Резко меняем курс. Высокий берег озера, на нем громадным козырьком нависла огромная глыба снега. Вот-вот, и вся эта снежная лавина обрушится. А если завалит нарту, не вдруг выберешься… Чутко чувствует дорогу Ермил Иванович, знает все ее подвохи, сюрпризы и коварство. Мою нарту на смену мять дорогу, пока не минуем озеро, Ермил Иванович не пустил. Передней нартой поехал его однофамилец Алин из Еропола, и пошли утрамбовывать рыхлый снег его широкие подбитые лосиным камысом лыжи. Упряжка Ермила Ивановича и моя пропустили все нарты и вступили в строй на восьмом и девятом местах. На десятой нарте, далеко выставив в сторону ноги, ехал Михаил Григорьевич.
Снежный обвал — не шутка. Незадолго до нашего выезда в «Крепость» пришла печальная весть. В урочище Майно-Пыльгино кочевало колхозное оленье стадо. Двигалось оно на узкой полосе вдоль берега моря. Над этой полосой высился обрывистый берег. В одном месте образовался огромный снежный навес. Как только и держалась эта многотонная громада? Она словно ждала малейшего сотрясения, колебания своей основы. Тысячное стадо с ярангами, аргишами, видимо, потревожило этот снежный навес. Как огромный белый медведь, приготовившийся к прыжку на зазевавшуюся у продушины нерпу, ринулась лавина на оленье стадо. Погибла не одна сотня оленей, пострадали люди, имущество. Драма в Чукотской тундре. Неожиданная, нелепая, стихийная.
Остановка. Надо дать отдохнуть собакам. Палаток не ставим. Собаки моментально свертываются в клубок, прикрывают нос хвостом и дремлют. Разгребаем снег. Идем с ведром и пешней к ручейку за проточной водицей. Вспыхнул костерок из тальника. Кипятим чай, оттаиваем мерзлый хлеб, режем на дольки кету, засоленную еще с осени. Это каюрская походная еда. Кое-кто закусывает юколой. Я угощаю спутников пельменями, их порядочно заготовил повар фактории Лукич. Мерзлые, они постукивают друг о друга, как грецкие орехи. Через несколько минут горяченькие, с бульонцем взбодрят, развеселят.
С часик отдыхаем… Еще два перегона — и Ваеги. Там будем ночевать. Поднялся Ермил Иванович, за ним и все к нартам потянулись. Собаки опять с лаем двинулись с места. Собак в пути не кормят. Только отдых им нужен. Кормить будем на ночь. Такова устоявшаяся практика. За ночь собаки отлежатся, отдохнут, переварят юколу, опорожнят желудок и налегке, с новыми силами натянут потяг.
В дороге не бывает без происшествий, пусть самых маленьких, но все-таки происшествий. Так и на этот раз. Ермил Иванович опять ехал впереди. На поворотах он всегда успевает оглянуться на весь обоз, заприметить, у кого как идут собаки, все ли в порядке.
Уж начало темнеть. Спускались не серые, а какие-то сизые сумерки. Ермил Иванович повернул влево. Весь обоз вытянулся дугой. С первой нарты были видны все девять идущих следом. Бегут собаки, силуэтами — фигуры каюров.
— Та, та! (стой!) — крикнул Алин.
Моя нарта проскочила вперед, поровнялась с ведущей.
— В чем дело?
— В чем? Посмотри, сам увидишь!
Внимательно оглядываю нарты — и что же: на задней, ссутулившись, сидит один старик Дьячков, каюр, а Михаила Григорьевича нет.
— Где же он?
— Известно где, свалился с нарты сонный, там и остался. А Дьячков спит или о старухе своей задумался. Ну, поехали москвича искать, где-нибудь плетется в своих сорока одежках. Ох, уж эти мне приезжие, канители с ними.
Подъезжаем к Дьячкову.
— Спишь? — сердито буркнул Ермил.
— Ась! Ах, черт, вздремнул, видно, маленько!
— А Михаил-то где? Потерял Михаила-то! Едешь себе, не оглянешься! Поехали потерю искать.
Нашли мы Михаила Григорьевича в сугробе мягкого, пушистого снега; пробовал он следом идти и не смог… Решил ждать нашей помощи.
В Ваеги въехали поздним вечером. Это ламутский поселок. Живут в нем спокойные, уже не тундровые, а таежные люди — ламуты. Живут охотой, рыбалкой. Понемногу держат оленей. Олень здесь крупный, высоконогий — лесной. Вьючный олень. Держат здесь и собак, хотя вообще-то их в оленеводстве на Чукотке в отличие от европейской и западносибирской тундры не использовали. Пастухи в основном молодежь — быстроногие, выносливые. Бег с посошком в руках исстари был основным видом спорта.
Назавтра выехали из поселка уже двенадцатью нартами. Присоединились к нам Василий Шарыпов и ламут Федор на двух собачьих нартах с товаром. Шарыпов заведовал Ваежским отделением нашей фактории. Его-то отделению и предназначалась главная роль в установлении контактов с вилюнейцами.
Ваеги — самый ближний к Вилюнею поселок. Отсюда поведем «обстрел» ятгыргинских позиций, а позже приучим вилюнейцев ездить в Ваеги, а там и на факторию «Крепость» пригласим, и с Марковым познакомим. Все не спеша, мирно, через товар, через заботу, через взаимное доверие.
Февраль в этих широтах обычно буранный. Так было и в этом году. Дня за три до нашего выезда из «Крепости» небо с темными густыми облаками, мрачно нависшими над тундрой, наконец посветлело, сбросив на землю тяжкий снежный груз. Визжа, завывая то ли в шалости, то ли в злобе, разметали ветры снег по распадкам, заровняли овраги, речушки, озера, намели сугробы. Буранный снег, свежий, ослепительной белизны, еще не успел окрепнуть, занаститься. Тонут в нем наши упряжки, врезается в снег, оседает полоз, глубоко проваливается лыжа под каюрской ногой.
Движемся медленно, с частым отдыхом у костра. Безлюдье. Впереди первые корякские стойбища, но до них еще целый день. Мне приходится трудновато. При моем росте и весе лыжа проваливается глубоко — иду медленно. Ермил Иванович подшучивает:
— Ну как каюрская работенка?
— Тяжеловата, но пока по силам, только потею здорово.
— Зато после тебя собаки хорошо идут, лыжне можно только радоваться: плотная, торная.
Михаил григорьевич снял гусь (верхняя одежда мехом наружу), едет в одной кухлянке и матерчатой камлейке сверху. Частенько бежит за нартой — выполняет наказ Алина. Ничего, привыкнет.
Совсем стемнело, и вдруг где-то вдалеке мигнул огонек. Видно, кто-то выходил из яранги и откинул полог.
Ермил Иванович остановил нарту:
— Ну как, ночевать будем в ярангах или палатки поставим?
— А как ты сам думаешь?
— В палатках.
— Ставьте палатки.
Устроились мы капитально. Сначала вырыли в снегу квадратные углубления до земли и опустили в них палатки, присыпали снежком стенки. Вот и тепло! У нас с собой были две палатки и две маленькие печки, сделанные работниками фактории. Материалом послужили десятилитровые банки из-под керосина, который был завезен к нам. Печки, как игрушки. Роздали их охотникам и себе оставили для разъездов. В палатке жара — разделись до белья. Какая благодать после трудной дороги, усталому и продрогшему (в дороге-то, пока на лыжах, согреешься, а сядешь на нарту потный — и прохватит до дрожи) растянуться на оленьей шкуре в тепле и затишье. Ах, и хороша же жизнь, пусть нелегкая, шероховатая, а хороша!
В большой палатке разместились девять каюров. В малой нас четверо: Алин, Шарыпов — заведующий ваежским филиалом, Михаил Григорьевич и я. По-домашнему солидно закусили, напились чайку. Теперь бы и на боковую. Только не всем.
— Михаил Григорьевич!
— Что, Лев Николаевич?
— Вы не располагайтесь ко сну. Придется вам сейчас же приступить к вашей работе — переписи. С вами пойдет в корякские яранги Шарыпов: он здесь всех людей знает. Он — за переводчика, а вы свои листы с его помощью заполните. На обратном пути здесь остановки не будет. Налегке поедем, только с пушниной, большими перегонами.
— Я готов.
Михаил Григорьевич начал собираться, взял объемистый портфель.
— Василий, — сказал я Шарыпову, — мою нарту распакуй, возьми три плитки чаю, три кулька с сахаром и по папуше черкасского табаку. На три яранги раздели.
Часа через три вернулись Михаил Григорьевич с Шарыповым. Чтобы дать им выспаться, выехали на следующий день в десять.
Выдался веселый, солнечный февральский денек с легким морозцем, градусов на двадцать, не больше. Собаки, казалось, тоже повеселели и работают с особым усердием. Еду четвертой нартой, Ермил Иванович — третьей. Дорогу торит Шитиков из Маркова, молодой, проворный парень. Упряжка у него сильная. Вот поднялось снежное облачко, переливаясь в солнечных лучах. Это из-под снега вырвались потревоженные нами куропатки и кремовой стайкой отлетели в сторону. Заволновались собаки в извечном желании догнать, схватить дразнящую своей близостью птицу.
К вечеру доберемся еще до одного корякского стойбища, а за ним и Ятгыргин. К вилюнейцам надо попасть днем, чтобы осмотреться да и самый момент встречи обставить с некоторой театральностью, торжественностью. Чем-то надо поразить вилюнейцев, показать товары Ятгыргину не в яранге, где темно и тесно, а прямо на улице при стечении народа. Чтобы было все зрелищно, впечатляюще.
Часам к восьми вечера подъехали к корякам. Стоят всего двумя ярангами. Разбиваем палатки. Михаил Григорьевич с Шарыповым идут переписывать хозяйства. Маленькие подарки — чай, сахар, табак. Я просматриваю упаковочные листы; они составлены на каждую нарту, чтобы было известно, где что лежит.
Вернулись статистики.
— Ну как, Михаил Григорьевич? Портфельчик-то ваш пухнет?
— Все идет прекрасно. Прямо как моя нарта по промятой дороге. Переписали хозяйства. Коряки нас провожали до палаток, нарту сухих дров подвезли. Говорят: «Топите нашими, они сухие, а добытыми из-под снега растапливать долго».
— Торговать хотели, — добавил улыбаясь Шарыпов, — у них пушнина есть. Я сказал, чтобы в Ваеги приезжали, здесь распаковывать товары не будем. Все на Вилюней везем. Они ведь ко мне приезжают, только редко. В ярангах у них потемки. Освещаются жирниками. Олений жир топят. Сказал, что керосин есть в Ваегах и лампы-семилинейки. Приедут. Расспрашивают, какой товар есть. Ну, я все расписал, а про «Крепость» и толковать нечего: полно, говорю, товару, чего душа желает.
— Ну, спасибо!
— А они давно знают, что мы к ним едем. Как из «Крепости» выехали, тундровая почта незамедлительно все передала: и сколько нарт с товарами, и сколько людей. Теперь и Ятгыргин уже в курсе дела. У них все это, как по телеграфу, передается без задержки.