мородины-кислицы в ягодный сезон среди густой травы вдоль и поперек были нахожены глубокие медвежьи тропы-дороги. Они шли сюда сверху из кедрачей, и по такой звериной тропе, как по узкому коридору, можно подняться по горному лугу еще выше, к низкорослым кривым березкам и кряжистым, витым от ветра горным кедрам.
Спускаться приходилось тоже по медвежьим тропам. Иногда попадались такие, что вели с гор далеко вниз, к речкам, к ручьям. Найти именно такую тропу казалось мне большой удачей: тогда не надо продираться через кусты с полчищами клещей.
Мои первые разведки-походы были успешными: я находил много медвежьих следов, больших и поменьше, видел издали зверей и уже мог, хотя и приблизительно, составить какое-то представление об их жизни в горах…
Весной медведи обычно жили высоко вверху и кормились на горных лугах. Вниз в это время звери спускались редко. Когда поспевала красная смородина — а первые спелые ягоды появлялись внизу, около рек, — медведи чаще спускались с гор и чаще попадались на глаза людям. Потом ягода созревала и выше, в горах, и звери откочевывали туда. К осени, когда выпадал урожай на кедровые орехи, медведи собирались в кедрачах. Кедр рос высоко, почти у самых вершин, у границы снегов. С началом крепких морозов медведи не спеша начинали уходить от зимы к долинам, и где-то здесь, в предгорьях, устраивал, видимо, алтайский мишка свою берлогу. Так и жил бы этот зверь из года в год, подчиняясь только законам природы, если бы внизу, у рек, не было людей, скота и пасек…
В деревушке, где я поселился, каждый хозяин держал и крупный и мелкий рогатый скот. Причем его никто не пас, и все многочисленные овцы, телята, коровы, быки, лошади бродили по ближним и дальним пастбищам без всякого надзора. Если коровы и лошади редко забирались в горы, то овцы не упускали случая заглянуть на горные тропы и порой пропадали где-то по нескольку дней. Тут и выпадал алтайскому медведю случай поохотиться за какой-нибудь глупой овцой. Искушение было столь велико, что медведь забывал порой все и всякие «договорные» отношения с людьми.
О своих собственных овцах местные хозяева, как мне казалось, заботились не столь ревностно, как о совхозных телушках на лесных пастбищах Архангельской области знакомые мне пастухи. Если овцы не появлялись несколько дней, жители нашей деревушки отправлялись на поиски заблудшей отары. Тут-то и выяснялось, что не хватает одной или двух овец, а то и барана. Бывало и так, что пропавшая было скотина потом отыскивалась… Но, не дожидаясь конца розысков, все начинали в один голос заявлять, что овец порешил медведь и что этого разбойника надо срочно унять.
Пожалуй, предполагаемого разбойника можно было унять и без лишнего шума, но предварительный шум как условие коллективной охоты на медведя был необходим и вот почему…
Строгие охотничьи законы теперь запрещают добычу медведя в летнее время. А кому хочется прослыть браконьером, платить большой штраф да еще лишиться ружья за незаконную охоту? Еще недавно охотник, без времени и срока сваливший медведя, мог как-то оправдаться, заявив, что зверь первым напал на него. Но теперь таким сказкам верят редко и здесь, на Алтае. Как же быть? Ведь медвежье мясо вкусно, а жир целебен… Ждать осени? Тогда за ним надо лезть в горы, в кедрачи, долго стеречь. А летом просто: близко зверь ходит, в кислице пасется. А что, если обвинить его в нападении на скотину? Так и повелось: объяви всей деревней, что медведь пакостит, и колоти зверя. Такие охоты теперь иногда устраиваются, и алтайскому мишке, что мирно пасся до этого в кустах красной смородины, приходится порой рассчитываться собственной шкурой за овец, которых он и в глаза-то не видел.
Пожалуй, такие охоты и не всегда бы сходили с рук, если бы местный медведь обвинялся только в покушении на домашнюю скотину. Водился за ним и еще Один, главный грех: падок он был на мед. И не упускал он случая заглянуть на пасеку и утащить один, а то и два улья, не спрашивая, разумеется, кому этот улей принадлежит — лесхозу, совхозу или частному лицу.
Как орудует медведь на пасеке, как ворошит пчел, мне пока видеть не приходилось. А вот старик Бочкарь, что жил рядом со мной, имел случай наблюдать, как зверь снимает с улья крышку, как, поднявшись на задние лапы, ухватывает передними сам улей и несет в лес, несет осторожно, а потом забирается на гору, вытряхивает из улья рамки, пожирает не спеша мед и, то ли из озорства, то ли со злости, что лакомство кончилось, швыряет пустой улей с горы и долго смотрит на с грохотом катящуюся вниз пустую деревянную коробку.
Уж какое удовольствие доставляет это медведю, не знаю, а вот то, что старик Бочкарь, наблюдавший, как зверь ворует мед, получил за свое любопытство медвежью оплеуху, мне досконально известно. Правда, ударил Бочкаря лапой не этот зверь, а другой, но это сути дела не меняет: главное, что оба были бурыми медведями. Сразу за деревушкой, около кустов, устроил Бочкарь свою пасеку. И пасека-то всего ничего, с десяток ульев, но медведь дорогу к меду пронюхал тут же и, ухватив, как водится, улей передними лапами, утащил его в лес. Пустой улей Бочкарь подобрал, но медведю шалость не простил и, зная, что зверь, прознавший про мед, вернется сюда, натянул около пасеки проволоку и привязал конец ее к спусковому крючку ружья. Словом, устроил самострел.
Самострел — орудие запрещенное, но Бочкарь, пожелав рассчитаться со зверем, забыл о всяких запретах. Ночью самострел сработал — грохнул. Бочкарь проснулся и, с нетерпением дождавшись рассвета, прихватил ружье и пошел выяснять, что произошло на пасеке…
Убитого медведя там не оказалось. Но следы крови отыскались и привели расторопного хозяина пасеки на берег реки. Здесь Бочкарь Осмотрелся и, установив, что раненый зверь реку не переходил, собрался было двинуться вниз по реке. Но не успел он сделать и десятка шагов, как из-под колоды неожиданно поднялся медведь и Двинул Бочкаря лапой по щеке.
Со страху Бочкарь выстрелил наобум. Медведь бросился в лес, а стрелок с воплями ворвался в деревушку. Вид у него был страшный. Медведь ухватил когтем край губы и располосовал щеку до самого уха. На крик собрались люди, отправили Бочкаря в больницу, а сами, призвав под ружье всех от мала до велика, отправились в лес.
Медведя убили, мясо поделили, а шкуру, вероятно, тоже продали за приличные деньги. Бочкарю зашили щеку, и на его лице остался широкий шрам, как память о самостреле и о пасеке, от которой Бочкарь не сумел отвадить зверя…
Как отваживать медведя от меда, я расскажу чуть позже. Эта наука известна здесь всем, но вот беда — пользуются ею лишь люди постарше, поспокойнее, поумнее. А те, что помоложе и побойчее, науку стариков не чтут и вспоминают о медведе лишь тогда, когда тот успевает проложить к. пасеке не одну дорогу.
И здесь есть свои причины… Познакомился я с племянником старого Бочкаря. Как и дядя, был племянник человеком быстрым на любое запретное дело, держал ружья, собак и при таком внушительном арсенале не желал вступать с медведем ни в какие мирные переговоры. К тому же младший Бочкарь доглядывал не за собственной, а за лесхозовской пасекой в целых сто ульев, а потому считал, что два-три улья, скормленные зверю, большого убытка государству не принесут.
Самострелы младший Бочкарь не в пример дяде не уважал да и из ружья стрелял в медведя только тогда, когда тот попадался в петлю. Но зато этих самых петель было наставлено вокруг пасеки столько, что их хватило бы, пожалуй на всех алтайских медведей.
Петля тоже орудие запрещенное, варварское. Младший Бочкарь это знал и по весне, когда шла ревизия пасек высшим начальством, петли выставлять не торопился. Потом начальство уезжало, пчелы принимались за работу, и почти тут же в гости заглядывали новые «ревизоры». Сначала медведи появлялись около пасеки осторожно, опасливо и сразу к ульям подходили редко, будто вели разведку перед генеральным наступлением. Здесь бы и попугать их, предупредить. Так нет, хозяин пасеки будто ничего не замечал.
Звери, прознав, что пчелы гудят, а значит, мед уже есть, вслед за разведкой устраивали первый налет. И он заканчивался удачно.
Пасека теряла ульи, медведи нарушали пчелиные семьи, а человек по-прежнему не заявлял о себе. И тогда, окончательно осмелев, звери шли к ульям напрямую по известным уже тропам. И тут-то на пути к меду встречали медведей тайные петли. Петля душила зверя, он катался по земле, рвался, рычал, хрипел, а под конец только стонал полу задушенный. Здесь обычно и являлся хозяин пасеки и приканчивал зверя выстрелом в упор…
Не привелось мне видеть медведя, попавшегося в петлю, не слышал я, к счастью, его рева-стона. А услышал бы, так, наверное, заставил бы провинившегося человека освобождать зверя из петли.
Вот тут-то, когда все перечисленные медвежьи «тайны» стали мне известны, когда я точно знал, откуда у старика Бочкаря шрам на щеке и как «охраняет» свою пасеку младший Бочкарь, пришел ко мне пчеловод Роман, человек тихий и скромный, и попросил помочь — к нему на пасеку повадился медведь…
С Романом я познакомился чуть ли не в день приезда на Алтай. Жил Роман километрах в десяти от нашей деревушки, а здесь, неподалеку, сразу за речкой, стояла лесхозовская пасека, большая, богатая, которая и была доверена в том году Роману и его жене Катерине.
Был я на этой пасеке, слышал рассказы пчеловода о медведях. Показал мне Роман и свежие следы хозяина Алтайских гор. Это были большие, глубокие следы, уверенного в своей силе самца. Медведь уже несколько дней бродил возле пасеки и, казалось, ждал, когда пчеловод зазевается, чтобы утащить улей и всласть наесться раннелетнего меда.
Удобного случая зверю пришлось ждать недолго. Как-то пчеловод отлучился на ночь, а наутро, вернувшись на пасеку, обнаружил следы непрошеного гостя. Недалеко от избушки пчеловода один улей был перевернут, крышка улья, снятая зверем, лежала в стороне, рамки с медом вытряхнуты, и мед съеден вместе с сотами.