой мужчина с густой черной бородой. Это был Григорий, наблюдатель нашего водомерного поста. Оп дружески приветствовал Франциска и пригласил войти в дом.
— Все мы в сплавконторе работаем, — рассказывал Григорий. — Весной на сплаве, летом и осенью ремонтируем боны, такелаж. А зимой зверую. Заключаю договор — ив тайгу. В этом году добыл соболей десятка полтора да белок порядочно.
— И собаки есть?
— А как же! Трех держу, наскочили на вас, когда к воротам подошли.
Я поинтересовался, почему у одной из лаек нет лапы.
— Это моя лучшая, — с гордостью ответил Григорий. — На медведя раз пошел, да сплоховал малость, лишь ранил его. Так она повисла на нем, словно клещ. Он ее и лапой доставал, и мотал, да все напрасно. Переложил я патроны и добил зверя. Не то задрал бы меня. А лапу потеряла, когда соболя гнали. Он в валежины ушел. Собака до того ярилась, что лапу повредила. А мороз был, прихватило ее, на другой день гляжу — распухла лапа. Потом все хуже и хуже. Что делать? Пришлось отнять. Через неделю поджило. Она и на трех лапах белку ищет что надо. За соболем, правда, не успевает.
Да, хорошие помощники — сибирские лайки. Хоть и сурово обходится порой с ними жизнь, но о другой они, видимо, и не помышляют.
Когда я вижу в Москве зажиревшую лайку, ведомую на короткой сворке на прогулку заботливым хозяином, и смотрю в ее печальные глаза, мне всегда вспоминаются поджарые, энергичные, полные достоинства зверовые собаки с Бирюсы.
Длинный майский день заканчивался. Мы договорились с хозяевами о ночлеге, сняли наконец досмерти надоевшие сапоги, смыли горячей водой въевшуюся в кожу рук копоть костров.
Хозяева оказались хлебосольными. На столе появились дымящийся казанок щей, противень с жареной рыбой, глиняное блюдо с квашеной капустой.
Утро разбудило солнечными бликами, падавшими сквозь окна на наши лица. Спустившись с откоса к Бирюсе, мы умылись холодной, бодрящей водой, позавтракали и пошли на розыски Виктора, который должен был дожидаться нас около бараков. Наш матрос сидел на солнышке на противоположном берегу, курил и беседовал с одним из сплавщиков. Увидев нас, Виктор бросил окурок и по бонам, с опаской, перешел реку.
— Узнал про лодку, — почему-то вполголоса произнес он. — Стоит в самом устье, можно взять на весь день.
У меня отлегло от сердца. Лодка была заботой немалой. Да и день такой чудесный! Собрав инструменты, мы отправились к устью и вскоре увидели лодку, о которой говорил Виктор.
— Да… — неопределенно произнес Франциск, глядя на этот предмет, который, на наш взгляд, трудно было назвать лодкой.
Перед нами было нечто среднее между каноэ и пирогой. Легкий каркас длиной около трех и шириной менее метра обтянут берестой, склеенной по швам не то гудроном, не то смолой. Посередине каркаса — узкая поперечная планка, распорка, служащая, видимо, и сиденьем. Киля у пироги не было, как и бревна-противовеса, укрепленного на распорках параллельно корпусу. Такой балансир наподобие полинезийского очень пригодился бы этому суденышку. Вместо балансира возле нашей пироги мы увидели деревянную лопату, игравшую, вероятно, роль весла.