Уже одних этих следов было вполне достаточно, чтобы догадаться, кто хозяйничал на пасеке, но для пущей убедительности мишка оставил около самой избушки и другие следы, по которым натуралист всегда точно определит и возраст, и вес зверя, узнает, чем тот питается. А если узнать, чем питается зверь, то совсем нетрудно догадаться, где именно он бродит, разыскивая пищу…
По медвежьему помету я и установил, что кормится зверь красной смородиной. Лето стояло сухое, внизу вся ягода сгорела и попадалась только высоко в горах, у самых плешин снега. Выходило, что медведь держался в горах, собирал кислицу, а в долину к пасеке спускался как на охоту, которую долго и старательно готовил.
Помет, оставленный медведем на пасеке, не только помог установить пути-дороги зверя, но и послужил для местных шутников поводом посмеяться над Романом. Шутка за шуткой — и узнал я, что ходит за Романом слава, которую не дай бог заслужить пчеловоду…
Четыре года назад принял он пасеку, но не эту, а другую. И тут же повадился к нему медведь. Зверь ходил четыре года подряд и разгромил почти все ульи. Когда медведь-грабитель стал хозяйничать на пасеке, будто у себя дома, подстеречь зверя брались разные приезжие охотники. Но мишка, поднаторевший в разбое и хорошо узнавший людей, надувал всех стрелков.
Ждали зверя тихо, не курили, не шевелились, но он угадывал всякий раз, что его ждут, и терпеливо дожидался неподалеку, когда охотники, отчаявшись, уйдут с пасеки. Словом, эта долгая и упорная война между медведем и людьми окончилась в пользу зверя. Людям пришлось сдаться и увезти подальше оставшиеся ульи. А Роману пришлось не сладко.
Скормить пасеку медведю — позор для пчеловода. И вдвойне позорно, когда зверь хозяином бродит около избушки да еще оставляет у самого крыльца «визитную карточку». Видимо опасаясь нового позорища, и пришел ко мне Роман, как только медведь разгромил улей на новой пасеке.
Пчеловод рассказал о случившемся утром, и я пообещал, что наведаюсь к нему. Вечером, прихватив ружье, десяток патронов шестнадцатого калибра с пулями, охотничий нож и собаку лайку, отправился я на пасеку.
Пошел не по дороге, а по тропе вдоль удивительно чистой и холодной даже в самые жаркие времена речки Чернушки. Выйдя из поселка, спустил с поводка собаку и слушал по дороге голос горной реки.
Не сразу привык я к тому, что здесь, на Алтае, возле быстрых и шумных речек никакие лесные шорохи и другие звуки разобрать не удается: мешает говорливый поток. И только в стороне от реки лес настораживается, стихает, и слышишь его уже отчетливо, как архангельскую тайгу.
Перебрели мы с собакой речку, напились воды. Собака искупалась, я умылся, и, довольные, тихие, собранные перед встречей с медведем, поднялись на пасеку. Встретил Романа — и не узнал я своего знакомого. На нем лица не было.
— Что случилось, Роман?
Вместо ответа протянул мне пчеловод белый халат, сетку от пчел и повел в конец пасеки. Здесь, метрах в двадцати пяти от избушки, напротив окна, увидел я три разгромленных улья. Как и всегда при нашествии медведей, крышки были сняты и валялись в стороне. Рамки с медом вытряхнуты на траву, мед съеден вместе с сотами, рамки поломаны, а трава вокруг вся смята: видимо, пчелы донимали зверей, кусали, и мишки катались по земле, давя надоедливых насекомых.
К разгромленным ульям из кустов тянулись по густой траве три недавно протоптанные большими животными дорожки. Трава была сухой, земля в лесу тоже, и отыскать отпечатки медвежьих лап не удалось.
Сколько же было здесь зверей? Какого они возраста? Был ли среди них тот медведь, который первым нагрянул на пасеку и разорил улей?.. По ширине тропок-дорожек, по кучам помета, которые звери оставили у разбитых ульев, я предположил, что разбойников на этот раз двое или трое. Скорее всего, приходила медведица-мать с двумя годовалыми медвежатами.
Медведица наведалась днем, как раз в то время, когда Роман был у меня. Но ведь тогда здесь оставалась его жена Катерина… Почему же она-то не видела и даже не слышала медведей, которые орудовали почти напротив окна?
Может быть, Катерина и слышала, как приходили медведи, но побоялась прогнать зверей? А может, прилегла и уснула? Да и не в этом дело, не это удивительно. Удивительно другое: как это медведи не побоялись явиться за медом днем, когда на пасеке находился человек?
Собаки на пасеке не было, не было и колотушки-грохота, каким обычно пчеловоды отпугивают зверей. И стало мне ясно, что и на эту пасеку Роман успел уже допустить медведей, не отвадил их, не отпугнул, не сделал заявки на свое хозяйство — словом, разбой произошел по вине человека.
Пасеки на Алтае обычно стоят в стороне от поселков, в горах, и, когда медведь особенно не допекает пчеловода, тот отправляется ночевать домой.
Эту первую ночь на пасеке мне хотелось побыть одному. Роман, как мне показалось, с радостью принял мое предложение, запряг лошадь и попрощался, пообещав утром пораньше приехать. Я спустил собаку с поводка, уселся на крыльцо и стал ждать вечера.
Собака немного побегала по кустам, скоро вернулась и улеглась рядом, чутко насторожив уши. Приближался вечер, стихал лес, улетели от избушки дрозды, скрылись за кустами сороки, угомонились пчелы, и в наступившей вечерней тишине пришел ко мне голос речки Чернушки, сначала далекий, а потом все ближе и ближе…
Наверное, сейчас по этой речке спускается с гор медведь, успевший познать, что громить ульи не так-то уж и страшно. Наверное, идет сюда зверь-грабитель, которому по законам людей полагается воздать должное за грабежи. Совсем скоро он появится здесь, сначала обойдёт пасеку, принюхается, проверит, есть ли кто, а потом тихо и осторожно выйдет из кустов, направится к ульям, сядет около одного, захватит передними лапами крышку домика, снимет ее осторожно или со злостью отшвырнет в сторону, потом перевернет улей, вытряхнет рамки и, чавкая, порыкивая на пчел, примется за соты. Займется делом, увлечется, забудет об опасности, и тут ты, охотник, заслышав зверя, должен высмотреть его, поднять ружье, выделить и спустить курок…
Всего двадцать метров до цели. И если ты не трус, если не думаешь опасливо: «Попадешь или не попадешь?.. А может, только ранишь — и зверь кинется на тебя…» — то участь медведя предрешена. Хлестко щелкает выстрел, сорок граммов свинца ударят зверя в бок, ближе к плечу, зверь рыкнет, коротко рванется в твою сторону и, если пуля пришлась точно, свалится на траву рядом с ульем и в последних судорогах будет грести под себя огромными лапами землю. Потом смолкнет, распустит прижатые перед смертью уши, и услышишь ты последний хрип, дошедший откуда-то изнутри туши. И тогда к зверю, ставшему уже добычей, можешь подойти, потрогать его обмякшие лапы, тяжело приподнять большую голову, которая совсем недавно держала в памяти все лесные тропы, все ягодники и все-все то, что помогало этому крупному зверю удачливо жить рядом с людьми.
Я знаю, как снять с медведя шкуру, как разделать мясо, чтобы не испортить его по летнему жаркому времени. Знаю, как собрать целебный медвежий жир. Да и жир-то этот был бы мне кстати сейчас, когда после многих лесных дорог стал побаливать желудок. И медвежья желчь пошла бы на пользу — это тоже целебное Снадобье. Все я знал, но сейчас на пасеке ждал хозяина алтайской тайги, хитрого, дошлого мишку, совсем по-другому.
Я не мог вынести этому зверю смертный приговор только за то, что узнал он дорогу на пасеку к Роману. Я не винил медведя. Да и разве можно винить ту же собаку, которую никогда ничему не учили, которой не объяснили, что можно, а чего нельзя? Но собака сплоховала: проголодавшись и не дождавшись от хозяина пищи, стащила со стола кусок хлеба. Таких собак почему-то принято бить чуть ли не смертным боем. Видя иной раз, как бьет хозяин своего Тузика или Шарика за кусок хлеба, хочу я взять точно такую же палку и отходить ею не собаку, а хозяина.
Так уж нужно вести себя человеку, живущему рядом с животными: не бей лишний раз, а учи, показывай, заставляй если и не уважать себя, то хотя бы побаиваться. И здесь, на Алтае, знают, как учить, как отваживать от пчел медведей…
Еще по весне, когда они первый раз появляются около пасек, пчеловод разводит в воде дымный черный порох, мочит в такой пороховой каше кусочки материи и кладет их на крайние ульи. Наткнется зверь на такое едко пахнущее предупреждение и обойдет пасеку стороной. Правда, такой опыт со временем может забыться — сунется медведь к пчелам еще раз, но тут предупредит пчеловода собака. Выйдет он на лай своего пса, выстрелит вверх раз-другой, поколотит стальным тяжелым болтом по старому чугунному котлу — и снова медведь, поняв предупреждение, уберется подобру-поздорову.
Бывает и так: устраивает пчеловод вокруг пасеки самые разные грохоты и колотушки, подвешивает на проволоке банки с камнями, обрезки труб, мастерит гремящие устройства по ручью, что бежит мимо пасеюи с гор, — здесь уж вода за тебя поработает. Придешь на такую пасеку — нет никого, а вокруг что-то все время постукивает, поскрипывает.
Говорят, побаивается медведь таких колотушек и грохотов. До того как пойти вечером к Роману, разговорился я с пожилой женщиной, что прежде работала на пасеке, которую принял Роман. И поведала она, как две женщины, она и ее сестра, оберегали пасеку, как выкладывали тряпочки с порохом, как попугивали медведя колотушками. И за все время не сунулся к ним ни один медведь. Закончила пожилая женщина так:
— А теперь что — медведя избаловали. Теперь только стрелять его.
Хоть и уважал я эту старательную и смелую женщину, но согласиться с ней не смог. Правда, и планов своих не открыл. Были у меня другие думы. Вспоминал я свои встречи с медведями в Архангельских и Вологодских лесах, в Карелии, и верилось мне, что и алтайский мишка «поймет» меня, что удастся его урезонить, «уговорить», отвадить от пасеки.