дицы быта казались ему не стоящими внимания — особенно в сравнении с тем новым, что открывалось на каждом шагу.
В разные места Северного Сахалина кидала Сорокина судьба. Назначали его заведующим торговым пунктом шахты Октябрьская, в двенадцати километрах от Дуэ. Он приехал, посмотрел и, сразу уяснив, что торговый работник из него не получится, пошел на электростанцию машинистом. Был на одной шахте бригадиром забойщиков, на другой — руководил участком, на третьей — уже здесь, в Дуэ, — стал начальником.
И чем больше трудов вкладывал он в Сахалин, тем родней и дороже становился для него остров.
Но все это — лишь предыстория к той истории из жизни Сорокина, которая началась, когда Владимир Дмитриевич вышел на пенсию. А как она получилась, эта история, он и сам толком объяснить не смог, только рукой махнул:
— Все бывает!
Одним словом, вышел Владимир Дмитриевич на пенсию, а тут ему письмо от сына: «Приезжай, отец, ко мне, в Волгоград, надоел тебе, наверное, Сахалин». И подумалось Сорокину, что и в самом деле и возраст у него уже не тот, и жена прихварывать стала, а там жизнь спокойней и Волга рядом (как будто мало было ему моря, которое тоже было совсем рядом).
И Сорокин уехал.
Но с первого же дня его потянуло назад. Он объяснил это тем, что сильна в нем память о жизни на далеком острове, и стал ждать, когда воспоминания выпустят его из тесного своего плена. А тут дом подвернулся у самой Волги, и сад при нем — купили дом.
Дом был просторный, с большими комнатами, но спалось в нем Сорокину неспокойно, виделись тревожные сны, море снилось, тайга, и будто бы прежней красоты в них нет, а стали они тусклыми, словно старые фотографии.
От таких снов Сорокин просыпался с бьющимся сердцем, лежал, молча глядя в потолок и мучаясь острой, как боль, жалостью к оставленным, брошенным местам. Он не знал, что жене его, Анне Ивановне, тоже не спится, она слушает тишину их большого дома, а мысли ее блуждают далеко в тех краях, с которыми так тяжело было им расставаться.
И она сказала первой:
— Поедем домой, Володя, здесь не житье.
Они спешно, за полцены продали дом и вскоре были уже на Сахалине, в Дуэ, у себя дома.
Не надо думать, что Дуэ — такое райское место, где жизнь — сплошное удовольствие. Это обыкновенный поселок, и жизнь там самая обыкновенная, быть может, несколько потрудней, чем на материке. Не надо думать также, что Сорокин, как сказал Антон Павлович Чехов, «святой» человек, раз он так стремился в Дуэ. Кстати, вернувшись, он работал на шахте десятником.
А вместе с ним работал Павел Трофимович Абрамченко, который, между прочим, первый в нашей стране применил на шахте комплексную организацию труда и соревновался с Мамаем, работал Николай Леонтьевич Селезнев, один из старожилов Дуэ. Оба они в свое время тоже уезжали на материк, пробовали жить там, и тоже вернулись.
Не слишком ли много «святых» для одного небольшого поселка?
— Так почему же вы назад-то вернулись, Николай Леонтьевич? — спросил я у Селезнева.
— Боюсь громких слов, но ведь здесь — родина. Да, родина.
…Город Александровск-Сахалинский стиснут морем и горами. Город лежит на сопке, и улицы его от центра скатываются вниз.
Минут за десять дошел я до одноэтажного деревянного дома в четыре окна, смотревших на улицу. Улица эта когда-то была главной. Семьдесят пять лет назад здесь жил «старик без усов и с седыми бакенами, похожий лицом на драматурга Ибсена». Старик был младшим врачом Александровского лазарета, спорщиком и кляузником.
В этом доме и поселился Антон Павлович Чехов.
В Александровске очень многое напоминает о нем. Вот маяк, который стоит на мысе Жонкиер: «Если, стоя в фонаре маяка, — писал Чехов, — поглядеть вниз на море и на «Трех братьев», около которых пенятся волны, то кружится голова и становится жутко».
На исходе дня я поднялся к маяку. По бледному небу быстро плыли пухлые облака, и, когда сквозь них выглядывало еще высокое солнце, по зеленой воде пробегали яркие дорожки. Я долго смотрел на запад — хотел увидеть противоположный, материковый берег Татарского пролива, туманные очертания его сопок. И когда мне казалось, что где-то далеко, в прозрачной, тающей голубизне я начинаю различать дрожащие очертания земли, на душе становилось легко и спокойно. Был прилив, волны, тяжко ухая, подкатывали к обрывистому высокому берегу, оставляя место для узкой дороги, которая уходила в черное отверстие тоннеля, пробитого в сопке.
Начальником маяка был Борис Иванович Гладунов, человек средних лет, с военной выправкой. Он и в самом деле долго служил в армии, а часть его расположена была вблизи одного из маяков. Гладунов приглядывался к жизни смотрителей и, когда увольнялся в запас, решил: пойду на маяк! Нравилось ему то, что вблизи всегда будет море, что с высоты маяка взгляд свободно скользит в любую сторону, что простор воды и неба будет придавать поступкам и мыслям несуетную основательность. Сокровенная же мысль его состояла в том, что к нему, Гладунову, скромному, тихому человеку, будут словно привязаны десятки больших и малых кораблей и свет и позывные его маяка будут упреждать их о грозных скалах, едва скрытых водой камнях, опасных мелях.
На двух маяках работал Гладунов, этот — третий. Возле него прожил он девять лет, и здесь родились его дети: Валя, Лариса и Витя.
— Обязанности надо знать четко, — тихо рассказывал Гладунов, помаргивая светлыми ресницами. — Обеспечить бесперебойную работу средств навигационного оборудования, руководить всей службой на маяке. Кроме меня на маяке еще пять человек, все работают здесь давно, техник Харин Григорий Дорофеевич — с 1941 года. Особо прошу отметить техника Шандрина Фрола Николаевича. Механику маяка освоил досконально, столяр, слесарь — мастер на все руки. Прямо скажу, без него было бы тяжело. Труд наш нелегкий. Крайне сложно зимой — ветер, снег. В это время за оптикой надо следить особенно тщательно. Вообще-то зимой с середины января по графику нам можно было бы не работать. Но если ледовая обстановка позволяет и суда выходят в море, мы им непременно даем свет. Что еще? — сам у себя спросил Гладунов и задумался. — Вас, должно быть, интересуют эпизоды? Пожалуйста. Однажды зимой вышли на шлюпке в море проверить буи. Погода была хорошая, ясная, но, когда повернули назад, начался снегопад. Линии берега не стало видно, и мы поминутно ожидали, что наскочим на камень. И зыбь поднялась, грести стало труднее. И вдруг сквозь туман и снег увидели мы свет маяка. Обрадовались, конечно, а потом удивились: кто же это включил его, ведь все мы в тот момент находились в шлюпке. Вот тогда-то я, может быть, впервые по-настоящему понял, какое великое дело маяк! — с воодушевлением проговорил Гладунов. — Такое ощущение, что был ты слепым и вдруг прозрел и увидел свой путь и узнал, где твой дом… А включили маяк, — добавил он, — наши жены.
Потом Гладунов показывал мне свое хозяйство. Сначала мы зашли в стоящее поодаль здание, где расположились служебные помещения. Неподалеку щипал траву стреноженный конь.
— Это Мальчик, — представил его Гладунов.
В служебных комнатах чисто, тихо, лишь монотонно гудит автоматическая станция, посылая блуждающим в море кораблям позывные радиомаяков. Через каждые шесть минут с мыса Жон-киер уходят сигналы, и капитаны с их помощью определяют, где находятся их суда.
В углу за столиком сидел человек в очках и читал журнал.
— Это и есть старший техник Шандрин Фрол Николаевич, — сказал Гладунов.
Шандрин пододвинул мне какую-то книгу. «Огни и знаки Тихого океана» — прочел я на обложке. И, полистав книгу, узнал, что высота огня маяка на мысе Жонкиер от уровня моря 74,7 метра («Самая башня — почти 18 метров», — добавил Гладунов), что период сигнала — 33 секунды (три — свет, тридцать — темнота), что расположен он над обрывом западного берега мыса, что при неисправности основного огня действует резервный, который виден за 10 миль.
А потом мы поднялись к вершине маяка и очутились в его фонаре, рядом с огромным хрустальным многогранником, внутри которого заключена пятисотваттная лампа. Весь год почти — с апреля и до середины января — с наступлением темноты отсюда вырывается столб света и, пробив ночь, туман и снег, приносит уверенность и покой людям в море, как если бы с берега им протянули руку.
А внизу глухо шумит море, и далеко впереди, там, где, казалось мне, видел я берег материка, лишь какая-то яркая и узкая полоса, как будто в том месте, чтобы скрепить небо и землю, пролегла лента раскаленного металла. По воде, словно усталые ходоки, бредут суда. Море непрестанно меняет свой цвет — только что оно было серым, потом стало зеленым, синим, дорожки света бегут по нему, и нет, наверное, таких красок, чтобы передать эту живую и вечную красоту.
Дождавшись полной темноты, по узкой тропинке я добрался до соседней скалы. Отсюда хорошо был виден весь маяк. В темно-бархатной оправе ночи он светился, как драгоценный камень: он раскидывал четыре своих луча во все стороны, и они выхватывали из черноты сопки, деревья и далеко, не оставляя следов, уходили в море.
Что бы ни случилось, он должен светить, ибо свет его нужен людям. Хорошо сказал Шандрин:
— Маяки — дело государственное.
ОБ АВТОРЕ
Нежный Александр Иосифович. Родился в 1940 году в Москве. Окончил факультет журналистики МГУ. Член Союза журналистов СССР. Работает специальным корреспондентом газеты «Труд». В качестве корреспондента газеты побывал в различных районах Советского Союза. Автор множества статей, репортажей и очерков, опубликованных в центральной и периферийной периодической печати. В нашем ежегоднике публикуется впервые. Сейчас работает над художественно-публицистической книгой для Политиздата и книгой очерков о Дальнем Востоке для издательства «Молодая Гвардия».
Вера Ветлина
ЛЮБИМЕЦ ГЁТЕ
Очерк
Заставка В. Найденко
Цветное фото автора