— Один и не гадаю, — сказал старик. — А кто согласится в товарищи? Из хуторских нету никого, кроме Ястребкова. — Дед плюнул — Болящий!
И вдруг тихо, прерывающимся голосом заговорил Веня:
— Дед Дмитрий, возьми меня с собой…
— Спасибо, Венюшка. Да ты не выдюжишь. Молоденек! Надо мужика!
— Дед! Мы на пожаре вместе были. Ты видел, отстану ли в работе?
— А и правда. Удал! — Старик с изумлением глядел на парнишку. — Да сила не твоя тут надобна.
Смолк, задумался, а потом сказал, махнув рукой:
— Идем Веня. Малый ты ловкий. А в прорву авось не ввалимся. Сбирайся!
— Я матери скажу: опять на полосу требуют, а то не пустит. Слез не уймешь. А жердье и для меня готовь, дедушка.
— А лапти у тебя есть? — спросил дед. — В сапогах на болоте худо.
— Лапти и онучи, Венюшка, дам, — обещала Домна, выйдя из-за перегородки.
Когда-то много лет назад жило среди великих лесов великое озеро, глубокое, чистое и доброе. Вскармливало оно десятки выводков утиных, гусиных, лебединых. Спокойно отражало в тихую погоду прибрежные могучие двухсотлетние ельники, какие стоят и теперь. Гляделись они в зеркало воды… Под голубым небом и озеро голубело в безветрие, а поднимется ветер, становилось густо-синим, с белыми барашками… В ненастье под низкими, серыми тучами серело и само озеро… Отчего оно стало зарастать? Может, оттого, что по его берегам падало много мертвых деревьев, и они, сгнивая и все плотнее прилегая к земле, копили дождевые воды в этих нагромождениях? На мокрой земле селился мох-сфагнум, за ним на мокрое, гнилое садились другие растения — тростники, осоки… Все это тоже умирало, гнило, и к мокрому берегу прицеплялись трилистник, длинные, ветвистые плетни сабельника, а в воде со дна росли кувшинки, гречишник и другие растения. Все это отмирало, ложилось на дно. Нарастал слой ила, множилось его население; оно выдвигалось все вперед, в озеро, захватывая новые полосы дна и водной поверхности. Утолщался слой ила, утолщались «сплавины» на поверхности воды, образуя ложную сушу. На сплавинах, на этом сплетении живых и мертвых растений, селился мох-сфагнум, уплотняя их и делая еще толще. Зарастание озера шло неровно: кое-где по сплавине мог пройти человек, и она лишь колыхалась под ним, в других местах ступи на нее — и она разойдется, пропустит его в воду, обнимая, обволакивая насмерть. Вырастали на сплавинах тростник и осока, появлялись кустики ивы…
Пройдет время, и мох завладеет всей бывшей поверхностью озера, задушит водяные растения, заполнит торфом, собственным перегноем пространство между илом и сплавинами. Станут жить на нем багульник, подбел, болотный вереск. И без страха пойдут люди по обширным мхам за славной ягодой — клюквой…
Будет так когда-то. Но пока здесь страшное, непроходимое болото.
Ранним утром из древнего, рослого ельника вышли на восточный берег болота старый охотник и годный ему во внуки подросток. Остановились на бугре. Ух, какой ветер налетел на них! Шли лесом. Ели гудели, качались, а понизу ветер путников не доставал. От пожней на реке Лупье, где остался вертолет, прошли они семь километров «духом», как сказал дед Тихменев. Сели на бугре, положив на землю мешки и ружье старика. И видна стала немалая часть болота.
Вон под бугром кое-где у берега тростник, зеленеют полосы и куртинки трилистника, темнеют местами плети сабельника с многими листьями. А вон и подушки сфагнума. Дальше сплавины на вид ровнее и щетинятся кое-где тростником. А вон поблескивает на солнце открытая вода — окнище… Над всем болотом висит дымовая завеса, и, чем дальше, тем она плотнее, не понять, какие там сплавины, не отличишь мшарину от окнища. Дым, дым!..
Разглядывал Дмитрий Лаврентьевич болото, лишь головой качал: лет двадцать прошло с того раза, как они с Иваном Ястребком ходили через Упокой. Тогда кладки-брусья мало где были затянуты мхом. А теперь не видать их, а они ведь рядом!..
Напекла Домна Исаевна пирогов-подорожников с капустой. Вот с ними путники и напились чаю.
— Ну, Веньямин, пойдем. Который утопнет, другой попу панихиду закажет. Да ведь тебя небось в школе неверию учили? Может, и правильно… Слушай, как идти. Смотри мой след. Попадай ногой туда же. На жердье опирайся вкось, не ставь прямо, а пуще всего не налегай на опору. А увязишь жердь, тихо вытяни, а то бросай: до крепкого дна все равно не достанешь.
Дед зарядил ружье, выстрелил с выдержкой из обоих стволов. Это сигнал Фокину. Ружье поставил под густую ель: в болоте оно ни к чему. И пошли старик и паренек, взяв в каждую руку по жерди и привязав сзади к поясу еще по паре.
Дед щупал жердью сквозь мох, сквозь сплавину, осторожно перебирался с кладки на кладку, не видя их под наросшим мхом. Прошли метров четыреста, а дальше кладок не было. Сплавины и мох в этом участке кое-где наросли так плотно, что хорошо держали. Но прямо тут не пройдешь, надо было шагать, строго выбирая каждый клок мха или сплавины. Старый охотник шел, вглядываясь в каждую кочку, в каждую куртинку тростника и часто поворачивая то влево, то вправо, чтобы не попасть на слабое место или в окнище. Вспоминал повороты, щупал болото жердью и делал осторожный шаг. Шел, как когда-то двадцать лет назад.
— Дед! Дед!..
Старик быстро оглянулся: мальчик как-то странно полулежал, упираясь во что-то руками. Дмитрий понял: Веня оступился, прорвался, но успел положить жерди, упал на них. Старик осторожно повернулся, подошел, положил свои жерди через тропу.
— Ложись грудью на мои. Подтяни свои. Тяни ногу, только не дергай!
Веня подтянул за веревку жерди, прополз по ним, медленно встал…
Где на ногах, где ползком дотянули до западного берега болота. Тихмень раз прорвался обеими ногами, успел лечь грудью на ручные жерди, подтянул задние, пытался выползти на них, но не удавалось: жерди уходили в мох… Веня подал свои ручные. Мост у старика стал плотнее, и он осторожно, тихо вытянул одну ногу… другую… медленно встал… Потом еще раз провалился и Веня. Лег на живот, подтянул задние жерди — по четырем выполз, встал.
— Эй, парень! С моего следа сошел! Гляди строже! — Дед сердился.
Кончилась бескладочная часть пути, пошли под мхом кладки — стало полегче ступать. Но близ берега дым был густ и едок, а по берегу хозяйничал огонь. Тут их заметили фокинцы, подняли крик:
— Ура! Ура! Давай сюда, давай сюда!
А спасители задыхались от дыма. Остановились, обмотали лица мокрыми полотенцами… Добрели! Пробрались краем топи, стаскивая с берега под ноги еще не загоревшийся валежник.
Ну и обнимали же их шестеро! Ну и расспрашивали же!
— Что так долго? Много, ли проваливались? Можно ль еще раз пройти?
Путники скинули мокрую одежду, надели сухое из мешков, развесили мокрое сушиться. Костя Житнев, главный на Фокином Носу, приказал:
— Люди пришли! Накормить! Ребята, скорей пшено варить! Эх, жаль консервы вышли!
— Пошто пустоварку заводить? — возразил Тихменев. — Мы с собой на случай захватили вяленого мясца.
После обеда мешкать не стали: надо к ночи на Лупью успеть! Ваня Фокин настроился радужно: ноги-то у него зажили.
— Давай, давай, ребята, укладывайтесь живей! Пришли к нам люди, ну и мы пройдем — дело простое!
Но старик Тихменев крякнул басисто, сердито, и все притихли.
— Вроде тропу мы пробили. А простого нету ничего. Наныряетесь! Враз, сию минуту, не выходит бежать. Всем сделать жерди добрые по четыре штуки! Еще сапоги. Нырнешь — без сапог выдерешься. Всем у края голенища дырки делать, подтягивать веревками к поясу. Босиком ноги порежешь осокой — и ступить не сможешь. Чтоб в мешках сухая смена одежи! Которы вещи лишние — здесь кинуть.
Поработали Робинзоны, заготовили жерди — первый сорт, как приказал дед. Бросили на мысу пилы, ведра, палатку, котел, да мало ли! Дед Тихменев еще раз повторил, чтобы идти строго след в след, не отставать и не напирать друг на друга. «Если прорвешься — не ворошись, клади жерди поперек хода, подтяни задние, ложись грудью, животом, выползай осторожно. Биться, рваться — хуже нет. Разворотишь окнище — не выплывешь. Строго гляди, строго иди… Прорвался — крикни. Остальным стоять…»
Не обошлось без прорывов. Только снегобородый вожак и шагавший за ним его подручный Веня шли теперь благополучно.
Ваня Фокин шел третьим. Проваливался он чаще других. И потому, что считал: «Чего там! Обошлось!», и потому, что ноги его были обмотаны полосами брезента — площадь опоры меньше, чем в сапогах. А когда оставалось до берега метров сто, Фокин и вовсе забыл про «строгость», ступил мимо двойной кладки, провалился сразу выше колен, закричал: «Помоги!» Веня оглянулся и увидел: Фокин бьется, впереди него всплыло черное бревешко кладки; он ухватился, бьется по пояс в воде, но не тонет глубже — должно быть, нашлась под мхом поперечина кладок. Веня осторожно повернулся назад, пошел к Фокину подать свои жерди… Фокин, возясь в воде, начал подниматься, ступил ногой на конец всплывшего бревна, стал вытягивать другую… перевесил своей тяжестью, и оно встало дыбом, поднялся вверх другой конец… Нога Фокина соскользнула с бревна, и оно, падая, ударило по груди подоспевшего Веню. Мальчик упал, охнув… Счастье еще, что попал на свои жерди и не стал тонуть в болоте.
А Фокин опять по пояс в воде кричал: «Спасите!» Опять о помощи взывал. Тихменев, видевший все, заметил, что таксатор, погрузившись по пояс, задержался. На что-то опирался он подо мхом.
— Замри, Ванька, — грохнул бас старика. — Ты Веню зашиб! Стой, пока того не вытащу! — В сердцах Тихменев добавил про себя: «Жердью бы тебя по башке!»
А Фокин бормотал, лязгая зубами:
— Стою… на чем-то…
— Венюшка! — позвал старик. — Можешь ли встать?
Мальчик попытался, но опять упал, головой к Фокину. Тихменев подошел к Вениным ногам:
— Веня, ползком можешь?
Дед положил свои жердины слева от лежавшего, и тот медленно, еле перехватывая их руками и стараясь не расставаться с кладками подо мхом, повернулся, пополз за стариком, выбрался на берег, лег… Дмитрий Лаврентьевич свалил толстую сушину, вырубил из нее кряж метра четыре длиной и с особой осторожностью по растревоженной сплавине отнес к Фокину. Положил кряж на поперечные жерди, велел: