— Хорош посул — слова нет. Да ведь не зря сказано: Сулиха-Маниха Недахе сестра. Друг! Не сули! Продай этих самых, а не предбудущих. Что уродится? Может, тоже Недахины дети?
Начальник экспедиции подседлал свою Метель, перебрался бродом на левый берег и поехал вдоль Шаренги вверх к инженеру-сплавщику Ивану Ивановичу Ригардту. Проезжая мимо Кужмы, Нилов поздоровался через речку с дедом Тихменевым. Тот смолил лодку на отмели.
— Здравствуй, Василь Павлыч, — отвечал дед. — На верх правишься?
— Да. У Ивана Ивановича давно не был…
— Небось, ночуешь? Дак я там сена стожок поставил. На ночь возьми лошадке сенца, а то из-под ноги ей взять нечего — пожня гола, иссохла.
— Спасибо, Лаврентьевич! Возьму охапочку.
…Побыл Нилов у Ригардта. Осмотрели площадки под склады на пожнях. Две Нилов одобрил — на возвышениях, с легким наклоном к реке. Третью забраковал. Походили еще, нашли место получше. Но глазомер хорошо, а нивелиром Ригардту проверить еще придется. А на стане рабочие — реечники и мерщики — уже сварили кулеш и чай вскипятили на костре… Пока ужинали, чаевничали, поднялась полная, луна. По такой светлой ночи Нилов решил ехать домой, не ночуя. Расстояние-то пустое — пятнадцать километров. Ригардт уговаривал ночевать, но Нилова не собьешь! А ночь есть ночь, лунный свет обманчив. Торопить коня всаднику нельзя. На Кобылий приехал в полночь. Расседлал Метель, пустил в загон. Зашел в избу, лег на раскладушку и сразу заснул… И вдруг толчки в плечо, шепот:
— Василий Павлович, Василий Павлович! — Это будила хозяйка. — Неладно дело! Лютня чего-то скулит, а кто-то ее вроде уговаривает…
Нилов вскочил, схватил карманный фонарик, ружье и в одном белье побежал с крыльца. За ним проснувшийся Веня. Бросились к сараю. А позади строения скрип, шорох, приглушенный голос… Кто-то затопал, побежал… В задней стене оказался пропил.
— Это кужминские, — решил Веня, — некому больше! Я им объяснял, что у вас собак брать нельзя, потому вы охотник особый. А они самолюбы, жады! Глядите, кисет Тихменев потерял!
Нилов тоже узнал кисет, вышитый красными петухами. «Дмитриев! Вот чертов хитрец! — подумал он про быстроглазого деда. — Видел, как я поехал, считал, что меня дома нет».
Пролом заделали. Решили — на ночь собак в сени.
Стояла жестокая жара, безнадежная засуха. Спасая огород, Ксения Вениаминовна и ее дети без конца таскали воду с реки, поливали. Овес на приусадебной полоске созрел безо времени, но какой!
— Зерно чуть больше макового! — горевала хозяйка.
В газетах печатались материалы о борьбе с лесными пожарами. А воздух день ото дня синел все гуще, сильнее пахло гарью. Слезились глаза, становилось тяжело дышать. Где-то близко ярился огонь в лесу, где-то совсем близко… А разве не мог на Шаренге вспыхнуть? Нилов по должности проводил беседы с работниками экспедиции. Некоторые считали опасным только верховой пожар, а низовой, мол, ерунда, людям бояться нечего: сломил ольшинку или березку и захлестал — вот и все. А когда верховой, охватив деревья от корней до макушек, мчится по ветру, не убежать от него ни человеку, ни зверю!
Вот и втолковывал Нилов, как страшен низовой пожар, если захватил большую площадь, особенно в местах малонаселенных.
Говорил и о том, как легко возникает низовой пожар от костра, затушенного не до конца, от папиросы, спички. Еще толковал, как просто попасть в огненное окружение, как пожар душит дымом, дурманит угаром. Наконец, рассказывал о значении минерализованной полосы, на которой снято все вплоть до отбрасывания даже перегнойного слоя… Сколько раз об этом твердят, но как легко все забывается.
Двадцатого августа Нилов вернулся из поездки к таксаторам Землянкину и Воробьеву, работавшим в кварталах правобережья. Работа шла хорошо, но в воздухе синь стояла туманом, тяжко пахло гарью. Тревожно было!
На Кобыльем увидел таксатора Донцова, сидевшего на ступеньках крыльца с трубкой в зубах. Лицо этого седого человека казалось черным от загара. Сердце у Нилова екнуло, когда он увидел привязанного к березе коня под седлом: рабочий участок Донцова был в двадцати — тридцати километрах на восток, а дорог туда не было никаких. Приехал Донцов на лошади, значит, ушел из леса, значит, беда.
— Неужели пожар, Алексей Мартынович? — спросил Нилов, слезая с лошади. Донцов кивнул.
— Нас сперва гарью стало душить, ветер нагонял с запада, а потом и огонь пожаловал. Я думал на Шаренгу пробиться, вдоль фронта противника пометался, а он широко забрал да еще флангами поймать в окружение норовит. Я скорей к рабочим, собрал манатки в мешки да на восток. На Лупью крюку дали, зато ушли. К вечеру вышли на реку, брод разыскали — по пояс… Пока перебредали, гляжу, Троицкий с рабочими выкатился. Я им махнул, так они тем же бродом. Вместе на Лупье ночевали. Троицкий рассказал, что там, на севере, огонь пришел с запада, от реки Кужмы. Они бросились на юг, а и по Восье тоже огонь. Нашли местечко узкое, захлестали огонь, проскочили через речку, можно считать вроде фокуса. В Ильинское пришагали мы все на другое утро. А там дорожники — и Лунев, и оба Ковальчука.
— А Фокин, не слышали, вышел? — тревожно спросил Нилов.
— О нем-то главный разговор. Коли не пробрался вдоль Кужмы, значит, должен был через кварталы Троицкого — на юг да через Восью. Выходит, опоздал, не смог проскочить, как Троицкий.
— Ох, до чего плохо! — Нилову страшно стало за Фокина и его людей.
— Надо бы хуже, да некуда, — подтвердил Донцов. — Скверно, что у него ни одного старика нет, все молодые, леса ни черта не знают.
Вот она беда! Фокин и пятеро рабочих где-то по ту сторону пожара!
Взяли Нилов и Донцов план лесонасаждений, стали гадать. На Кужме горит, через Восью перебраться Фокин не успел, а Восья берется из огромного болота, тянущегося полосой с севера на юг. Болото непроходимое, оно запирает Фокину путь на восток. И название-то у него страшное — Упокой господи, или просто Упокой. На нем и топи, и открытые окнища. Шаренгские охотники говорят, что раньше через Упокой была тропа, да теперь ее никто не знает… Открыт путь фокинцам на север, но там на многие десятки километров ни одного селения. И кто знает, может, и там горит? Нужно начальнику экспедиции срочно ехать в район, потребовать розыска Фокина авиацией.
Часов в пять утра Нилова разбудил Веня:
— Василий Павлович! Самолет парашютных скинул на кужминское поле!
Нилов вскочил, оделся и поскакал туда на Метели…
Начальник десанта Саша Якименко сообщил: по реке Кужме лес горит, пожар обширный и движется на хутора. Якименко думал взять народ из низовых деревень, а там всех уже мобилизовали в Шошемский леспромхоз: там тоже горит. У пожарных десантников главная надежда оставалась на взрывчатку, да кужминцы должны помочь.
Якименко передал своему начальству по рации, чтобы срочно был начат авиарозыск шестерых людей, оставшихся за пожаром. Добавил: летчик должен взять с собой таксатора.
Часа через два прилетел вертолет и сел на лужайке возле Кобыльего. Втроем — Нилов, Донцов и летчик Чирков — снова засели за планы и карты, рассмотрели места, где мог быть Фокин. Разработали и маршруты поиска. Потом пообедали, и Чирков с Донцовым улетели, чтобы на лупьинских пожнях устроить свою базу, поставить палатку возле старой промысловой избушки, а в ней хранить от зверья хлеб, крупу, консервы и прочие припасы.
Жизнь на Кужме стала тревожной да еще непомерно тяжелой из-за дыма, просто дышать нечем. Не только все кужминцы, способные работать на пожаре, но и все инженеры и рабочие ушли в лес под начало Якименко, который в свои двадцать пять лет был удивительно распорядительным и отважным.
Следующий день был неудачным. Сильный западный ветер нес дым как раз в те кварталы, где могли быть фокинцы; где уж тут заметить их дымовой сигнал! Чирков и Донцов считали, что огонь распространяется в северо-восточном направлении, закрывая фокинцам ход на север.
Десантники, работавшие теперь южнее Восьи, сообщили Нилову, что от сильного ветра стали падать ели с сильно обожженными корнями; кое-где из упавших друг на друга деревьев нагромоздились непролазные завалы. Радиограмму об этом доставил на Кужму Веня, ставший у Якименко связным. А пунктом связи стал дом Ивана Ястребкова. Дед лежал в постели, жалуясь на «боль в грудях».
Дед Тихменев с другими кужминцами дежурил на минерализованной полосе, наскоро устроенной десантниками. Она остановила бег огня, но не гарантировала безопасности: много пней и крупного валежа тлело по гари. А если фокинцы окажутся среди завалов, им не выйти и не найти их даже с вертолета. Второй день вертолетного поиска — 23 августа — был счастливее.
В шесть утра Нилов пошел умыться на реку. Его встретила повеселевшая Ксения Вениаминовна:
— Василий Павлович, радуйтесь! Ветер с того берега, с восхода!
«Дым от Фокина, пожалуй, унесет. Неплохо!», — подумал Нилов. И радость была не напрасной. В середине дня примчался на Кобылий Веня с радиограммой, полученной десантниками от Чиркова: «Замечен сигнальный костер на мысу в болоте Упокой — квартал 146, сто метров от массива суши. Пожар местами достиг болота». А вскоре прилетели на Кобылий Чирков и Донцов. Летчик стал докладывать Нилову:
— Положение сложное. Квартал 146 рассечен болотом Упокой, полосой километра полтора в ширину…
Нилов перебил:
— Это все известно по плану. Почему людей не привезли?
— Никак не могли! Наш МИ-1 поднимает лишь троих, надо бы вызвать МИ-4, но обстановка не позволяет… — И он стал объяснять, что такое турбулентность…
Таксатор Ваня Фокин только второй год работал в лесу, в экспедициях. У него, конечно, было отчество, но такого по-детски веселого, такого румяного никому не приходило в голову называть Иваном Андреевичем. Он был рослым, сильным и к двадцати четырем годам успел отпустить хорошую бороду, скорее рыжеватую, чем русую. В остальном он был как все: глаза серые, нос немного толстоватый. Рабочие любили Ваню за доброту, простоту, за беззаботную улыбку. В экспедиции он работал севернее всех. Все было ладно… А когда Фокин взялся за семидесятые кварталы, ветер стал нанос