Постояв еще некоторое время на одном месте с тем, чтобы точно наметить маршрут подхода, я ясно различил две песни: одна, более громкая, доносилась от края болота, где росли старые в несколько обхватов осины, другая — со стороны болота. Поймав ритм песни ближнего глухаря, я направился к нему уже под песню, не рискуя для верности делать более двух шагов и точно намечая место, куда поставить ногу. Иногда под короткую «глухую» песню удавалось сделать только один шаг, переступая лишь через толстую валежину, преградившую путь, а иногда и вовсе оставаться на месте до следующей песни и только раздвигать руками ветви густого подлеска. Скоро лесная темень стала редеть, и, как привидения, стали возникать очертания соседних деревьев.
Близилось утро. Тянули вальдшнепы, токовали бекасы; оглашая воздух своеобразными криками, забормотали тетерева.
Мое продвижение к намеченному глухарю шло гладко; оставалось только обогнуть валежину, около которой была лужа с несколькими кочками. Я решил сделать еще шаг, оставив одну ногу на кочке, а другую переставив вперед. Но, переступив, я почувствовал, что встал неудобно, к тому же одна нога, соскальзывая с кочки, погрузилась в воду. Собираясь занять более выгодную позицию в следующем цикле песни, я понял, что оказался в трудном положении. Глухарь все время повторял только начало своей песни: «Ка-тык, ка-тык», не переходя ко второй ее части. Мои ноги от неудобного положения невольно начали дрожать… Мне вспомнились при этом рассказы старых охотников о глухарях, уже побывавших под выстрелами и в целях самосохранения прерывавших свою песню и подолгу изучавших обстановку. Только убедившись в полной безопасности, они продолжают петь.
Моя попытка изменить неудобную позицию приводит к тому, что под каблук с шумом устремляется вода, и этот предательский звук заставляет царь-птицу внезапно сняться с огромным шумом. Глухарь, однако, не улетел далеко: я ясно видел, как он спустился на землю несколькими метрами далее, где послышалось басовитое, томное квохтанье глухарки. Для меня так и осталось тайной, почему слетел мой глухарь: действительно ли он услышал мое приближение или же просто увидел на земле самку. Но мне от этого было не легче: следовало подбираться ко второму петуху, который играл на болоте.
Утро тем временем почти полностью вступило в свои права, хотя под пологом леса ночь еще долго боролась со светом, прячась за деревьями, кустами, валежинами.
Поймав ритм песни второго глухаря, я быстро, пользуясь прикрытием молодых сосенок, стал продвигаться к нему. Скоро удалось установить и дерево, откуда лилась милая сердцу песня. Глухарь играл с большим азартом, и песни следовали одна за другой. В этот момент заалела на востоке заря, и к заветной сосне я стал подходить так, чтобы она оставалась к востоку от меня. Наконец я увидел и своего красавца, которого обнаружил благодаря покачиваниям его корпуса на суке. В это время до меня донеслась и песня второго глухаря. Может быть, это был тот, слетевший петух… Хорошо прицелившись по четко выраженному на фоне зари силуэту птицы, я выстрелил…
Выстрел был почему-то не в меру сильным и далеко покатился по лесным далям. И петух, ломая нижние сучья дерева, грузно упал на землю. Тяжело дыша от волнения, я подбежал к нему. Он лежал под сосной, так и не успев собрать свой хвост, разбросанный на земле, как пестрый сарафан. Шея, плечи, освещенные первыми лучами солнца, отсвечивали всеми цветами радуги; незабываема была голова с мощным белым клювом и огромными ярко-красными бровями. Забросив ружье за спину, я бережно поднял свой трофей и направился к своему биваку. Только выйдя на поляну, я установил, что ночью был небольшой заморозок: лужи подернулись тонким льдом.
Вдруг за кустами я увидел крупное животное, похожее на лошадь. «Неужели отвязался мой конь?» — подумал я и свистнул особым способом, на что мой конь ответил тихим ржанием. Нет, он находился на месте, где я его оставил, передо мной же оказались два лося, которые быстро ускакали в лес, сверкая своими белесыми ногами.
Тщательно залив остатки костра водой и заседлав коня, я выехал в обратный путь.
Скоро глухомань осталась позади, и показались поля села Бахилово. Здесь весна наступала широким фронтом. В воздухе звенели трели жаворонков, по оттаявшей земле ходили белоклювые грачи, перекликавшиеся между собой. Над лужами в разных направлениях на гнутых крыльях носились чибисы, оглашая воздух своими пронзительными криками, а высоко вверху, в голубизне весеннего воздуха, перекликаясь между собой, двигались многочисленные косяки гусей и журавлей, весело и быстро махая крыльями. Они торопились на свою родину, на север, к месту своих гнездовий. На опушке среди ветвей сновало уже много прилетевших птиц. Некоторые только испытывали свои голоса и еще не распелись. Они начинали вразнобой, точь-в-точь, как оркестранты перед большим концертом. Особенно мне запомнился один зяблик: начиная свою песнь, он так и не мог довести ее до конца, спотыкаясь на первой же трели.
Солнце светило ярко, пригревая по-весеннему. Пахло оттаявшей землей…
Скоро вдали показалась Волга, блестя расплавленным серебром, а потом появились и домики Бахиловой поляны.
Привезенный мной глухарь доставил немало радости. Наш орнитолог Михаил Игнатьевич Зябрев сделал из него прекрасное чучело токующего глухаря, и вскоре оно заняло одно из почетных мест в нашем природоведческом музее, вызывая удивление и восхищение многочисленных его посетителей.
ФАНТАСТИКА
Памяти Пьера Тейара де Шардена посвящается
Евгений Ларин
ОТВЕЧАЕТ ЗЕМЛЯ
Фантастический рассказ
Иллюстрации А. Антонова
Сначала Наров не придал этому никакого значения. За день насмотришься всяких кривых и на бумаге и на экране. И что из того, если одна из кривых вдруг всплывет в твоей памяти?
Беспокойство он испытал лишь после того, как увидел фигуру по крайней мере в десятый раз. «Вот привязалась, — подумал он, рассматривая ее нечеткие контуры. — Видно, перетрудился. Верно сказала Аленка: без лыж диссертации не одолеть. В воскресенье махнем с Аленкой в Подрезково».
Так он и сделал. День выдался солнечный, радостный, настоящий мартовский. Снег, подтаявший накануне, ночью схватил легкий морозец, и образовалась тонкая хрустящая корочка, как бы засахаренная. Брызги солнца в каждой снежинке. Аленка выглядела такой свежей, счастливой. Она кидала в него снежками, а он смеялся и думал: «Вот оно, счастье. Невыдуманное, простое. Чего же еще надо?»
В понедельник Наров пришел в лабораторию обновленный, уравновешенный и до конца недели про фигуру не вспоминал. И вдруг…
Трудно передать, что испытал он, увидев, как Колька Рябов рисует эту фигуру. Удивление? Нет, пожалуй, какую-то странную уверенность, словно заранее знал: так и должно было быть.
— Что это? — спросил он у Кольки.
Колька смутился:
— Да так… Задумался вот над схемой. Даже и не заметил, что рисовал. — И Колька подвинул Нарову схему, а листочек с рисунком, будто невзначай, сунул в стопку бумаг.
— Нет, подожди, ты не прячь. Я ведь не зря тебя спрашиваю. Дай-ка сюда.
«Да, — размышлял Наров, рассматривая фигуру. — Она. Она самая. Ошибка тут исключается. Помню окаянную лучше, чем собственную ладонь».
— Вот что, друг, скажи откровенно: много раз ее видел?
— Много.
Колька смотрел на Нарова оторопело, соображая, откуда тот мог об этом узнать.
— Ну, сколько? — допытывался Наров.
— Раз десять, наверно. А что?
— Когда в последний раз?
— В прошлую пятницу.
— Поздно вечером?
— Часов в одиннадцать.
— Ну вот. Все совпадает.
— Что совпадает?
— А то, что я тоже видел ее раз десять, а в последний раз, как и ты, неделю назад.
— Правда? — Колькины брови полезли вверх. — Так как же это? Значит, внушение?
— Выходит, внушение.
— Кто же это упражняется?
— А я почем знаю. Наверно, какой-нибудь телепат.
— Странно, — сказал задумчиво Колька. — А я, знаешь, в телепатию не верю.
Помолчали. Потом Рябов спросил:
— Что будем делать? Может, рассказать шефу?
— Подождем. Дело-то ведь необычное. Надо накапливать факты. А то над нами смеяться, пожалуй, начнут.
Легко сказать: накапливать факты. А как? В течение месяца фигура появилась трижды: два раза вечером, раз днем.
— Видел? — спрашивал Наров у Рябова.
— Видел, — отвечал Колька, и в голосе его звучали одновременно тревога и радость. — А ты?
Наконец Наров придумал, как привлечь новых участников к этой своеобразной игре. Они изобразили фигуру и положили рисунок в лаборатории на видном месте. Несколько дней он лежал, не привлекая ничьего внимания. Однажды Наров засиделся в лаборатории после работы, чтобы закончить к сроку отчет. В комнату заглянул полотер:
— Скоро кончите? А то натирать пол надо!
— Давайте, не помешаете, — ответил Наров, досадуя втайне, что ему придется вникать в суть сложных функций под надоедливое жужжание полотерной машины.
Полотер приступил к работе и тут заметил рисунок.
— Вон оно что! — сказал он, выключая машину.
Наров насторожился:
— Знакомо?
— Еще бы. А я-то думаю: чего он ко мне привязался? А это, оказывается, вы.
— Что, мы?
— Как что? Опыты проводите.
— Нет, мы опытов не проводим.
Полотер взглянул на Нарова недоверчиво.
— А откуда же тогда у вас этот узорчик? Может, скажете, из моей головы?
— Вы когда в последний раз его видели? В понедельник? — вместо ответа спросил Наров.
— Кажется, да. Рано утром…
— Ну вот и мы тоже в понедельник видели тот же узор. А вот откуда он взялся — это еще предстоит разгадать.
Через десять минут Наров позвонил Рябову:
— Слушай, Коля, еще один объявился. Петр Васильевич, знаешь? Ну, наш полотер!