— И я хочу на теплое море!
Святослав рассмеялся. Ему вторил воевода Свенельд, упершись ладонями в бока и раскачиваясь от смеха своим грузным телом. Смущенный Алк покраснел, опустил глаза.
— Как ты, княже, прикажешь…
— А что, может, и прикажу, — неожиданно серьезно сказал Святослав и, повернувшись к Свенельду, добавил — Слышь, воевода, о чем отрок мечтает? Повыше у него мечта, чем у иных седобородых мужей. Они думают, что сверну я шею хазарскому царю и обратно в леса упячусь. Таких и ты знаешь, воевода?!
— Как не знать! А имена им… — И воевода Свенельд замолчал, оглянувшись на Алка.
Отрок поспешно отступил. Он понял, что между князем и старым воеводой начинается тайный разговор, который не должен слышать никто, даже гридни-телохранители.
В последнее время таких тайных разговоров было много. Войско готовилось к походу на Хазарию.
Из Киева и Новгорода по весенней большой воде княжеские люди пригнали на Оку множество ладей. Нашлось в них место и для вятичей, которые влились в славянское воинство.
Союзники-печенеги пригоняли с Дикого Поля тысячные табуны неутомимых степных жеребцов. В конные дружины Святослав звал всех, кто умел держаться в седле, невзирая на род и достаток. До позднего вечера на берегах Оки, на просторных пойменных лугах слышались топот копыт, конское ржание, звон оружия, повелительные выкрики десятников и сотников — новые дружинники обучались ратному делу.
Крепкие заставы перекрыли дороги и тропы, чтобы на Волгу, в хазарские владения, не мог проскользнуть ни конный, ни пеший. Не к чему знать хазарам о готовности войска! Когда придет время, Святослав сам объявит о походе. А пока пусть нежатся хазарские правители в холе и богатстве, пусть пересчитывают мзду, взятую с торговых караванов. Как весенний гром, грянет на них Святослав!..
На исходе мая, в канун змеиных свадеб, наступил долгожданный день. Князь Святослав напутствовал гонца, который отправлялся к хазарскому царю:
— Лишних слов перед хазарами не рассыпай. За многими словами — малая сила, а за немногими — сила великая. Сильный шепотом скажет, а все слышат. А крика слабого только заяц пугается, да и то потому лишь, что от роду пуганый. Всего три слова передашь царю: «Иду на вас!» Сказав сие, молчи. Смертью грозить будут, тоже молчи. Помни: в молчании твоем — сила…
— Исполню, как велишь, княже! — поклонился гонец.
Алк, стоявший с копьем в руке позади княжеского кресла, смотрел на гонца с почтительным удивлением. На верную смерть отправлялся гонец, рубаху уже перепоясал черным похоронным поясом, а лицом светел, неколебим. Меча у гонца не было, только короткий нож за черный пояс заткнут — самого себя до сердца достать, если придет крайний случай. Немыслимого мужества и жертвенности человек! По гонцу хазары о всех русских будут судить, прикидывать, какие у князя Святослава воины. Не на посольский разговор отправился гонец, а скорее на смертный поединок. Доблесть хазарам показать, чтобы уязвить их дух до боя…
Гонец двинулся к выходу, тяжело ступая сапогами по еловым доскам пола. За ним потянулись из избы воеводы и бояре-советчики. Возле княжеского кресла остались одни гридни.
Гридни-телохранители всегда при князе, ни на минуту его не оставляют. Князь Игорь Старый обычай этот завел, и Святослав посчитал полезным сохранить его. Понадобятся зачем-либо гридни — вот они, рядом, а если не надобны, будто и нет их, столь молчаливы и ненавязчивы. Как копья, прислоненные до поры к стене…
— Эй, отрок! — неожиданно обратился Святослав к Алку. — Замечал я, что ты смышленый, угадливый. Смекни, зачем я царя о походе упреждаю?
— Не ведаю, княже… — помедлив, прошептал Алк.
Поступок князя был ему непонятен. Всем ведь известна воинская мудрость: нападай внезапно, не давай врагу изготовиться к войне, тогда твой верх… А князь Святослав сам известил хазарского царя: «Иду на вас!» Должен быть в этом какой-то смысл, князь ничего зря не делает… Но какой именно?..
— То-то, что не ведаешь! — улыбнулся Святослав. — Многие тоже в недоумении. А ведь как просто догадаться! Сам подумай: намного ли опередит гонец идущее следом войско? Самое большее на неделю, полторы. Сумеет ли царь за это время новых воинов собрать и обучить? Думаю, не сумеет. Что есть под рукой, то и выведет на сечу, не более того. А трепет в душе у него от нашей дерзости будет великий. Решит царь, что мы уверены в победе, если сами о походе предупреждаем! Того мне и нужно…
Алк с восхищеньем слушал князя, а тот, расхаживая по избе, продолжал рассуждать:
— И о том я подумал, чтобы разгромить хазарское войско сразу. Всех воинов царя, которые способны держать оружие, одним ударом сразить. А что получится, если царь не успеет всех собрать? Разбредутся опоздавшие воины по степи, разыскивай их потом в Диком Поле! Так-то вот, отрок!
Прозрачным майским утром к городской стене Итиля подъехали всадники. Час был ранний, городские стражники дремали за крепко запертыми воротами.
Коротко и требовательно прокричала труба. Всадники забарабанили в ворота древками копий. Сонный стражник выглянул в бойницу и кубарем скатился вниз. Промедление было опасно: перед воротами ждал сам Иосиф, царь Хазарии и многих других земель[8].
Медленно, со скрипом распахнулись городские ворота. Стражники склонили копья, приветствуя царя. В почтительно прикрытых глазах стражников — любопытство, тревога. Неожиданное возвращение царя было непонятным и пугающим. Лишь дела чрезвычайной важности могли оторвать Иосифа от милых его сердцу весенних степей. Но что это за дела, можно было только гадать. Кто из смертных осмелится расспрашивать гром, почему тот гремит, или молнию, почему она огненной стрелой проносится по небу?..
На улицах Итиля почти не было людей. Только святые старцы, для которых прожитые десятилетия сократили время сна до короткого забытья, брели к мечетям на утреннюю молитву, да ночные сторожа торчали на перекрестках, опираясь на древки копий. Но старцы отрешены от людских забот и не любопытны, а сторожа молчаливы, и в городе мало кто узнал о возвращении царя.
Царь Иосиф равнодушно скользил взглядом по жилищам ремесленников из войлока и дерева, похожим на юрты, по купеческим глинобитным домам, спрятавшимся за глиняными же оградами, по приземистым, с плоскими кровлями караван-сараям. Все постройки были присыпаны желтоватой пылью, казались унылыми и безликими.
Иосиф представил на мгновение зеленую праздничность весенней степи, прохладные струи Маныча, синие дымки костров между юртами и тяжело вздохнул.
Дела, дела…
Улица спустилась к протоке Волги, которая делила город на две части — Итиль и Хазар. Посередине протоки, на песчаном острове, высился кирпичный дворец Кагана, окруженный малыми дворцами, садами и виноградниками. Это был город в городе, недоступный для простых людей. Каган, царь и некоторые высшие сановники Хазарии даже религией отличались от большинства населения страны — кочевников-скотоводов: они исповедовали иудаизм. С городской улицей дворец соединялся наплавным мостом, возле которого всегда стояли наемники-арсии.
Царь спешился, бросил поводья подбежавшему арсию и пошел по скрипучим, зыбко вздрагивающим доскам. Внизу катилась желтоватая, будто тоже припорошенная пылью, волжская вода.
Мост упирался дальним концом в площадь, выложенную известняковыми плитами, а за площадью стоял дворец Кагана. Он поражал своими размерами. Выше дворца были только минареты некоторых мечетей, но минареты торчали, как древки копий, а дворец загораживал полнеба. Все, что окружало дворец, казалось ничтожно малым. Жилище, достойное равного богам…
Иосиф медленно пересекал площадь, испытывая непонятную робость. Для него не было тайн во дворце, да и сам Каган выбран по его воле из числа безликих и безвольных родичей прошлого владыки, но перед дворцом Иосиф почувствовал себя слабым и униженным и ступал по белым плитам осторожно, будто опасаясь нарушить звуком шагов величавый покой.
У высоких резных дверей, украшенных золотыми и серебряными бляхами, Иосиф положил на землю меч, железный шлем, стянул сапоги из мягкой синей кожи и выпрямился, босой и смиренный.
Сбоку приоткрылось оконце. Донесся ровный бесстрастный голос:
— Кто нарушил покой равного богам?
— Иосиф, слуга богов!
— Что ищет слуга богов у равного богам?
— Совета и покровительства!
— Пусть ищущий войдет…
Двери бесшумно распахнулись, и царь Иосиф шагнул через порог в загадочный полумрак дворцового коридора. Его сопровождали молчаливые арсии в золоченых кольчугах, с маленькими топориками в руках. Влажные плиты пола неприятно холодили босые подошвы. Струйки дыма от горящих факелов, как змеи, ползли к сводчатому потолку.
У тронного зала Иосифа остановил привратник-чаушиар. Он коротко поклонился царю, поднес к стоявшей рядом жаровне обрубок пропитанного благовонными смолами дерева, и дерево загорелось ровным, почти бездымным пламенем.
Царь благоговейно взял горящее дерево, подержал в руках и вернул чаушиару. Таков обычай: хазары верят, что огонь очищает и освобождает от дурных мыслей, а перед лицом Кагана совесть человека должна быть прозрачной, как горный хрусталь…
— Войди и припади к источнику мудрости! — сказал наконец чаушиар.
Золотой трон Кагана стоял посередине большого круглого зала. Над троном висел балдахин из алого индийского шелка, с золотыми кистями. Лучи солнца, пробивавшиеся сквозь узкие окна, яркими пятнами расцветили ковер на полу.
Торжественная тишина, не нарушаемая присутствием людей, царила в тронном зале. Иосиф трижды поклонился пустому трону, упал ниц на ковер и не поднимал головы, пока не услышал негромкий певучий звон. Управитель дворца кендер-каган ударил колотушкой по серебряному диску, висевшему рядом с троном.
— Жаждущий совета может приблизиться!
Иосиф на коленях пополз к трону. Когда до его подножия осталось пять шагов, снова раздался серебряный звон, и царь приподнял голову. Каган сидел на троне неподвижно, как каменное изваяние. Высокая шапка Кагана, сплошь покрытая золотым шитьем, поблескивала множеством драгоценных камней. Рукава белого одеяния спускались почти до полу.